СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВВЕДЕНИЕ

I

Северная Азия поздно сделалась известной европейцам. Но ледяные просторы ее морей, ее снежные пустыни, безграничные леса и недоступные горы уже с давних времен тревожили воображение западных путешественников и ученых-исследователей. Чем затруднительнее казался доступ в эти отдаленные края, тем сильнее разгоралось желание разведать их тайны и тем причудливее громоздились друг на друга рассказываемые о них сказки — об удивительных явлениях северной природы, о странных свойствах населяющих их людей и животных. Длинной цепью идут эти вымыслы сквозь почти всю европейскую историю, то как бы загораясь полнотой жизни подлинной реальности, то вновь потухая в сумраке легенд и небылиц, которым верят, смеясь, и которые повторяют охотно, не страшась искажающих прибавок. Первые звенья этой цепи — в мифологических преданиях Древней Греции, последние — в географических трактатах позднего Возрождения. Более 20 веков странствовали из страны в страну диковинные рассказы о краях вечного холода, безлюдья и смертной тишины, пока их не заменили, наконец, подлинные рассказы путешественников и сведения, заслуживающие полного доверия. История ознакомления с Сибирью в Западной Европе — это прежде всего история борьбы легендарной традиции с наблюдением и опытным исследованием.

Не следует думать, однако, что давний интерес европейских народов к территории нынешней Сибири был непрерывным и что он неуклонно возрастал по мере накопления географической наукой сведений о поверхности Земли. Проходили целые столетия, в течение которых Северная Азия совершенно выпадала из кругозора европейцев, не возбуждая к себе ни ученой пытливости, ни простого любопытства. Это были века их полного разрыва и обоюдной незаинтересованности друг в друге. Азия жила своей внутренней и очень напряженной жизнью: в ней совершались массовые передвижения народов, возникали, цвели и рушились огромные царства; так или иначе, и дальний север материка принимал участие в том сложном историческом процессе, узлами которого были плодородные оазисы его средней части и богатые области юго-востока. Но Европе до всего этого еще не было никакого дела. Она шла своим раздельным путем, оглядываясь вокруг, но нимало не помышляя о том, что происходит на дальних пределах плохо известного ей мира. И только когда из азиатских глубин приходили в Европу полчища [XX] варварских орд, люди Запада в смятении и суеверном страхе пытались вглядеться в азиатский Восток, закутанный мглою дальних пустынь и туманами древних легенд. Медленно и неохотно открывал он перед ними свой подлинный лик, в свою очередь посылая на Запад новую волну преданий о тех северных краях, где никогда не встает солнце. Но вот проходил угар возбуждения, затихал шум последних битв, кочевники Азии сходили с исторической сцены, вновь удаляясь в свои степи или растворяясь в многоплеменности западного мира, и далекие северо-восточные края вновь погружались в прежнюю тьму. Так дело шло много веков.

В гораздо более поздние эпохи исторической жизни многие обстоятельства также часто готовы были ослабить или даже совсем устранить интерес к Северной Азии европейского наблюдателя. Отдаленность ее областей от центров европейской культуры при трудностях и опасностях пути туда сквозь народы и государства, которые сами пугали своей замкнутостью, отсталостью и непривычными условиями быта; преувеличенные, огульные и не приуроченные к отдельным областям громадной территории представления о суровости ее климата, бесплодности почвы, скудости недр, дикости суровой природы и не заселенности — эти последние отзвуки старых легенд о «стране мрака», которым постепенно придавалась все более правдоподобная форма в зависимости от успехов землеведения, все это как будто сулило небольшие выгоды, однообразие и бедность впечатлений, малую пользу итогов исследования, все время охлаждая искательский пыл и бескорыстное любопытство европейца. Для возбуждения его внимания, деловой активности, исследовательской энергии нужны были вполне реальные причины и поводы. И они находились не раз — уже на заре европейской истории.

По существу говоря, основная причина, вызвавшая неутомимую пытливость западного мира к Сибири, долго оставалась и единственной, лишь постепенно разветвляясь и давая новые отростки: это была перспектива торговли с Дальним Востоком, с давних времен манившая к себе европейца и всегда обещавшая ему неслыханные удачи. Ради нее он целые столетия подряд бросался наудачу во льды Северного океана, подвергал себя опасности пиратских нападений в южных морях и тяготам караванного пути по степям Средней Азии. Направление этой торговли много раз менялось. Она прокладывала себе сначала южные дороги; когда же исторические сдвиги азиатских племен замыкали одни пути, обращались к поискам новых. Рано или поздно пустынные области азиатского севера также должны были быть привлечены к разрешению вековой проблемы. Уже грекам припонтийских колоний в их сношениях с варварским миром приоткрылась было часть этих дальних краев, благодаря предприимчивости купцов и характерным изгибам тогдашних торговых путей на Восток; но греки не смогли расширить своих познаний на Крайний Север, остановившись перед большими горными хребтами, которые замыкали Сибирь от Средней Азии; позднее арабы добирались до Приуралья в своих смелых торговых поездках, в то время как западный мир в замкнутости своего хозяйства и неподвижности своего быта еще ограничивал деловые передвижения и странствования своих любознательных путешественников; но и арабы, вероятно, не доходили до Сибири, пользуясь в [XXI] торговле с нею посредническими услугами финских племен и сосредоточив свое внимание не столько на северных, сколько на юго-восточных рынках Азии. Но вот настал исторический черед и для новой Европы взять в свои руки эту торговлю с Востоком, еще раз воспользоваться старыми путями и начать поиски новых.

Развитие сношений с монгольской державой в позднее средневековье, а три века спустя и новое открытие Китая, и поиски кратчайших дорог туда, морских и сухопутных, вплотную поставили европейцев перед огромной «Татарией» как возможной транзитной территорией в крепнувшей европейско-восточной торговле. Еще плохо известные географам просторы этой страны и затертые льдами северные моря встали тогда интригующим любознательность препятствием между сказочными богатствами дальневосточных рынков и активностью молодого европейского капитализма. Исследование Сибири европейцами началось.

Чем труднее было оно, чем медленнее обнажалась истина от многовековых наслоений фантазии, сказки и вымысла, тем настойчивее становились затрачиваемые на это усилия; слишком очевидной становилась экономическая целесообразность восточной торговли для Европы и транспортные выгоды сокращения пространства при посредстве северной части Азии. Может быть, на первых порах именно слишком недостаточное знакомство с этой страной и возбуждало особенные относительно ее надежды: Сибирь занимала слишком малое место на наивных картах мира, воображаемые трудности пути казались сначала слишком легко преодолимыми. В действительности, однако, оказалось наоборот: территория ее все расширялась, чем лучше знакомились с нею; густели таежные леса, выше вздымались горы, вдоль берегов Ледовитого океана все крепчали необозримые ледяные массивы... Но в то время как одна надежда медленно угасала, другая быстро шла ей на смену: вместо трудно достижимых восточных рынков шелка, пряностей и ароматов сама Сибирь превращалась теперь для европейцев в не менее заманчивый и богатый рынок мехов, леса и рыбы с открытым северным морем, куда неслись многоводные реки, открывая естественные и удобные пути внутрь страны. С этих пор любопытство Европы к Сибири не ослаблялось, но все повышалось вместе с ростом слухов о богатствах ее недр, ценном сырье и обширности рынков промышленного сбыта. Эти слухи еще более усиливались благодаря ревнивой подозрительности московской власти, зорко оберегавшей свою восточную окраину от нескромного любопытства иноземцев.

Заманчиво и привлекательно следить, как по торговым путям, мысленно проводимым европейцами по своим еще пустым картам этой «неведомой земли», по ее дальним морям, баснословным рекам, мимо несуществующих гор и воображаемых пустынь, шли в Европу первые сведения о Сибири, постепенно превращая ее из легендарной области в страну реальных географических очертаний, где вместо сказочных чудовищ, хотя и в своеобразии своего примитивного быта, в чуждой пестроте своего племенного состава и озадачивающем множестве своих языков, жил, в сущности, тот же человек со своими маленькими скорбями и радостями. Материал для подобных наблюдений и стремится доставить эта книга. [XXII]

Попробуем ближе всмотреться в отдельные этапы развития европейского представления о Сибири, выделить важнейшие из его слагаемых, определить историческую последовательность тех наслоений, которые веками скоплялись и оседали на нем. Общая перспектива позволит лучше оценить стоимость отдельных известий и в то же время свяжет их в одну цельную и закономерно развивавшуюся цепь.

