-

МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

ТОМ III.

ГЛАВА XI.

ОБРАТНОЕ ПЛАВАНИЕ И ПРЕБЫВАНИЕ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ, ДО ПРИБЫТИЯ ПЕРБОЙ ЭСКАДРЫ.

Вскоре по выходе нашем из порта, ветер переменился и подул опять с севера, так что мы принуждены были держаться влево, и нас стало дрейфовать к пустынным берегам Африки. Фрегат наш дурно держался против ветра, который усилился до такой степени, что мы не могли ничего выиграть лавированием. Сделалась сильная буря, продолжавшаяся постоянно трое суток. Три главные паруса изорвало пополам, судно же раскачало до того, что оказалась течь; ванты ослабли, и бизань-мачта грозила падением; руль перестал действовать, что отнесли тогда в сильному волнению; команда до крайности утомилась. Из офицеров, показавших в сем случае более знания и опытности, в особенности заметен был лейтенант Лутковский. Мы были в большой опасности, ибо сколько ни старались держаться против ветра, но силою его прибивало нас ежечасно ближе к пустынному материку, где, в случае кораблекрушения, нельзя было ожидать никакого пособия. [127]

На четвертый день погода начала стихать, и мы открыли бриг, который потеряли было из вида во время бури. Лавирование наше стало успешнее, но руль не действовал, и когда, 16-го числа, сделалось совершенное безветрие, то спустили несколько людей на люках за корму и нашли, что необходимый член судна — руль был перегнившим; его кое-как скрепили.

17-го числа ветер хотя сделался попутный, но ход был очень мал. Починка, среди открытого моря, продолжалась до 19-го числа.—19-го мы открыли острова Скарпант и Родос, между коими вошли в Архипелаг. Тут волнение прекратилось; погода сделалась приятною, ветер попутным, и мы благополучно продолжали плавание между островами, ежечасно изменявшими разнообразные виды свои. К ночи 20-го числа мы поравнялись с Ипсарою и Хиосом; ночью же миновали Метелин и к рассвету 21-го подошли к Тенедосу и Троаде.

Вид островов Архипелага нельзя назвать очаровательным. Без сомнения, приятно плавателю иметь постоянно пред глазами берег; но горы островов совершенно голы,— так оне по крайней мере представлялись в это время года. Население островов ныне весьма малое; с моря заметна только некоторая обработанность в небольших долинах.

После полудня, мы прошли мимо Дарданельских замков; но вслед за сим ветер прекратился, и мы принуждены были стать на якорь. Бриг, опередивший нас, уже тут был. В то время находился пашею в Дарданеллах, бывший сераскир Эрзрумский, Салех-паша, которого мы в 1829 году разбили и взяли в плен; я тогда с ним виделся. Такая нечаянная встреча побудила бы меня съехать на берег, если б я не опасался упустить способного ветра, который мог неожиданно подняться; ибо в проливах бывает он редок для судов, плывущих к [128] северу. Салех-паша прислал мне в дар старого барана, а команде худую корову, извиняясь в скудности гостинца бедностию окрестностей. Ко мне явился консул наш Тимони — Перот. Я надеялся получить от него какие-либо сведения о состоянии военных дел в Малой Азии; но он совершенно ничего не знал, а только говорил, что люди из разбитой турецкой армии ежедневно переправлялись в разброд, небольшими толпами и поодиночке, чрез пролив обратно в Европу. Правительство старалось удержать их в Дарданеллах; не согласившихся же на предложение остаться не задерживало, снабжая их продовольствием и средствами для совершения пути восвояси. Тимони утверждал, что Дюгамель уже возвратился в Царь-Град, но это было ошибочно. Желая скорее прибыть в Константинополь, я намеревался было выйти на Европейский берег и ехать верхом; однако это оказалось затруднительным, по дурному состоянию турецких почт. Вся береговая сторона вообще бедна и в запустении. Итак, я решился ожидать попутного ветра. Между тем, пользуясь временем, я изготовил донесения о поездке моей в Египет.

22-го числа мы едва подвинулись на несколько миль по проливу, потому что способный ветер находил только не большими полосами, и к вечеру опять стали на якорь. 23-го мы вышли из верховья Геллеспонта и поплыли по Марморному морю. Часть турецкого флота стояла еще перед Лампсакою. —24-го числа ветер был северный и довольно свежий. Перед ночью мы подошли к Принцевым островам, откуда направились к Европейскому берегу, ибо свежесть ветра и течение сбивали нас к югу.— 25-го ветер сделался тише. Мы подошли лавированием в Семи башням, близь коих стали на якорь, верстах в 4-х от берега. Отсюда я немедленно послал адъютанта своего в Беюг-Дерэ к Бутеневу, прося его отправить мои [129] донесения в Петербург, и послал вместе с ним переводчика Теодатти, приказав ему, без потери времени, возвратиться с известиями о состоянии дел.