II

Принято думать, что народы древнего мира и даже средневекового Запада ничего не знали о Сибири ¹. В отдельных случаях такой вывод должен быть несколько ограничен, но в основном он вполне справедлив, если речь идет о реальных географических фактах, имеющих неоспоримое значение научной истины. В этом смысле европейцы, действительно, долгое время ничего или почти ничего не знали о Северной Азии. Но уже с давних времен они охотно связывали с ней ряд преданий и легенд, которые в свое время казались настолько же правдоподобными, насколько сейчас очевидна их сказочная сущность. Историку необходимо считаться с ними не только потому, что они некогда заменяли собою подлинное знание, но в особенности потому, что они составили ту основу, с которой началось и на которой впоследствии строилось самостоятельное исследование; так, в эпоху Возрождения плененные античной наукой европейские ученые долго не хотели расстаться с теми рассказами о Северной Азии, которые оставили нам греческие и римские писатели.

Уже до Геродота, описавшего Скифию в Vb. до н. э., быть может, дошли некоторые искаженные известия о вне-скифских землях отдаленного северо-востока — будущей Сибири. Он рассказывает, что «у подошвы высоких гор», под которыми возможно разуметь Уральский хребет или Алтай, «обитают люди от рождения плешивые, плосконосые, с продолговатыми подбородками», употребляющие свой особенный язык. До земли этих полулегендарных «плешивцев» дорога была еще относительно известна; сюда ходили и скифы и, вероятно, даже греки из милетских факторий Причерноморья, но далее на север и восток начиналась уже область настоящего вымысла: «Что находится выше этого плешивого народа, о том никто ничего ясного сказать не может. Путь туда пресечен высокими горами, через которые никто не в силах перейти. Плешивцы рассказывают, чему я, впрочем, не верю, будто на горах живут люди с козьими ногами, а за ними другие, которые спят шесть месяцев в году». Здоровый скептицизм греческого историка нисколько не помешал распространению этой легенды, скрывавшей, по-видимому, под своей явно сказочной оболочкой ² какой-то непонятный этнографический факт; 20 веков спустя та же легенда о засыпающих на зиму людях воскресла вновь на европейском Западе благодаря рассказам Герберштейна, собранным в Москве. А еще ранее средневековье локализовало в неизвестных областях Севера причудливые создания своей фантазии: одноглазых чудовищ, людей с лицом на груди, кинокефалов, астомов и лемнов. Этих «вымышленных [XXIII] чудовищ» (кн. 4, 191) знает и Геродот, помещающий их, впрочем, в Западной Ливии; лишь позднее они переместились на север в географических представлениях; однако для древних чудесные страны сплошным кольцом охватывали область известного им мира ³, поэтому и на отдаленном северо-востоке, за землями скифов, Геродот знал еще несколько диковинных народов. Для 4 книги своей «Истории» Геродот воспользовался, между прочим, рассказами легендарного путешественника и поэта Аристея из Проконнеса, жившего будто бы, по свидетельству александрийских эрудитов, «во времена Креза и Кира» (VI в.) и обработавшего в поэме «Аримаспейя» воспоминания о своей торговой поездке в страну исседонов. Из отрывка этой поэмы, приводимого Геродотом, мы узнаем, что за исседонами на далеком Севере живут «одноглазые аримаспы», над ними — «стерегущие золото грифы», а еще выше — «гипербореи, простирающиеся до моря», по стихам «Аримаспейи», у византийца Цецеса «выше к северу соседит с исседонами народ многочисленный, крепкий и воинственный, богатый конями, овцами и быками, глаз же один эти люди с косматыми волосами имеют на своем прекрасном лбу». Легендарных «аримаспов» упоминает и Эсхил в своем «Прометее Прикованном» (ст. 807—809) в длинном ряду народов, которых должна посетить блуждающая Ио:

Остерегайся грифов с острым клювом,
Собак безмолвных Зевса; берегись
И войска одноглазых аримаспов,
Что на конях кочуют и живут
У златострунных вод реки Плутона...
(Пер. С. Соловьева)

Упоминаются они также у многих других греческих и римских писателей. Присущая Геродоту трезвость мысли не покинула его и при записи данного рассказа: в другом месте, отвечая на вопрос, почему на севере Европы больше всего золота, он замечает: «... даже этого не могу сказать точно, но говорят, что у грифов похищают его одноглазые аримаспы. Мне и то кажется невероятным, чтобы существовали одноглазые люди, в остальном сложении тела сходные со всеми». Но сказка была сообщена и начала свое длинное странствование по векам и народам. Как ни велик легендарный элемент в этих рассказах, но исследователи пытались под ним обнаружить реальную основу. В народах отдаленного северо-востока, описанных Геродотом с чужих слов, давно уже хотели узнать некоторые народности Сибири и пограничных областей: в будинах видели предков вотяков, пермяков и коми-зырян, во всяком случае, несомненно какое-то финское племя; в фиссагетах, живших по Геродоту на семь дней пути к северо-востоку от будинов, — также финское племя по средней Каме, где до сих пор, по догадкам, живет память о них в названии Чусовой; в их восточных соседях — иирках, живших в степях между Иртышом и Обью, в южных пределах нынешнего Тобольского края, узнавали угорское племя, много позднее известное и русским летописям под именем югры; даже в загадочных аргимпеях — «плешивцах» готовы были признать [XXIV] передовую орду тюркских племен, в эпоху Геродота кочевавших за Алтаем. Все приведенные отождествления более или менее обоснованы ⁴ и представляются в общем вполне правдоподобными. Но старые исследователи шли еще дальше. Так, Дегинь видел в аргимпеях китайцев, а Геерен калмыков, тогдашних соседей Китая, от которых они отделены были племенем исседонов; китайцев видели даже в совершенно баснословных гипербореях ⁵. Невероятно, конечно, что познания Геродота могли распространяться так далеко. Впрочем, единодушия в раскрытии заданных им здесь этнографических загадок не достигнуто до сих пор: исседонов, например, исследователи помещали то к востоку от хр. Тянь-Шань, в бассейне р. Тарыма, то в степях между Волгой и Уралом. Соответственно перемещались и другие, названные у Геродота племена. Верить ли после этого в реальную основу и легенды об аримаспах, соприкасавшихся будто бы с золотоносными местами или восточного склона Урала, или Северо-Западного Алтая? Едва ли это допустит осторожность критической точки зрения; между тем исследователи легко забывали ее. Увлекаясь мыслью о том, что сибирское золото могло проникать в греческие колонии Черного моря (допущением, кстати сказать, не подтвержденным пока данными археологии), исседонов связывали с р. Исетью, притоком Тобола, и даже упомянутый у Эсхила «хранящий золото поток Плутона» готовы были принять за Енисей; в этом случае и аримаспы превращались в одно из кочевых племен Южной Сибири ⁶. Другие, напротив, видели в них один из скифских народцев, кочевавший на запад от Карпатских гор, «с которым у при-понтийских греков молва связывала провозимое в степь золото»; отсюда и легенда о грифах, основанная будто бы на отождествлении скифского слова hripa 'гора' (давшего название «Рифейским горам» и русскому слову хребет) и грифов — птиц из породы орлов ⁷. Правдоподобнее, однако, связь этих мифов с Кавказом способствовавшая, между прочим, истолкованию наперед данного в греческой пластике декоративного мотива хищной птицы при помощи восточных, быть может иранских, легенд. Вообще не следует забывать, что для греков еще в VIII в. до н. э. и Понт, и все земли к северу от него были еще страною мифов, связанных с солнцем и представлениями о потустороннем мире ⁸; возможно, что именно эти представления и лежат в основе легенд о грифах, аримаспах и гиперборейцах и что лишь позднее они слились с теми данными о Севере, какие смогли добыть ионийские географы. Как бы там ни было, у нас есть основания допустить, что в пору расцвета греческих колоний на северном берегу Черного моря у греков могли быть кое-какие сведения о варварских племенах отдаленного севера; они доходили к ним через многих посредников сильно искаженными, осложненные баснословными прикрасами, но даже эти прибавки порою не могут скрыть от нас их первоначально вполне реальной основы; это можно сказать, по крайней мере, о ряде финских племен приуральского севера и кочевниках-тюрках приалтайских степей. Как ни менялась картина расселения этих племен, как ни трудно поэтому ориентироваться в античной географической и особенно этнографической номенклатуре, но некоторая связь причерноморских степей с урало-алтайским севером в эпоху Геродота и позже представляется достаточно вероятной; археологические и литературные [XXV] данные позволяют говорить о наличии торговых путей, связывавших колонии Понта со Средней Азией ⁹; северные племена также могли принимать участие в этой торговле, да и сами, видимо, доставляли в степи свои «лесные» продукты: мед, воск и пушнину; тот разрушительный поток, который почти непрерывно шел с азиатского Востока на Запад и порой заливал прикаспийские степи, несомненно увлекал за собою кое-какие случайные обломки северных этнических групп, на греческих рынках рабов среди «скифов», с именем которых греки безразлично соединяли представление о «варварах», могли уже и тогда встречаться кочевники Дальнего Севера, как встречались они и позже: Гиппократ упоминает, что среди рабов в его время были и «желтокожие», приведенные издалека, быть может, как думают некоторые, «из нынешней прибайкальской Азии» ¹⁰. И все же, несмотря на все это, именно северные области Азии остались грекам совершенно неизвестными. Как ни протестовал Геродот против тех вымыслов, которые сообщили ему путешественники, но он заботливо занес их в свою книгу и не смог противопоставить им никаких других, более достоверных данных. Эти вымыслы оказываются двух родов: с одной стороны, мы вправе видеть в них добросовестные записи скифских известий или прошедшие через многие уста воспоминания бывалых торговцев-путешественников, с другой — они представляются продуктами чисто греческой фантазии, по-своему переработавшей те немногие и смутные известия о северных краях, которые проникли в Элладу путем торговых сношений; к разряду последних относится популярная легенда о гипербореях — народе Крайнего Севера, человечном и справедливом, социальные доблести которого позднее распространены были и на другие «скифские» племена; этой легенде, слегка намеченной у Геродота, также суждена была долгая жизнь.

Греческие писатели после Геродота ничем не смогли дополнить нарисованной им картины. В описании далекого Севера большинство из них базируется еще на сказочной поэме Аристея. Так, современник Геродота — Дамаст (2-я полов. V в. до н. э.) — в фрагментах, сохраненных нам у Стефана Византийца, называет исседонов и аримаспов, за которыми находятся Рифей-ские горы, рождающие вихри холодного ветра, и гиперборейцев, живущих вплоть до моря. Гелланик (кон. V — нач. IV в. до н. э.), отрывки которого сохранил нам тот же византийский схолиаст, также на Крайнем Севере помещает Рифейские горы и местожительство гипербореев; повествованием Аристея воспользовался еще Феопомп (2-я полов. IV — 1-я полов. III в.) ¹¹. Таким образом, все эти писатели в еще большей степени, чем Геродот, обязаны греческой поэзии и мифологии; у них чувствуется уже чисто книжная передача традиционного предания и полное отсутствие подновляющих его свежих наблюдений. Это было причиной окончательного включения гиперборейцев, с которыми народная молва в Греции уже издавна связывала представление о неизвестных народах, живущих за пределами дальних гор, в число реально существующих племен и перенесения на них той идеализации северных кочевников, которую мы встречаем еще в гомеровских поэмах, у Гесиода и Эсхила. На немногие и без того уже искаженные фактические данные о народах Дальнего Севера теперь нанизаны были обрывки старых [XXVI] космогонических легенд и ряд черт известной нам по Платону и фрагментам стоического учения социальной утопии о золотом веке и стране блаженных; подлинные же или, во всяком случае, правдоподобные указания тонули в книжной идеализации, становились все скуднее и глуше. Историк IV в. Эфор утверждает, что «иные из новых скифов справедливее всех народов»; к ним-то, по его словам, относятся стихи Гомера о «млекоедах»: «... при простом образе жизни и отсутствии денег, они пользуются внутренним благоустройством, все между собою имея общее, не исключая жен, детей и родни; для соседей они непобедимы и неодолимы, не обладая ничем, из-за чего стоило бы их поработить». Представление о праведности самых северных племен перешло и в римскую литературу. Юстин говорит о них: «Справедливость их коренится в природе, не в законах. Нет у них преступления больше кражи... Золотом и серебром они также гнушаются, как другие его жаждут. Питаются молоком и медом. Шерстяные одежды им неизвестны. Страдая от зимней стужи, они защищаются от нее лишь мехами диких и пушных зверей. Это воздержание породило в них справедливость — они ничего не алчут чужого». Чисто книжный характер этого рассказа не подлежит никакому сомнению; характерно, что здесь появилось уже упоминание о дорогих металлах, отсутствующее у Геродота и Эфора: «Очевидно, — замечает исследователь, — аналогия обычной формы сказания о странах блаженства не замедлила оказать свое влияние» ¹².

Здесь не место вдаваться в анализ социальных источников такого представления в древней Элладе и Риме, тем более, что это давно уже сделано ¹³. Для нас важно то, что эта идеализация северных «варваров», аналогичная той, какую мы встретим в эпоху Возрождения у Монтеня по отношению к туземцам Америки или у идеолога французской ремесленной буржуазии XVIII в. Руссо по отношению к абстрактно понятому им «примитивному человеку» вообще, была древними применена к самым северным и, следовательно, наименее известным им варварам; с тем большей охотой гуманистически настроенные европейские писатели XVI—XVII вв. применили их уже непосредственно к народам Сибири; сошлемся на Рейтенфельса, вспоминающего «млекоедов» и «абиев» греческого эпоса или на Олеария, сопоставляющего именно рассказ Юстина с признаниями ненцев (самоедов). Чисто книжный процесс этой идеализации у древних интересен для нас и с другой стороны; как уже было сказано, он свидетельствует об отсутствии у греков новых сведений о скифах и смежных с ними народах сравнительно с теми, какими располагал еще Геродот. Причину этого следует искать в тех сложных исторических событиях, какие между V и III вв. н. э. несколько раз сильно изменяли облик всего варварского, «скифского» мира; торговые пути, которыми некогда пользовались греки, также меняли свое направление или заграждались враждебными племенами; мало-помалу фактории теряли свою торговую связь с дальними варварскими рынками; тем самым и познание дальних областей останавливалось на прежней ступени.

Различные греческие войны лишали черноморские колонии греков поддержки метрополии и ограничивали прежнюю энергию ее странствователей-торговцев, вскоре и на самые колонии посыпался удар за ударом. Основание [XXVII] Боспорского царства мало способствовало расширению географического горизонта греков и ненамного увеличило познания историков эллинистической эпохи. Берега Мэотиды (Азовского моря) находились теперь в зависимости от боспорских династий, то падавших, то вновь возвышавшихся; правда, боспорцы в устьях Дона построили Танаис, столь долгое время игравший роль надежного склада для товаров, шедших из дальних восточных и северных земель, и, таким образом, та торговля, которую описал Геродот, постоянно возобновлялась, замирая только на тревожное военное время. Но и боспорцы в конце концов не смогли сдержать натиска варварских племен и принуждены были уступить греческие колонии в руки Митридата Евпатора. Этот владыка Понта пытался было сосредоточить в своих руках всю северо-восточную торговлю, но война с римлянами отвлекла его от этих планов, и он плохо ею воспользовался. Вот почему греческие известия об отдаленных северных краях становились все более неправильными и запутанными. Даже еще в более поздние времена, когда римляне стали хозяевами значительной части черноморских берегов, земли, расположенные к северу и востоку от них, окутывал призрачный туман. К началу I в. н. э. путешествия в земли за Волгой почти совсем прекратились; кочевья замыкали пути и переправы; торговые пути в Азию резко изменились и шли теперь через Кавказ, по берегу Персидского залива и Индию.