В десять часов вечера, приехал ко мне посланный от Бутенева секретарь миссии Волков, который уведомил меня, что Дюгамель еще не возвращался в Царь-Град, но о действиях его уже имелись известия. При свидания с Ибрагим-пашею, Дюгамель советовал ему остановить движение войск до решения дела, по коему я поехал в Египет, но не успел в том. Ибрагим отзывался, что, нося одно только звание главнокомандующего египетскою армиею, он он находил себя в праве вмешиваться в дела политики, присовокупив, что Дюгамелю самому, по званию военного человека, должно быть известно, как в этом сословии не позволяется рассуждать, а требуется одно лишь исполнение; по этой причине Ибрагим располагал подвигаться вперед, пока не получит от отца приказания остановиться. Полковник Дюгамель полагал, что Ибрагим-паша решился продолжать военные действия, вследствие приезда в египетскую армию, за день до него, французского курьера. Полковник встретил гонца, уже на выезде его из Конии, в то время, как сам в город въезжал. Курьер, при встрече, завернул лице в плащ свой, а проводники его даже не отвечали на сделанные им спросы.

Донесение Дюгамеля было от 6-го января. К тому времени двинулась вперед только малая часть египетской армии, всего 8-мь баталионов пехоты (4 т. человек), два полка кавалерии (тысяча всадников) и 18-ть орудий. Авангард сей двигался в порядке тремя эшелонами, чтобы иметь способ поместиться на ночлегах. Зима на возвышенной плоскости Малой Азия была очень холодная; снег лежал в аршин глубины, а морозы простирались до 17-ти градусов Реомюра. Несмотря на то, полунагие и почти босые солдаты египетской армии, обитатели знойного [130] климата — Арабы, сверх всякого чаянии, перенесли сию стужу. Бодрость духа оживляла телесные силы их. В ином виде находились турецкие войска, хотя и равные числом египетским: павшие духом и без начальников, они отступали в совершенном беспорядке. Города и деревни были разорены в конец, что Дюгамель заметил Ибрагиму; но паша отозвался, что он находил всегда изобилие в тех местах, где турецкая армия нуждалась, потому что за все платил наличными деньгами. Дюгамель заметил, что припасы всякого рода в самой Конии — местопребывании египетской армии — были в три раза дешевле, чем в Царе-Граде и других городах. После свидания с Ибрагим-пашею в Конии, Дюгамель продолжал свой путь далее.

Теодатти возвратился 26-го числа на рассвете и привез одно только известие о скоропостижной смерти Франкини. Иные говорили, что его отравили, из опасения услуг, которые он мог нам оказать в тогдашних смутных обстоятельствах; но это было ближе похоже на вымысел. Оставшееся после него семейство было осыпано щедротами нашего правительства. В 10-ть часов утра, я отправился в Беюг-Дерэ, на присланной ко мне лодке посланника: ветер дул с севера и был противный, волнение сильное; при холодной погоде, шел дождь, и как ни легко подвигался мой каюк, однако я достиг только в 4 часа по полудни до дома посланника, у коего и остановился. Я поспешил передать ему сведения о состоянии дел наших в Египте. В этот самый день, в вечеру, австрийский интернунций письменно известил Бутенева, что Ибрагим-паша получил повеление от отца остановиться в движении своем к Царю-Граду, и что он действительно остановился в Кютаиэ. Известие сие сообщено было интернунцию самим Рейс-эффенди. Итак, с возвращением в Константинополь, я на первых порах узнал, что [131] переговоры, веденные в Египте, достигали своей цели на самом деле.

До сего временя, дела в Константинополе были в следующем положении: приверженцы Султана со страхом ожидали, со дня на день, появления бедуинских ведетов на Азийском берегу Босфора. Махмуд, предвидя гибель свою, отверг льстивые обещания Французов, склонявших в то же время Ибрагим-пашу к продолжению наступательных действий, и решился наконец предаться покровительству России. За несколько дней до моего приезда, он просил Бутенева послать за флотом и ходатайствовать у Государя о присылке 20-ти или 30-ти тысячного корпуса сухопутных войск. Бутенев тогда же исполнил желание, Султана, написав о том адмиралу Грейгу, и послал нарочного в Петербург. Все министры, окружавшие Султана, и даже сам сераскир колебались. В сих обстоятельствах Султан один показался твердым; и так как муфти (верховная духовная особа) противился изданию всенародного объявления о необходимости прибегнуть к покровительству России, признавая меру сию незаконною, то Султан, собственным произволом, сменил его другим, что случилось ночью, за три дня до моего приезда. Такой смелый поступок Махмуда может стать на ряду с самыми отважными действиями, в эпоху царствования его; ибо он в этом случае попирал общее мнение народа и вельмож. Направление умов и дел было совершенно иное, в сравнении с тем временем, как я оставил Царь-Град. Недоверчивость Турок к нашему правительству много уменьшилась. Таким образом, помрачилось тогда влияние Франции в делах Порты, и меры правительства нашего, к охранению султанского престола, принимали желаемый оборот — последствие деятельности и уменья Бутенева.

Мне должно было уведомить Порту о последствии моих действий в Египте, и 27-го января мы поехали с [132] Бутеневым на совещание в Рейс-эффенди. Я послал просить сераскира, чтобы он тут же присутствовал. Он отказался, отзываясь нездоровьем; но с утра еще прислал ко мне Рёльи, чтобы узнать о состоянии дел.

Я передал Рёльи нечто из моих сношений в Александрии и отправил его вперед, с приказанием предупредить сераскира, что от Рейс-эффенди к нему заеду.