Географический кругозор греков значительно расширили походы Александра Македонского (334—326 гг. до н. э.): Персия, Передняя Индия до Пенджаба перестали тогда быть лишенными содержания именами; о странах, лежащих еще восточнее, Запад получил в эту эпоху первые, правда, еще глухие известия. После распадения его громадной империи греки еще долго оставались господствующим народом в Европе и Передней Азии. И несмотря на все это, непосредственное значение этого времени для географической науки оказалось значительно менее плодотворным, чем можно было думать ¹⁴; делу познания Северной Азии и она не принесла ничего. Азиатский север не занимал никакого места в завоевательных замыслах Александра, как не занял он и внимания его историков. Литература этой эпохи, правда, вновь выдвинула скифов, но «не припонтийских, а дальневосточных, поскольку борьба с ними была последним этапом в продвижении Александра на север» ¹⁵; но даже первые известия о Внутренней Азии, которые сообщили спутники Александра, вскоре потонули в прославлениях македонского владыки, которые характерно усилены были внесением в историю его деяний фантастического элемента, и в конце концов она была переделана и дополнена в духе восточных романов-путешествий. Только в этих последних редакциях исторического предания, превратившегося в сказку, отдельные эпизоды местом действия имеют северные страны: здесь появляется и страна мрака, из которой дорогу путешественникам показывают ослицы, легенду о чем в XIII в. Марко Поло записал у монголов, дальнее море, отделяющее землю от страны блаженных, многие диковинки северной природы, наконец, и «нечистые» народы, запертые Александром в далеких северных горах, — предание в свое время также локализовавшееся в Сибири. Все это, конечно, восточные вымыслы, прикрепленные к первоначальной канве исторического [XXVIII] повествования в результате определенной тенденциозной обработки его. Характерно, что те же тенденции способствовали возникновению ошибочных представлений уже чисто географического характера: несмотря на то что еще Геродот писал о замкнутом со всех сторон бассейне Каспийского моря, историки Александра в своем стремлении расширить завоевания Македонского царя до крайних пределов мира заставили Каспий слиться с северным океаном, и эту ошибку впоследствии повторили многочисленные географы, в том числе и Страбон ¹⁶; так, почти вся Сибирь заливалась волнами океана, а на северовосточных берегах каспийского «залива» вновь помещались легендарные чудовища, которых так любил падкий на диковины поздний эллинизм; впоследствии по следам этих преданий их разыскивали на территории Северной Азии итальянские монахи XIII в. и даже еще русские администраторы в Сибири в XVII столетии.

Город Александрия в Египте, сделавшийся средоточием греческой науки в эллинистическую эпоху, где обработаны были рассказы о подвигах Александра и сложился рассказ о нем, благодаря своему громадному торговому значению смог в ту же пору выдвинуть ряд крупных географов, создателей интересных учений о положении и форме Земли. Еще в IV в. александриец Дикеарх, ученик великого наставника Александра — Аристотеля и друг Те-офраста, в своем недошедшем до нас труде «Описание земли» учил о непрерывном ряде горных цепей, разделяющих материк Азии на две части по всей его длине от запада к востоку, и это учение усвоили Страбон и Птолемей, от которых оно перешло и к арабским ученым. Эти горы еще раз скрывали от взоров страны отдаленного Севера: об этих странах не могли ничего рассказать ни «отец научной географии» Эратосфен ¹⁷ (III в. до н. э.), утраченный труд которого мы знаем главным образом по Страбону (нач. I в. н. э.), ни сам Страбон, для которого вся Сибирь была необъятной снежной пустыней. Эратосфен упрекает Геродота за то, что он «называет гипербореями тот народ, у которого борей вовсе не дует», так как здесь должен разуметься «народ, обитающий на крайнем севере», но, насколько мы можем судить по цитатам Страбона, он и сам знает об этих краях не больше, чем Геродот. В северовосточном углу Индии, где среднеазиатский горный хребет, по его представлению, вдается в океан, Эратосфен помещает мыс Тамарос, на северо-запад от которого тянутся неизвестные пределы Скифии; этот мыс, упоминаемый и у позднейших писателей, превратился, по-видимому, в тот баснословный мыс Табин, который мореплаватели XVI в. ожидали встретить к востоку от р. Оби и который исчез с европейских карт Сибири лишь в XVIII в.

Больше данных о Северной Азии мог сообщить Клавдий Птолемей, живший и писавший в Александрии во II в. н. э., но они появляются у него в такой неопределенной форме, что имеют малое значение ¹⁸. Существование длинной горной цепи, проходящей через весь азиатский материк и получившей у него название Имауса, Птолемей, согласно Эратосфену и Страбону, считает важнейшим фактом географии Азии; однако название тех областей Скифии, которые расположены на север от Имауса, ему плохо известны. Правда, Птолемей уже довольно точно знал течение Волги, называемой им именем Ра (в котором хотят видеть финское или «яфетическое» слово); она [XXIX] образуется, по его мнению, из слияния двух рек, так что ему не совсем безызвестен один из древнейших путей в Сибирь — р. Кама, которую он называет «восточной Волгой». Однако дальнейшее направление торговых караванов на восток, от участников которых Птолемей, вероятно, получил свои данные, шло все время по южным подножиям гор, отделяющих Сибирь от Средней Азии, и это было причиной того, что о Севере он имел самые темные слухи. Старая комментаторская традиция, быть может, находившаяся еще под влиянием того пиэтета к Птолемею, который создался в эпоху Возрождения, пыталась отыскать на его картах следы реальных географических очертаний Северной Азии, оправдывая и его странную номенклатуру ¹⁹, но эти попытки часто являются явной натяжкой. Так, например, некоторые исследователи в Риммийских горах видели Урал, в Норосских — его южные отроги, в Анарейских — Алтай, в Аланских — «Верхотурскую возвышенность, которая замыкает Сибирь с запада» и даже в Аузакских горах «отчетливо» узнавали «тот горный кряж, который тянется от истоков Селенги к северо-востоку, по направлению к Байкалу, хотя последнего древний мир не знает» ²⁰; впрочем, им тут же приходилось делать некоторые оговорки. Так, например, Маннерт отмечает, что Птолемей, «приводящий названия всех рек, текущих на юг, ни слова не говорит о громадных реках, которые впадают в северный океан, — Тоболе, Иртыше (sic!), Оби или Енисее... Сибирь осталась для древних географов вполне незнакомой страной. Лишь одно-единственное и притом очень неопределенное указание говорит за то, что Птолемей мог слышать об Енисее... » ²¹. Столь же рискованными нужно считать и усилия комментаторов в определении подлинных названий тех народов, длинные списки которых Птолемей приводит в своем труде; большинство из них получило имена от гор, вблизи которых они живут, иные заимствованы из литературных источников; лишь немногие данные базируются на подлинных известиях. Как разгадать всех этих аланов, суобенов и аланорсов (в других ркп. агафир-сов), помещенных Птолемеем на Дальнем Севере, на всем протяжении материка Азии с запада на восток, конадипсов, т. е. «жаждущих в степях», — к югу от Урала, сквозь кочевья которых, вероятно, шла караванная дорога в Среднюю Азию, саммитов — у Риммийских гор и тибилков, сасонов и ястов? Как ни хотели бы современные этнографы угадать здесь то финские племена Приуралья (аорсы), то калмыков или киргизов (кахасы), в большинстве случаев это лишь пустые имена, лишенные реального содержания, плод домыслов и литературных комбинаций ученого александрийца.