Нас приняли в присутственном здании Порты, на половине Пертев-эффенди, министра внутренних дел, врага Русских. Мы довольно долго дожидались Рейс-эффенди. Он наконец прибыл с совещателями, в числе коих были Пертев-эффенди и мушир Ахмед-паша, начальник всей гвардии и любимец Султана, присланный для передания государю своему того, что услышит на совещании. Ахмед-паша тот самый, который в 1833 году был посланником в России,— человек благонамеренный, верный Султану и всегда склонный к пользам нашим.

Речь началась подробным изложением сношении моих с Мегмед-Али-пашею и рассуждениями о последствиях достигнутого успеха прекращения военных действий. Но опасность миновалась, и министры, по обыкновению своему, показывали самое удивительное равнодушие, хотя и повторили несколько раз, что Ибрагим-паша точно остановился. Пертев-эффенди говорил более других; из слов его можно было видеть еще много недоверчивости и нерасположения к нам. Рейс-эффенди казался смущенным и будто связанным. Ахмед-паша, как слушатель, большею частию молчал.

По выслушании, оба министра стали отказываться — сперва от морского пособия, ими требованного, потом и от сухопутного, говоря, что, после обещаний, данных Египетским пашею, в них не предстояло более надобности. Они, с забавным невежеством, рассчитывали время, которое пройдет до прибытия пособия, и расстояние, [133] предстоявшее войскам нашим до Царя-Града. Неосновательные расчеты их показывали, что отказ этот сделан без соизволения Султана, а только с намерением изведать наш образ мыслей, и я ответил, что от испрошенного у Государя пособия мог только сам Султан отказаться.

Заметив однакоже, что известие о приостановлении Ибрагим-паши снова ввергало министров в свойственную им беспечность, я предоставил им самим достойно оценить обещания Египетского паши, присовокупив, что хотя и прекратились военные действия, хотя и нельзя было положительно предвидеть возобновления их, но что не было никакого поручительства в продолжении такого состояния дел. Советовал им пользоваться временем, чтобы собрать новые силы, так как и Мегмед-Али тем же занимался, и представил им, какие могли произойти последствия от бездействия правительства, если б война снова возгорелась.

Речи мои пробудили их. Пертев-эффенди, с притворным удовольствием, изъявил благодарность за оказанную Турции услугу; Мегмед-паша же торжественно и с искренностию объявил, что Султан никогда не думал отказываться от пособия, испрашиваемого им у Государя. Он хотел доказать мне, что правительство их не оставалось в бездействии, и для того обещался представить мне письменное исчисление всех турецких войск, находившихся в то время налицо. Министры не говорили ничего решительного, и Бутенев, видя двуличное поведение их, отозвался, что отправление войск на помощь Турции в самом деле было сопряжено с большими затруднениями, и потребовал от совещателей письменного отказа, что Рейс-эффенди и обещался сделать.

Тогда был у мусульман пост Рамазана, который они строго соблюдают, воздерживаясь в течении целой луны днем от всякой пищи и пресыщаясь по ночам. [134] Едва закатилось солнце, как голодный Рейс-эффенди внезапно вскочил и побежал в другую комнату, чтобы успокоить желудок, чем и кончилось наше совещание о государственных делах. Мы поехали к сераскиру, который нас принял с обыкновенною приветливостию и радушным видом, потом стал охать и жаловаться на накую-то сыпь, выступившую у него на теле; но я не заметил в нем никаких признаков болезни и уверился в притворстве его, когда он вслед за сим развеселился и по-прежнему начал шутить. Все они тогда будто с толку сбились.

Сераскир был рассудительнее министров; он признавал уважительными советы мои и все меры, дотоле взятые. Я обращал внимание его на дурное состояние Дарданельских укреплений, он уверял, что уже послал туда инженерного офицера для укрепления замков с сухого пути и два баталиона, для усиления гарнизонов. Сераскир в суждениях на счет Мегмед-Али казался гораздо снисходительнее прежнего, так что невольным образом приходили на мысли слышанные разные толки на счет чистоты действий Хозрев-паши. Поводом к сему служило и то, что он приносил Бутеневу длинные оправдания насчет своих поступков и рассыпался в уверениях преданности своей к Султану. Он обещался уведомить, когда Султан может принять меня, и просил доставить ему копию с донесения моего в Петербург о сношениях в Египте, для доклада о том Султану. Мы возвратились в Беюг-Дерэ ночью.

На другой день, мы с Бутеневым навестили английского поверенного в делах, Мандевиля. Дома английского и французского посланников находятся в Терапии, отделенной от Беюг-Дерэ заливом того же имени. Возвращаясь домой, пешком, через долину Беюг-Дерэ, мы прошли мимо купы древних яворов, под коими, по [135] преданиям, была разбита палатка Танкреда, когда он с Крестоносцами ходил в Святой Град. Сказание сие, может быть, и поэтическое, но основанием ему должны были служить какие-либо события подобного рода. Очень вероятно, что Крестоносцы разбили свой стан в этой красивой долине, и в таком случае можно полагать, что вожди их избрали для своего шатра лучшее место на берегу моря. Если на месте, занимаемом ныне этими красивыми яворами, росли в тогдашнее время предки их, то правдоподобно, что вожди Крестоносцев наслаждались под тению их прохладою. Мы с Бутеневым взглянули в глубину долины, и нам казалось удобным расположить тут лагерь, если бы пришло высадное войско.