Сколь ни скудными кажутся нам сейчас все эти сведения Птолемея о Северной Азии, но их не смог в древности увеличить более никто. Римляне интересовались больше югом и западом, чем востоком и севером: их легионы приносили новые данные из Феццана и Мавритании, из Германии, Галлии и Британии; римские всадники отправлялись уже сухим путем к морским берегам, где добывается янтарь, совершали экспедицию для открытия истоков Нила, моряки бороздили океан на запад от «геркулесовых столбов», торговцы приносили первые сведения о вендах-славянах, живших к востоку от германцев; горизонт расширялся, но в направлении, обратном азиатскому материку. Правда, поход Помпея в области между Черным и Каспийским [XXX] морями до Кавказского хребта доставил новый географический материал, хотя римляне понаслышке знали уже серов-китайцев, из страны которых шел в Рим драгоценней шелк; правда, посольство ко двору Клавдия с острова Цейлона разъяснило некоторые географические ошибки, а Павсаний (кон. II в. н. э.) мог уже подробно рассказать о шелковичном черве, но север Азии и даже Восточной Европы римлянам все же остался по-прежнему совершенно неизвестным. Как неясны еще очертания крайнего северо-восточного угла азиатского материка в представлении Помпония Мелы! Свои характеристики северных скифских племен и Мела, и Плиний (I в.) строят почти исключительно на старом геродотовском материале; поэты августовского века — Вергилий, Гораций, — говоря о северных скифах, примыкают к греческой идеализирующей традиции, следы которой мы найдем еще не только у Юстина, как указано было выше, но и у Валерия Флакка (II в.), вплоть до Арриана (III в.). Даже в наиболее поздних трудах римских историков интересующие нас области нисколько не просветляются от прочно окутавшего их мрака. Аммиан Марцеллин (IV в.), писатель, переживший начало нового периода истории, вторжение гуннов и натиск германцев, писавший свою «Историю» накануне распадения великой империи, вставил в свой труд ряд географических экскурсов; они, однако, основаны не на живом современном знании; над ними преобладает ученый, антикварный материал, собранный из разных источников и традиционных карт. Повторяя Плиния и Птолемея, он описывает скифов, «которые граничат с азиатскими сарматами»: «заброшенные в отдаленный угол земли, привычные к пустыне, они живут в далеко отстоящих друг от друга обиталищах и довольствуются скудным и бедным пропитанием». Более подробные сведения об этих кочевниках Дальнего Севера кажутся ему ненужными: «Эти пределы населяют различные народы, перечислять которые считаю излишним... Но следует отметить, что между этими народами, почти недоступными ввиду их чрезвычайной дикости и грубости, есть кроткие и благочестивые люди, каковы яксарты и галактофаги, о которых поминает поэт Гомер в следующих стихах:

Дивных мужей Гиппомолгов,
Бедных, питавшихся только млеком, справедливейших смертных... ²²
(«Илиада», XIII, 5)».

Так, старая греческая легенда и теперь еще воскресала, когда писателю нечего было сказать нового: поэтическая цитата скрывала скудость реального опыта и ограниченность знания.

III

Византийцам Северная Азия также осталась совершенно неизвестной, несмотря на то, что ее торговля с Дальним Востоком была очень интенсивна. Подобно римлянам из азиатских глубин получали они большую часть драгоценных товаров, в которых нуждались жившие в роскоши ее правящие классы. Индия и Китай снабжали их пряностями и ароматами, жемчугом и слоновой костью. Но сами византийские торговцы не ездили в столь далекие [XXXI] страны. Сношения Дальнего Востока с бассейном Средиземного моря шли через посредников — персов, которые крепко держали в своих руках и сухопутную и морскую дороги. В посредничестве персов на юго-востоке, скифов — на север от Черного моря в торговых сношениях Византии нужно видеть одну из причин ее слабого знакомства с географией Азии; ни основание Трапезунда, ни торговля через Каспий, ни возвращение Херсонеса под византийскую власть не оказали на это почти никакого влияния. Однако немало и других причин способствовало тому, что в деле общего познания мира Византия не только не ушла вперед сравнительно с античной древностью, но даже подалась назад ²³.

Христианизация греко-римского мира определила процесс медленного вырождения античной науки: философия превращалась в теологию, история и грамматика — в упражнения эрудитов; ученый зачастую становился трудолюбивым собирателем и комментатором того, что уже было высказано несколько веков назад. Падение науки в Византии резко сказывается уже к половине VII в. И если сила и своеобразие Византии были в развитии догматической и полемической литературы, то в области опытного исследования, лишенная критического дара, духа наблюдения и синтеза, она заявила себя несмелой и беспомощной. Это всецело относится и к науке землеведения. Византия не смогла выдвинуть ни одного крупного ученого-путешественника, вроде Страбона или Птолемея, который, подобно им, использовал бы богатый опыт торговых странствований в дальних краях, и познание земли остановилось здесь почти на той же ступени, на которой оно стояло еще в Греции и Риме. Но в построение космологических систем на византийской почве вскоре же вторглась христианская теология и догматика, вступившая в борьбу с языческим преданием. В VI в. египетский монах Косма Индоплаватель, прозванный так за свое путешествие в Индию, выступил уже горячим противником птолемеевской системы. По его учению, обитаемая Земля представляет четвероугольную плоскость, имеющую протяжение в длину (с востока на запад) вдвое более, нежели в ширину (с севера на юг). Вокруг нее обтекает океан, образующий четыре симметричных входа в Землю — Средиземное и Каспийское моря, Аравийский и Персидский заливы. Каспийское море, следовательно, и теперь еще рассматривалось как бухта Северного океана, поглощавшая значительную часть Северной Азии; тем самым и Сибирь все еще исчезала в волнах далекого неведомого моря, за которым на крайних пределах недостижимой земли, по учению Космы, подымалась громадная стена, закругляющаяся кверху и образующая небесный свод. По небу совершали свое движение небесные светила, но не вокруг земли, так как она сливалась с небом, а вокруг конической горы, находившейся на севере, от которой зависели перемены дня и ночи ²⁴. Так создавалась христианская космология, сужавшая Землю с севера и завещавшая западному средневековью тот тесный и ограниченный мир, пределы которого вновь смогли быть раздвинуты только в эпоху Возрождения. Система Космы дожила в Византии до поздних времен, передалась на Запад и на Русь, где смогла удержаться вплоть до конца XVII в. Греческие мифы о стране блаженства, расположенной на Дальнем Севере, не меняя своей локализации, получали теперь новую окраску, [XXXII] превращаясь в христианский рай, расположенный за океаном. Новый легендарный туман обволакивал области Севера. С другой стороны, религиозный идеализм и слепая доверчивость к Писанию открывали широкий простор для развития фантастических сказаний о людях и животных, перешедших в Византию с александрийского востока и здесь исправленных по Библии и дополненных. После всего этого неведение и наивность патристической географии не покажутся удивительными; нужно вспомнить при этом еще о том духе аскетизма, шедшем из Византии в средневековую Европу, который способствовал самоуглублению, но объявлял грехом положительное знание.

Несмотря на свою склонность к фантастике, восточному мистицизму и созерцательному успокоению, византийцы, однако, были все же наследниками не только эллинистической, но и римской культуры. От римлян они усвоили сильную долю их трезвости и здравого смысла; они должны были оглядываться вокруг себя, пристально и зорко наблюдая за этническими и социальными сдвигами в своей империи. По своему политическому положению и культурным традициям византийцы были единственным в ту эпоху народом, который непосредственно заинтересован был в том, чтобы отчетливо разобраться в том хаосе народов и племен, волны которых целые века бились у северных и восточных границ государства и из которых все время вздымались все новые и все более грозные этнические массивы: это были готы и гунны, пестрые толпы тюрко-татарских и славянских племен, наконец и османы, на которых пал исторический жребий выкопать Византии могилу. На все беспокойные передвижения этих народов византийские хронисты спокойно взирали как бы с безопасных сторожевых постов империи, но все же порой отрывались от пересказа и комбинирования старых исторических сочинений, для того чтобы занести и о них кое-какие сведения в свои анналы. Все то, что византийские историки сообщили про германские, славянские или урало-алтайские племена, было несомненной новостью в литературе и может считаться их неотъемлемой собственностью. В этих сообщениях мелькают иной раз исторические имена и этнографические названия, так или иначе связанные с Южной Сибирью, Алтаем или предгорьями Урала, но они случайны, смутны и почти ни в чем не увеличили познания северных стран.