Мы зашли также по пути к прусскому посланнику. Барон Мертенс еще не знал о последствиях сношений наших с Мегмед-Али, и я счел тогда излишним передавать ему подробности происшедшего. Однако, спустя немного времени, слухи о том дошли до него, но в искаженном виде, и вот как это, вероятно, случилось: почти в одно время с получением Портою официального уведомления о прекращении военных действий, французский поверенный в делах получил также письмо от Ибрагим-паши с объяснением, что к нему прислан от отца приказ остановиться, и что он, воспретив всякое наступательное движение, остался в Кютаиэ. Варенн сначала не давал огласки такому известию; но, чрез несколько дней, молва о том распространилась, с толкованием, что это было последствием не наших действий, а собственно прибытия Галиль-паши в Александрию.

Стоит только сличить числа и поверить время, нужное для достижения Кютаиэ из Александрии, сухим путем чрез Сирию, или морем чрез Адану и Конию, чтобы удостовериться в несправедливости таких объяснений. Галиль прибыл в Александрию 9 января перед вечером; [136] а в самый день возвращения моего в Царь-Град, 26-го, австрийский интернунций уже имел известие о приостановлении военных действий и уведомил о том Бутенева. Известие сие интернунций получил от Рейс-эффенди из Порты. Если бы допустить, что приказ Мегмед-Али к Ибрагиму отдан по настоянию Галиля, то распоряжение сие, при самых поспешных переговорах, веденных на другой день приезда Галиля, никоим образом не могло быть отправлено прежде 10-го в вечеру; допустим также, что ни Порта, ни Рейс-эффенди нисколько не задержали у себя полученного ими о том уведомления от Ибрагим-паши, что гонец Ибрагима употребил только трое суток на переезд из Кютаиэ в Царь-Град, и наконец, что сам Ибрагим нисколько не замедлил сообщить сие сведение в Порту: тогда, сложив со всего времени только три дня, употребленные гонцом на переезд, оказывается, что Ибрагим должен был получить в Кютаиэ приказ 23 числа, т. е. в 13-й день после отправления оного из Египта,— скорость невероятная ни сухим путем, ни морем; с предположением же промедления в передаче вести сей, как то неизбежно бывает у Турок, время, в которое приказ шел из Александрии до Кютаиэ, еще сократится. Напротив того, если принять временем отправления приказа тот самый день, как паша, в присутствии моем, приложил к нему печать, т. е. 4 января, то оказывается, что приказ был в дороге 19 дней, и это ближе согласуется с словами самого Мегмед-Али, сказавшего мне на втором свидании с ним, что повеление его дойдет до сына через две недели, в 14 дней, когда Ибрагим находился еще в Конии, но с тех пор Ибрагим подвинулся далее до Кютаиэ, и потому, придав к 14 дням еще 3 дня на переезд гонца от Конии до Кютаиэ, окажется, что приказ, по расчету Мегмед-Али, должен был достичь сына его в 17 дней, т. е. 24 [137] января. Разница сия двух дней с вышеобъясненным расчетом, в коем предполагается, что приказ Ибрагим-пашею получен был 26-го, могла со всею вероятностию произойти от проволочки, при передании оного.

В Египте никто не отрицал того, что было сделано пашею явно, в присутствии свидетелей. Мегмед-Али досадовал только, после приезда Галиль-паши, что поспешил исполнить мои требования столь гласным образом. В Турции же министры, руководствуясь своими правилами политики, колебались обнаружить слабость свою открытым признанием услуги, оказанной Россиею. Иностранцы поддерживали их в таких мыслях, и даже в газете, издаваемой в Царе-Граде на французском языке (Moniteur Ottoman) Французом Блаком, писавшим, под влиянием своих соотечественников, в № 63 от 14 (26) апреля, между прочим сказано, что генерал Муравьев, посланный Государем для склонения Египетского паши к миру, не успел в своем поручении. Я имел в виду одну цель, для которой был послан, и для того счел тогда несоответственным назначению своему представить Порте о неосмотрительности, с коею она допустила разглашение ложных сведений журналистом в самой столице. Хотя известие сие было с поспешностию перепечатано в других иностранных ведомостях; но самый факт достаточно свидетельствовал о влиянии на пашу излитой Государем угрозы, и с удовлетворительностию опровергал происки зависти. О прекращении Египтянами военных действий было обнародовано в № 21 Journal de St.-Petersbourg, в коем упоминается и об официальном известии, сообщенном Ибрагим-пашею Порте, о приостановлении войск его в Кютаиэ.

29-го числа неожиданно посетил меня Ахмед-паша-мушир. Говорили, что посещение такого близкого к Султану лица доказывало особое расположение ко мне Махмуда II. [138] Ахмед-паша, с обыкновенным веселым и открытым видом своим сказал, что, прогуливаясь, зашел по поручению Султана, для приглашения меня с Бутеневым к нему. Свидание было назначено к другому дню. Он расспрашивал меня о делах в Египте и, выслушав повторение сказанного уже мною на совещании министров, при коем он присутствовал, предостерегал нас насчет людей, с коими мы, по роду дел, должны были находиться в частых сношениях, говоря, что Мегмед-Али везде имеет лазутчиков, даже между людьми самыми близкими к Султану. После того разговор коснулся ожидаемого прибытия нашего флота. Желая убедить Ахмед-пашу в бескорыстии видов Государя, мы предложили ему не вводить эскадры в Босфор, а остановить ее в одном из портов Черного моря, как например в Бургасе, откуда бы, в случае надобности, можно было ее потребовать; но Ахмед-паша настаивал, чтобы флот ваш пришел именно в Константинополь, где в нем предстояла надобность, и, рассчитав время, в которое Египтяне могли прибыть из Кютаиэ в Скутари, заключил, что мы, в случае нужды, не успели бы вытребовать флота из Бургаса для защиты столицы. Для вящшего убеждения его в искренности намерений Государя, я не скрыл дошедшей до меня молвы, распускаемой неблагонамеренными людьми, будто бы Константинополь должен принадлежать Мегмед-Али, или нашему Государю, и уверил его, что цель такого рода была чужда и великодушию и самой политике Государя. Я дал заметить ему, что Египетский паша несколько раз опирался на изъявленную им покорность воле Государевой, остановлением военных действий, в намерении приобресть права на покровительство Его Величества,— что, следуя данным мне наставлениям, я не только не допустил никаких договоров со стороны паши, при исполнении требований Государя, но даже устранил в нем всякую мысль о том. [139] Ахмед-паша отвечал со свойственною ему откровенностию, что Султан на этот счет был совершенно покоен; что он твердо решился не изменять предпринятым им намерениям предаться покровительству Государя; что хотя призыв помощи соседа и есть зло, но положение, в коем он находится, еще большее зло, а потому, из двух избирая меньшее, он с полною доверенностию и без всякого опасения полагается на великодушие Его Величества.

Мы судили о предпринятых Турками оборонительных мерах. Ахмед-паша уверял, что правительство не остается в беспечности и может собрать еще между Никомидиею и Бруссою до 30-т. войск и 45-и исправных орудий; но когда я, ссылаясь на обещание, им прежде данное, просил его сообщить письменное сведение о числительности турецких войск, то он тщательно уклонялся от этого предмета, и я более сим не затруднял его. Ахмед-паша подтвердил также известие о приостановлении египетских войск в Кютаиэ, куда даже отступили передовые посты, находившиеся в расстоянии четырех или пяти часов оттуда, по дороге к Константинополю. Он говорил, что Ибрагим-паша получил на то два повеления от отца своего (второе повеление было, вероятно, дубликат первого, отправленный из Александрии на другой день после подлинного приказа).

Сие посещение было эпохою начального переворота в делах. Ахмед-паша говорил устами самого Султана, от коего он был послан, и без посредничества Порты и государственных сановников, нерешительных, или неискренних в своих действиях. Ахмед-паша не называл лиц, против коих он нас предостерегал; но можно было разуметь из слов его, что в числе их находился сам сераскир. Они были в неприязненных сношениях между собою и в соперничестве, по вниманию Султана к обоим. В последствие времени, когда Турки убедились, что [140] нам выгоднее было покровительствовать Султану, чем овладеть державою его, они устранили от себя мысль о недоверчивости к вспомогательным войскам нашим.

В вечеру был у Бутенева бал. Разноцветные и богато вышитые мундиры чиновников всех миссий Европы придавали много наружного блеска съезду, уподоблявшемуся пышным собраниям просвещенной страны. В этом кругу говорили на всех языках, хотя французский самый употребительный; тут встречаешь людей с понятиями и образом мыслей всех концов земли: ученых, политиков, путешественников, военных, торговцев и тому подобн. Женщины большею частию Перотки, из коих некоторые умеют говорить по-турецки; оне вообще не блестят наружною ловкостию, еще менее замечательны любезностию и образованием. Старухи их наряжаются; молодые по большей части хороши собою. В танцах много живости, и все от души веселятся. В числе занимательных людей сего общества можно было назвать барона Штюрмера, прибывшего в звании министра на смену австрийского интернунция — барона Оттенфельса. Штюрмер, известный более по пребыванию на острове Св. Елены, где он находился при Наполеоне, в звании коммиссара со стороны Австрии, отличался образованием своим. Голландский поверенный в делах кавалер Теста и сардинский консул были люди благонамеренные, и хотя они не имели почти никакого участия в делах, но пользовались общим уважением. Датский поверенный в делах Гюбш, с семейством своим давно уже переселившийся на Босфор, где он сделался туземцем, также был всеми любим. Он оказывал особенное покровительство русским офицерам, взятым в плен в прошедшую войну с Турками, и не щадил тогда трудов своих для доставления им всякого облегчения, к чему много способствовало личное расположение к нему самого Султана. Всеми уважаемый хозяин [141] наш, приветливостию своею к каждому, без различия звания и состояния, умел доставить истинное удовольствие.