Византийские писатели — Зосим, Приск, Агафий Схоластик (VI в.) — рассказывают о кочевых народах урало-алтайской группы, о гуннах, аварах, сабирах, булгарах и происхождении татар; на страницах их хроник порою чувствуется движение варварских орд или слышатся отголоски дальних битв; но какую смутную и легендарную оболочку принимают эти известия под византийским пером! «Около этого времени (т. е. перед 465 г. н. э.), — пишет, например, Приск, — послали сарагуры посольство к восточным римлянам; это были племена, которые после битвы с савырами были изгнаны оттуда, где они жили; последние же, в свою очередь, были вытеснены аварами, а эти принуждены были к выселению народами, которые жили на берегу океана, но покинули страну, так как из океана поднялась туманная мгла и появились многочисленные грифы» ²⁵. Как характерно здесь смешение реального события с античной сказкой! [XXXIII]

Историк готов Иордан (VI в.), пользовавшийся не только античной географией (Птолемей), но и преданиями своего племени, почерпнутыми из разнообразных северных источников, знает уже, по-видимому, и собольи меха, замечательные своим «черным отблеском», которые в его время вывозились из Югры, жившей за хозарами и булгарами; знает он, вероятно, и имя Югры, подобно другим финским племенам, живущим на запад от нее. В том месте, где Иордан дает роспись народов, покоренных Эрманарихом, иные угадывают имена Веси и Перми, но во всяком случае с полной достоверностью отождествляют Merens и Morens с мерей и мордвой, а в thiudos inaunxis видят заладожскую чудь ²⁶. Эти известия, однако, единичны в литературе той эпохи. В других сочинениях византийской поры мы видим кое-какие просветы в еще более отдаленные области уже не Европы, а Азии, но и они остались случайными и не смогли быть использованы в чисто географических целях. Так, историки Менандр (VI в.) и Феофилакт Симокатта (VII в.) по официальным данным описывают путешествия византийских послов к восточным тюркам — одно к Дизабулу, другое к Турксанфу, и эти рассказы неожиданно проливают некоторый свет и на те исторические факты, о которых повествуют орхонские надписи. Эти путешествия — не легенда и не вымысел; мы понимаем и причины, заставившие византийцев отправиться в столь далекий путь: посольства стояли в непосредственной связи с изменениями перспектив византийской торговли с Дальним Востоком и возможным устранением посредничества в ней персов. Появление могущественного тюркского государства к северо-востоку от Персии, образованного алтайскими тюрками, — «тю-кю» китайских летописей, которые незадолго перед тем разгромили уйгуров, овладели бассейном р. Тарыма и подчинили себе Согдиану, было наруку тюркам; вскоре после того император Юстиниан оказал поощрение бежавшей на запад, к Кавказу, тюркской орде аваров, как их зовут византийские писатели, или вархонитов («уар-хунны» Феофилакта), как называли их сами тюрки, в том расчете, что в интересах империи будет взаимное истребление аваров и гуннских племен сабиров и утургуров ²⁷. Сношения Византии с аварами послужили поводом к обмену посольствами между императором и владыкой тюркских племен. Византийское посольство с Земархом во главе отправилось на Восток в 568 г.; насколько непонятен и загадочен был его путь даже для современников посольства видно из того, что историки повествуют о нем в самых неопределенных выражениях. Из рассказа Менандра мы узнаем только, что путешествие Земарха к хакану приалтайских тюрков Дизабулу было продолжительным и трудным; ханскую ставку Орды Земарх нашел у подножия горы Эктаг, или Эктел, что, по Менандру, должно было значить 'Золотая гора'; имя это все еще представляет географическую загадку: в нем видят то Алтай, то одну из гор Тянь-Шаньского хребта ²⁸. Впрочем, где бы она ни была, несомненно, что рассказ византийцев описывает края совершенно новые и неизвестные античному миру. Это своего рода пролог к тем известиям о Средней Азии и Дальнем Востоке, которые Марко Поло принесет в Европу семь столетий спустя; как и в его рассказе, в повествовании византийцев богатство и великолепие быта азиатского владыки принимают почти фантастические очертания; хакан принял их в палатке, обитой и [XXXIV] испещренной шелковыми покровами, сидя на ложе, которое было все из золота; на середине палатки стояли золотые сосуды, кропильницы и бочки, тоже золотые; на следующий день, в другом помещении послы видели деревянные столы, покрытые золотым узором и вызолоченное ложе, поддерживаемое золотыми павлинами... Эта пышность была, вероятно, самым сильным впечатлением путешествия: обо всем остальном источники умалчивают и вообще слишком скупы на описание самого пути. Одна маленькая подробность говорит за то, что в ставке повелителя тюрков византийцы могли видеть и представителей приенисейских народностей сибирского юга и так или иначе получить некоторое представление о далеких северных степях; Дизабул почтил Земарха пленной рабыней, родом из племени Керкис, т. е. киргизов. Семь лет спустя (в 575 г.) из Византии отправилось второе посольство на «Золотую гору», заехав по пути к одному из восьми властителей тюркской державы — Турксанфу ²⁹. На самые последние годы VI в. приходится еще одно известие о сношениях Византии с азиатскими тюрками: Феофилакт Симокатта сообщает, что «великий восточный повелитель» прислал в 598 г. посольство к императору Маврикию с извещением о том, что он успокоил все внутренние раздоры в своей державе и покорил всех своих врагов; по этому случаю Феофилакт вставляет в свой рассказ историческую справку об утверждении господства тюрков на запад от «Золотой горы» ³⁰. От начала VII в. у византийских писателей упоминаний об азиатских тюрках более не встречается.

Как ни важны были сведения об Азии, добытые во время сношений византийцев с восточными тюрками, но они не оказали никакого влияния на исправление ошибочных представлений об этой части света; даже Китай они представляли себе еще очень смутно: Феофилакт знает китайцев под именем таугастов, искажая, по-видимому, тюркское слово табгач, как китайцы называются в орхонских надписях, Прокопий и Феофан Византиец могут уже рассказать, как римляне вывезли из Китая шелковичного червя, у Лаоника Халкондила (XV в.) Китай назван монгольским именем Хатайя, но даже к этому времени никто из византийских эрудитов не смог еще отождествить этого имени ни с названием тциница (т. е. Сина), которое Косма в VI в. вывез из Индии, ни тем более с серами Птолемея. «Китай — это город на востоке от Гирканского (Каспийского) моря», — читаем мы в поздней византийской хронике почти накануне падения Константинополя ³¹. Тем более смутны представления византийцев о северных областях Азии. Открытия на Востоке европейцев прекратились на долгий период — вплоть до XIII в.