30-го января, перед вечером, мы с Бутеневым отправились водою к Султану, пребывавшему все в том же дворце Чарагане, где я его прежде видел. Мы были приняты сначала тут же жившим мушир-Ахмед-пашею, которому я вручил, для доклада Султану, краткую записку о сношениях моих с Мегмед-Али-пашею, очищенную от всех оскорбительных выражений, употребленных им на счет Султана. Вскоре пригласили нас к Султану. Он принял меня по-прежнему, сидя, и начал спросом о буре, претерпенной мною при отплытии из Александрии. Я отвечал, что отделался от нее счастливо, ибо правому делу, по коему я был послан, покровительствовало само Провидение, и рассказал ему вкратце сношения мои с Мегмед-Али.

«Я читал записку о сем», сказал Султан, «и очень признателен к Государю за знаки дружбы Его. Я уже простил Мегмед-Али».

Из сего отзыва я заключил, что последнее совещание мое с министрами или содержание разговора моего с Ахмед-пашею, при свидании в Беюг-Дерэ, было уже передано Султану письменно; потому что записка, врученная мною Ахмед-паше перед самым представлением, не могла еще дойти до него. Великодушным прощением Мегмед-Али, Султан, кажется, желал прикрыть промах, данный им необдуманным отправлением Галиль-паши в Египет, без предварения нас о том.

«Надобно надеяться,. что Мегмед-Али почувствует милости ваши», сказал я; «но, между тем, считаю обязанностию предупредить вас, что он продолжает вооружаться. Все поступки его изложены в записке, которую мне должно было вручить сераскиру; но я отдал ее, для [142] доклада вам, Ахмед-паше, потому что она сего дня только окончена».

При конце записки прибавлены были мною советы не ослаблять мер предосторожности, чтобы вновь не подвергнуться внезапному нападению от мятежного паши, в случае если б он нарушил свое обещание, потому что мне довольно была известна беспечность Турок. «Вам», продолжал я, конечно, предстоит дать настоящую цену обещаниям Мегмед-Али, короче вам известному. Вы сами меня предостерегали, перед отъездом моим, против коварства его».

— «Да», отвечал Султан, «я предостерегал вас, потому что Мегмед-Али ежегодно изменялся в своем поведении». И тут он стал у меня расспрашивать о разговоре Мегмед-Али, приемах, летах, деятельности его, и тому подобн. Султан, по-видимому, всего более рассчитывал на преклонные лета и слабость здоровья врага своего. Потом он пожелал знать о состоянии египетского флота; я обещался ему доставить о том подробную записку, на что он изъявил мне свое удовольствие, и это было исполнено мною на другой день.

Султан настоятельно просил нас обоих навестить сераскира, принужденно выражая свое благоволение к нему. Он, может быть, сам желал умерить зависть старика к ближайшим из царедворцев, или успокоить его этим знаком внимания, после каких-либо неудовольствий сераскира, коего Махмуд всегда остерегался. Потом Султан просил меня не уезжать в Россию, а остаться в Царе-Граде до совершенного окончания египетских дел; вместе с тем Бутеневу он поручил позаботиться о том, чтобы я приятно проводил время и остался бы доволен.

По окончании аудиенции, Султан пригласил нас войти в другую комнату и приказал показать нам висевшую там новую картину, на которой он был изображен на [143] лошади верхом.— «Посмотрите», сказал он с самодовольствием, как меня написали на коне». Изображение было похоже на карикатуру, как по дурной живописи, так и по самому наряду Султана. Художник, при всем старании подражать европейскому искусству, не мог побороть привычки азиатцев — дать голове очерк несоразмерной величины против туловища. Махмуд II был изображен с красною фескою на голове, в гусарском мундире, на белом исписанном коне, между ногами коего виднелись солдаты, поставленные во фронте. Картина эта любопытна потому, что портреты и изваянные изображения лиц строго запрещены у мусульман, в том поверье, что при воскресении мертвых немые лики сии потребуют душ, принадлежавших образцам ¹⁹. Вскоре и сам Султан за нами пришел; мы похвалили убранство комнаты, которое было в самом деле хорошо, что ему польстило.

Переговоры наши с турецкими министрами умножались. Средство, введенное в Турции, сноситься чрез драгоманов, становилось в тогдашнее время неудовлетворительным, по отдаленности Беюг-Дерэ от Константинополя, и нам необходимо было хотя на время сблизиться сосредоточием политических сношений. Мы переехали по сим причинам на несколько дней в Перу — пребывание многих дипломатических особ. Прежде и наша миссия имела там дворец, который, несколько лет тому назад, сгорел; после того в Пере находились только канцелярия, в которую поступают купеческие дела судовщиков, и почтовая контора; оба эти управления зависят от нашего посланника. Новый [144] дворец в Пере для миссии выстраивался с большим иждивением на счет сумм, наложенных в контрибуцию с Турции после прошедшей войны.

31-го числа мы были на званом бале, в Пере, у австрийского посланника, по случаю дня рожденья императора Франца. Варенн не приезжал в собрание и отозвался, что получил в тот день известие о скором прибытии ожидаемого в Царе-Граде французского посла, вице-адмирала Руссена. Дворец, занимаемый бароном Оттенфельсом, обширное старинное здание, с большим помещением. Строение сие принадлежало некогда Венецианам, что видно еще по изображению льва св. Марка, изваянному на одной из внутренних стен при входе, и поступило во владение Австрийцев, вероятно, с покорением Венецианской республики. На дворе стоял караул из морских австрийских солдат, принадлежавших к экипажу недавно прибывшего корвета сей нации. Съезд был еще многочисленнее, чем у Бутенева в Беюг-Дерэ. Все чиновники австрийской миссии, коих было довольное число, имели красные мундиры с генеральскими эполетами русского образца ²⁰. Одежды вообще отличались необыкновенною пестротою. Музыка была полковая турецкая, что придавало странности собранию. Кто бы, несколько лет тому назад, мог видеть европейцев, танцующих под музыку турецких солдат. Короткие танцы обходились довольно хорошо; но в бесконечных котилионах Турки теряли терпение, и по мере, как каждый музыкант уставал, он, без дальних околичностей, переставал играть и клал инструмент свой в сторону, так что под конец оставался в действующих лицах один тромбон, под нескладными и прерывающимися звуками коего прекращались и танцы.

Следуя желанию, изъявленному Султаном, мы чрез [145] несколько дней навестили сераскира, который уже сложил с себя мнимую болезнь — последствие каких-либо неудовольствий. Он встретил нас на крыльце и был необыкновенно весел и приветлив. Я объявил ему, что приехал по приказанию Султана, что, казалось, было для него лестно. Разговор наш более касался военного дела, чем политики, и я в особенности обращал внимание его на Дарданеллы. Хозрев-паша читал записку мою, представленную Султану, о сношениях с Мегмед-Али, и домогался истолкования некоторых выражений, употребленных пашею, некогда бывшим с ним в соперничестве. Что именно разумел Мегмед-Али под словами: «флот в унынии и печали ожидает приветствия Галиль-паши», и не означали ли слова эти неудовольствия мятежного наместника на свой флот за то, что он во всю войну не одержал ни одной победы против турецкого флота? Таким толкованием сераскир хотел извлечь что-либо в пользу любимца своего Галиль-паши, бывшего с начала войны капитан-пашею или адмиралом; но я объяснил сераскиру, что дело шло о том только, кто первый даст салют, и что Египетскому паше в этом случае не удалось, потому что Галиль-паша не сделал ни одного выстрела.

Сераскир, между прочим, намекнул мне, что он намеревался сделать высадку в Египет, но остановился в предположениях своих, когда я заметил, что для сего нужно было прежде разбить египетский флот. Он судил и выхвалял знаменитейших полководцев Европы, коих имена, вероятно, затвердил. Понятия его о военных выражениях были несовершенны; он обиделся, когда я, выставляя его личные воинские достоинства, назвал его самого доблестным солдатом. «Как», вскричал он, «я не солдат, я не солдат! Солдаты вот те, что с ружьями ходят». И он успокоился только тогда, когда я уверил его, что и самого Фридриха Великого и Наполеона [146] называли добрыми солдатами. Желая показать нам знание свое в тактике, Сераскир рассказывал, по своим соображениям, подробности Конийского сражения. Он расположил для того шашки, лежавшие на столе, колонною и обвинял турецкого главнокомандующего Решид-пашу в том, что не растянул войск своих в линии, от чего они потерпели поражение, ибо египетские ядра, попадая в толпу, причиняли им большой урон; при чем он показал на шашках, каким бы образом должно было сделать деплояду. Хозрев-паша ошибался. Туров разбили от того именно, что они растянулись; сераскир не любил Решид-паши, и он не знал, что я имел довольно подробные сведения о сем сражении.

После того, сераскир повел нас к баталиону, выстроенному на дворе, чтобы показать ученье. Едва мы вышли, как начались движения, которых нельзя было прервать, потому что все следовало, по затверженному уроку, одно за другим. Построения начинались прежде окончания команды баталионного командира, так что если бы предположить какой-либо другой маневр, то все бы смешались. Окою баталиона суетился иностранный офицер, поправлявший ошибки; сераскир же во все время не отходил от меня и развлекал внимание мое, как бы для того, чтобы я не мог предложить нового незнакомого построения.

Ученье скоро кончилось; старик, без дальних околичностей, вышел на улицу и повел нас в лавку, где находился Султан. В Турции издревле существует обычай, по коему, во время поста Рамазана, Султан обязан показываться народу без признаков своего величия, и Махмуд П исполнял этот обряд в тот пост почти ежедневно. Обыкновение сие имело, вероятно, начало свое в частных посещениях, делаемых в старинные годы калифами, для личного узнания нужд своих подданных. В нынешние времена оно исказилось. Убирают для Султана софами и [147] подушками лучшую лавку; в ней раскладывают лучшие товары, собираемые со всего гостиного двора, а хозяина высылают вон. Султан приходит в лавку пешком и, расположившись у окна, проводит часа два, смотря на народ, который по этому случаю сгоняют на площадь. Нынешний раз избрали лавку какого-то иностранца близь площади Баязида; вероятно, наняли ее. Обе комнаты лавки были убраны предметами европейского изделия. В одной из них сидел Султан с несколькими из своих приближенных. Нас ввели в соседнюю комнату, где находился Ахмед-паша-ферик, возвратившийся из армии, куда он ездил по поручению на короткое время. Едва мы вошли, как Султан выслал к нам любимца своего мушир-Ахмед-пашу, с приказанием приветствовать и занимать нас. Народ в каком-то оцепенении неподвижно толпился на улице и площади. Мертвая тишина царствовала в толпе, только под окном Султана проходили тихо, взад и вперед, взводы пехоты, составлявшие полицию. Мы просидели тут около получаса и не видали Султана, который вышел без всякой огласки в другую дверь; за ним мы оставили лавку. Все считали почесть, нам в этом случае оказанную, знаком особенного расположения Махмуда II.