Нашествие на Византию арабов в VII в. ослабило ее экономическую мощь и сосредоточило ее внимание на более близких к ней областях; империя шаталась, а вместе с ней падала и византийская наука; хронистика также влачила тогда самое печальное существование. Своеобразный «ренессанс» (IX-XI вв.), совпавший в Византии с периодом нового подъема ее политического могущества и международного значения, принес некоторое оживление и в интересующей нас области, но Северная Азия и теперь еще не привлекала к себе ничьего любопытства. Между тем, возвращаясь вновь к изучению своих ближних и дальних соседей, византийцы могли бы увидеть теперь [XXXV] совершенно новую картину. К этому времени уже закончился процесс переселения мадьяров из «Великой Венгрии» Приуралья в Паннонию, и они даже начали забывать свою азиатскую прародину ³²; в Северной и Восточной Европе возникли новые политические объединения; в Азии прочно утвердились арабы, и Ислам начал свое победоносное шествие на север материка. Кругозор византийцев был тогда, однако, значительно уже. Потребности дать отчет в своих силах и политическим заботам Константина Багрянородного (944— 955) мы обязаны важной в историческом отношении характеристикой всего северного варварского мира — от Венгрии до Урала («Об управлении империей»), но далее на северо-восток не проникла и политическая дальновидность византийского императора: востоком Европы, славянами, финнами, булгарами на Волге кончалась земля, которая могла представить какой-либо интерес. Три века спустя даже монгольские завоевания в Азии и Европе не пробудили в Византии большого любопытства; впрочем, ей было тогда уже не до них, шаг за шагом отступавшей перед османскими турками и быстро шедшей к своему закату; правда, имя монголов знает Георгий Пахимер, но Георгий Акрополит (XIII в.), у которого есть маловразумительный рассказ о вторжении монголов в Малую Азию, называет их скифами и татарами ³³, у Никифора Григоры, византийского гуманиста эпохи реставрации империи при Палеологах (XIV в.), мы читаем следующие строки об образе жизни и нравах «татар»: «Есть очень многочисленный народ, живущий так далеко на севере, как никакой другой... как повествуют нам об этом старые писатели и как мы сами исследовали это, после долгих расспросов, насколько это было возможно. Именно их назвал Гомер именем млекоедов, бедных и справедливых людей, так как у них нет изысканной кухни и роскошного стола... » ³⁴. Ссылка на «Илиаду» не случайна и приводит на память цитированные выше слова Аммиана Марцеллина. Обстановка сходна: и римский, и византийский историки писали ввиду своих быстро разрушающихся империй; мысль обращалась к легенде о праведной жизни бедных северных кочевников, словно отталкиваясь от картины погрязших в роскоши правящих классов государства, не сознающих еще своей неминуемой гибели; поэтому тот же Гомер своей характеристикой галактофагов ответил и сходным настроениям упрека и предостережения. Марцеллин говорит о скифах, Григора — о татарах, согласно более употребительной в его время этнографической терминологии, как писатели XVI-XVII вв. будут говорить о самоедах; но эта замена имени нисколько не меняет дела: перед нами не только пример живучей литературной традиции, но и достаточно характерное свидетельство того, что о кочевниках Сибири в XIV в. знали не больше, чем девять столетий назад.

IV

Следить за восточными источниками о Сибири не входит в нашу задачу. Укажем, впрочем, мимоходом, что о Северной Азии кое-что знали китайцы ³⁵. До Европы все эти известия, конечно, не доходили. Лишь арабские географы в своих трудах поздно и с искажениями донесли на европейский [XXXVI] Запад легенды своих ранних купцов о «стране мрака» и о баснословных народах Дальнего Севера.

Арабская географическая наука возникла тогда, когда в Передней Азии поднялась мировая держава арабского халифата, а его богатые промышленные центры начали энергичные поиски новых рынков для сбыта предметов своего производства и получения сырья. Через посредство сирийцев она усвоила географические представления античного мира, при помощи персов — индусские, но вскоре же смогла значительно расширить их на основании самостоятельно добытых материалов. В VII в. арабы утверждают свое владычество в Закавказье и странах Ирана, в Армении и Персии; они прочно основываются на побережье Каспийского моря и расширяют свою территорию в северо-восточном направлении до Аму-Дарьи. В первые годы VIII в. им уже достаются богатые области Средней Азии — Балх, Бухара, Самарканд. Ширится арабская торговля, а вместе с ней растет и географическая наука, достигающая своего расцвета в IX и X вв. Составляются описания областей и городов обширного халифата, простирающегося теперь от Испании до Туркестана; благодаря торговым сношениям, сведения географов, однако, идут еще дальше — во все концы мира. Уже в эту пору арабам стал хорошо известен морской путь в Индию и Китай; на суше, кроме подробно описанной в литературе торговой дороги в Китай, были известны пути в Тибет и «к ставкам средне-азиатских кочевников на берегу Чу в Семиречье, на берегах Иртыша и верхнего Енисея в Сибири» ³⁶. С другой стороны, арабские купцы ездили и на Волгу к булгарам, получая от них сведения о Приуралье, о стране башкиров, о туземных племенах Дальнего Севера.

Сколь ни обширны были все эти данные в сравнении с предшествующими им, собранными в Греции, Риме, Византии, как ни высоко поднялась тогда арабская наука в отношении методов своего исследования, но как только дело касалось Крайнего Севера Азии, арабские ученые делали странные ошибки и со слов путешественников примешивали к своим рассказам чудесные вымыслы. Быть может, и не должно было быть иначе: пока рассказы купцов доходили до ученых, они украшались легендами и прикрасами; в центрах арабской науки — под ярким солнцем Африки, в тенистых садах Испании — так трудно было представить себе угрюмую природу Дальнего Севера — снежные пустыни, реки, скованные льдом, темное небо полярной ночи. Кроме того, с распадением халифата ученые пользовались преимущественно старыми трудами IX и Х вв., не подновляя, а временами и запутывая в своих компиляциях, прежние данные. Именно эти поздние труды, ставшие в конце концов известными и в Европе, обеспечили там появление шедшей с семитского востока второй легендарной традиции о далеком Севере, значительно менее распространившейся, чем античная, но в оригинальном сплетении с последней, давшей на Западе тот своеобразный легендарный сплав, каким является представление об азиатском Севере в конце средних веков.

Одна из старых легенд, занесенная в Коран и тем самым канонизированная для всего мусульманского мира, говорила о страшных народах яджуджах и маджуджах, в которых нельзя не узнать библейских гогов и магогов; [XXXVII] она попала к арабам через посредство древнееврейской литературы и полуисторических романов эллинистического Египта об Александре Македонском. Местопребывание этих народов, неясно отмеченное в Библии, уже тогда было поводом для споров и ученых толкований. Сначала их помещали в плохо известных краях между Кавказом, Каспийским и Черным морями; сирийские и персидские легенды отодвинули их далее на восток, в Центральную Азию, — в том направлении, откуда обитатели Ирана могли ждать для себя наибольшей опасности. По мере расширения географических сведений, их отодвигали все далее к северу и поместили, наконец, за Алтаем и Уралом до океана, в пустынных областях Сибири. Такую локализацию легенда получила именно в арабской географической литературе ³⁷.

Яджуджи и маджуджи помещены в Коране (гл. XVI, XVIII и XXI) где-то на Дальнем Севере за высокими горами. По другому преданию, известному уже из Иосифа Флавия и Псевдо-Каллисфена, слившемуся с первым и также занесенному в Коран, они сидят там как бы в заключении, за крепкой стеной с железными воротами, построенными Зюль-Карнейном, т. е. Александром Македонским, для ограждения народов прочих стран от их страшных вторжений. Они силятся разрушить стену и выбраться на свободу, но будут находиться там до тех пор, пока богу не будет угодно перед кончиной мира открыть им путь. Комментаторы Корана не скупятся на краски в изображении этих страшных чудовищ; мы узнаем здесь индусские сказки, занесенные в Грецию Ктесием и Мегасфеном и переработанные в Александрии в эпоху Птолемеев: у яджуджей и маджуджей по четыре глаза, два на лбу, два на груди; их тело покрыто шерстью, у некоторых уши свисают до плеч; они не говорят, но издают своим голосом звуки, похожие одновременно на змеиное шипение и птичий свист. Эти сказочные чудовища попали в список реально существующих племен, и арабские географы считали своим долгом упомянуть о них при описании «седьмого климата», т. е. самого северного края земли.

Широкое распространение в арабской литературе получил рассказ о поездке Селлама-толмача к стене, воздвигнутой Александром. Поездка эта якобы была совершена по повелению внука Гаруна-ар-Рашида, Халифа Васика (полов. IX в.), который видел во сне, что стена эта разрушилась. Опечаленный этим предзнаменованием близкой кончины мира, Халиф в 842 г. послал Селлама отыскать легендарную страну и убедиться в действительности этого сновидения. Селлам совершил это путешествие в сопровождении 50 спутников, употребив на это 28 месяцев. Сказание его — «рисалэ» — сохранилось у поздних историков: у Идриси (XII в.), Эбн-Эль-Варди, Али-Эфенди, Мирхонда, но в форме, возбуждающей значительные сомнения. Вопросы о том, куда именно добрался Селлам, к великой ли Китайской стене, отождествленной с легендарной постройкой Александра, или, например, к Алтаю или Среднему Уралу, и что за народ Эдкеш, якобы живущий по соседству с яджуджами, описал он в своем рассказе (иные готовы признать в нем остяков, другие — хакасов), едва ли когда-либо будут разрешены вполне удовлетворительно ³⁸. Быть может, в конечном счете, этот рассказ представляет собою такой же географический авантюрный роман, как и знаменитые путешествия [XXXVIII] Абу-Долефа на Дальний Восток, отнесенные к Хв., но появившиеся уже на закате арабской культуры, когда странствования арабов стали реже и произведения Масуди и Ибн-Фадлана (оба Х в.) вызывали к себе позднее одобрение потомков и чисто литературные подражания ³⁹. Для нас в данном случае важно другое: уверенность, что яджуджи и маджуджи действительно существуют, прочно державшаяся у арабов, и традиционная локализация их на севере Азии, к востоку от Уральских гор. Об этих народах арабы знали и из других более авторитетных источников. Ибн-Фадлан, отправленный из Багдада послом к волжским булгарам в 921—922 гг. и оставивший описание своей поездки, в котором, как известно, столь драгоценны для нас известия о русских, хазарах и башкирах, рассказывает со слов булгарского царя, что «за его страною, на расстоянии трех месяцев пути, живет народ по имени Вису, у которого ночь меньше часа». По мнению Лерберга, разделяемому и новейшими исследователями ⁴⁰, в опровержение Френа, видевшего здесь финскую «Весь» — Вису, это Югра, населявшая область Северного Урала; с жителями этой страны булгары ведут немую торговлю, получая оттуда бобров, соболей и белок; за Вису же, далее на север, живет страшное племя великанов. Сам царь видел однажды такого человека: он был «высотой в 12 локтей, с головою величиной с большой котел, с носом — в пядь длиною, с громадными глазами и пальцами; вид его привел в ужас его и его людей; они заговорили с ним, но не получили никакого ответа: он только пристально смотрел на них». Царь взял его с собою и написал к народу Disur (Wisu?), чтобы получить от них сведения об этом человеке. «От них узнал он, что человек этот принадлежит к племени Яджуджей и Маджуджей, которые жили от них на расстоянии трех месяцев пути, отделенные морем; были же они людьми, подобными зверям». Еще географ Якут (нач. XIII в.) внес этот рассказ в свой знаменитый словарь (под словом Итиль), хотя и усомнился в его правдивости; аналогичные рассказы есть, однако, у писателей XII в. ⁴¹ Ал-Фарганий (IX в.) также упоминает яджуджей при описании северных стран: «Седьмой климат начинается на восток от севера страны Яджудж, затем проходит по стране турка, затем по берегам моря Друрждан (Каспийского)... Что касается (части земли), что по той стороне (дальше) этих климатов до конца обитаемой местности, о которой мы знаем, то она начинается на восток от страны Яджудж, затем проходит по стране Та газ газ». Видеть ли в последнем названии известие о тунгусах, как это предлагает Френ, или уйгурах, по мнению Рено, мифические яджуджи все равно оказываются совершенно точно приуроченными к Северной Сибири. Ибн-Хаукаль (X в.) и Ал-Истахри (X в.) говорят, что страна яджуджей граничит на севере с океаном; по Идриси (XII в.) и Ибн-Эль-Варди их страну ограничивает цепь гор, называемых Кокая, или Корнан, которые так круты, что нельзя на них взойти, а если как-нибудь и взберешься, то все равно не достигнешь вершины по множеству вечных снегов и густых туманов; горы эти тянутся от океана до пределов возделанной земли. Вот за этими-то горами, в которых можно разуметь Уральскую цепь, Яблоновый хребет или Алтай и долина которых кишит громадными змеями, гадами и зверями, в стране мрака, облаков и непроницаемой мглы живут яджуджи и маджуджи ⁴². [XXXIX]

В легендарной оболочке этих рассказов нам нетрудно сейчас отделить истину от вымысла: они представляют собой сплетение реальных данных с чисто литературными наслоениями; источник имени яджуджей и маджуджей уже был указан; другие подробности восходят к сирийским и еврейским редакциям «Александрии», повествующим, например, о «змеиных племенах» гога и магога, о стране, где нет ничего, кроме тьмы, где гады сторожат воду жизни, истекающую из-под божьего престола. И если арабские путешественники сами не бывали в этих легендарных местах ⁴³, что разумеется усилило фантастический элемент их рассказов, то все же многие сделанные ими на основании расспросов наблюдения о северных краях безусловно верны: их сведения о торговле, природе, даже иные из сообщаемых ими географических имен имеют все признаки достоверности. Географы X в. — Истахри, Ибн-Хаукаль и Ал-Балхи — рассказывают о том, что черные соболи вывозились в Булгарию из страны Арта и оттуда шли в самые отдаленные места исламских земель; в «Золотых лугах» Масуди пишет, что из земли буртасов эти меха вывозились не только в ближайшие области, но даже «в страны Ифренджей», т. е. Западную Европу и арабскую Испанию; в Ховарезм привозились меха не только из проволжских стран, но и из страны тюрков, т. е., вероятно, Южной Сибири; Абу-Хамид-Эль-Андалуси, сам бывший в стране булгар, говорит, что там находят клыки, похожие на слоновые и белые как снег, т. е. Мамонтову кость ⁴⁴; ряд арабских известий повествует о «немой торговле» булгар с сибирскими туземцами; климатические и природные условия также описаны очень правдоподобно; таковы, например, короткие дни и долгие ночи Дальнего Севера; в рассказе Ибн-Фадлана о «красном, как огонь, облаке», из которого исходили шум и голоса и в котором видны были как бы кони и люди, держащие луки, копья и мечи, нельзя не узнать северного сияния ⁴⁵; даже «страна мрака», где, по словам Ибн-Батуты, «проводником служит собака, проходившая ее множество раз», имеет вполне реальные черты. Если прибавить к этому, что название Югры в весьма близкой форме упоминается у Казвини (XIII в.), что Масуди и Гурдези говорят об области «Каймак» на Черном Иртыше и что, наконец, поправки Френа к тексту Димешки как будто свидетельствуют, что в XIV в. арабы слышали о Тоболе ⁴⁶, то можно будет признать, что природа и люди Северной Азии были арабам несколько известны.

Однако все эти реальные подробности не были поняты и усвоены европейцами, когда им стали доступны арабские географические труды. Иное дело — их легендарная часть: она показалась не только занимательной, но и вполне достойной веры. Сказания о чудовищных народах Северной Азии сопоставлены были с теми, какие средневековье унаследовало от древности и выправило по Библии: утопия о «праведных» кочевниках Севера уступила место легенде о запертых в дальних горах народах, которые придут некогда на Запад для всеобщего уничтожения в час кончины мира. Популярные западные версии «Александрии» способствовали распространенности веры в гогов и магогов, которыми много занималась и патристика ⁴⁷. В арабских известиях о яджуджах и маджуджах увидели теперь новое свидетельство непогрешимого авторитета библейского предания, восходящего к словам [XL] пророка Иезекииля и указаниям «Апокалипсиса», а главное — более точное географическое определение их местопребывания. Для Иосифа Флавия это еще представители скифов за Мэотидскими болотами; отцы церкви — Исидор Севильский (V в.) и Блаженный Иероним (VIII в.) — тоже ищут их еще на границах Европы и Азии; гогов и магогов отождествляют с гуннами и сабирами, позднее с хозарами; теперь под воздействием арабов их отодвигают еще дальше на север, в великий простор Сибири. Вскоре монгольское нашествие еще раз освятило старое предание. На этот раз даже звуковое сходство имен Magog и Magol, Mongol ввело в заблуждение ⁴⁸: во всяком случае, на европейских картах Сибири гоги и магоги дожили до конца XVII в., обозначая различные народности азиатского Севера.