Оттуда мы поехали к патриарху Константию. Он долго был в России и знал хорошо наш язык. Старец сей приятной наружности; в обхождении приветлив, приемы исполнены живости, невзирая на лета его. К обширным сведениям он присоединял пастырские добродетели. Константий был очень обрадован нашим приездом; но он на первых порах не мог скрыть в речах своих неудовольствия за содействие, оказываемое Султану Государем, ибо Греки, по единоверию, привыкли видеть в нас непримиримых врагов Турок. Мы вскоре прекратили о том разговор, совершенно чуждый цели нашего посещения. Беседа с патриархом во всех отношениях может [148] назваться приятною и поучительною. Мы также навестили Иерусалимского патриарха, престарелого Афанасия, человека простого и замечательного только по его смирению. Он имеет постоянное жилище свое в Царе-Граде, откуда правит Иерусалимскою церковию. Храм Гроба Господня пришел в большую бедность и обременен долгами, от чего патриарх живет в крайнем недостатке. Оба патриарха часто вспоминали о брате моем, навещавшем их, во время пребывания его в Царе-Граде. По выходе нашем Греки, населяющие часть города, где находится патриархия, толпою провожали нас до пристани. Мы возвратились в Перу очень поздно, через прелестное кладбище в кипарисовой роще.

Кто не видал сего, может быть, единственного в свете места, тот не в состоянии вообразить себе всей красоты его. Кладбище это составляет любимое гулянье тамошних жителей, и задумчивый Турок находит тут отдохновение в созерцательности, коей он любит предаваться среди многочисленных надгробных памятников. Белые мраморы их, в лунную ночь уподобляющиеся призракам, освещают непроницаемый мрак обширной рощи, густо насажденной одними кипарисами. Пользуясь свободным временен, я осматривал тогда окрестности Перы и в прогулках своих навещал сие жилище мертвых. Европейцев хоронят исключительно в одной части рощи, и любопытный странник может долгое время заняться рассматриванием надгробий. Не одни безмолвные мраморы напоминают ему неизбежную будущность; тишина места и мрачный вид кипарисов наводят уже мысль его на эту стезю. Возносясь в думах своих, он обращается и к прошедшим дням жизни; мысль его стремится обнять все величие создания и теряется в догадках.... Но смрад, поражающий обоняние при свежих могилах, пробуждает его и напоминает всю отвратительность бренного существа, [149] тлеющего почти под самыми его ногами. Запах, происходящий от того, что полиция в Константинополе не заботится о зарывании тел надлежащим образом, так силен, что прогулка в иных местах кипарисовой рощи становится очень неприятною. Подобные рощи, но гораздо меньшего объема, находятся и в других местах на берегах Босфора; за Скутари также имеется очень обширное кипарисное кладбище.

В больших казармах, находящихся за Перою, заметно было много движения; впрочем в то время все улицы Константинополя и Перы были наполнены солдатами. Мы навестили также с Бутеневым Текиэ, или монастырь кружащихся дервишей. Странный обряд богослужения их хорошо описан в очерках Константинополя Базили. Доступность этих людей меня удивила; они имеют свой образ мыслей, но чужды нетерпимости, оказываемой христианам мусульманами; европейцы беспрепятственно посещают мечеть их в самое время действия. Привратник и тут жительствовавшие дервиши приняли нас с радушием и отвели в женскую ложу, где однакожь никого не было, откуда мы, из-за решетки, могли свободно видеть все служение. Я не заметил никакого фанатизма в этих дервишах и готов думать, что, с утратою догматов первоначального учения их, сохранились только обряды, которые соблюдаются из каких-либо видов.

Проведя несколько дней в Пере, я возвратился в Беюг-Дерэ и по пути заехал в Чараганский дворец к мушир-Ахмед-паше, где познакомился с выходившим от Султана новым капитан-пашею, Тагир-пашею.

Февраля 5-го числа, поутру, прибыл в Терапию французский посол вице-адмирал Руссен (Roussin), на фрегате Галатее, который остановился пред дворцом своей нации; салюты были бесконечные. Французы затруднялись в то время избранием герба для дворца своей миссии. Это [150] случилось в первое время царствования Людвига-Филиппа, когда для национального герба приняли сперва изображение петуха; его вскоре, помнится мне, сменила надпись свобода (Liberte). После же следовало изображение конституционной хартии, которое и вывесили на дворце миссии; наконец все сняли, и щит оставался долгое время без знака.

Замечательно, что в этот самый день Бутенев получил от Рейс-эффенди давно обещанную меморию, коею он просил отменить прибытие флота. Имя Султана упоминалось только в саном начале мемории; в ней излагалась необходимость, заставившая его прибегнуть к пособию флота, предложенного Российским Императором. Дальнейшие предположения, как и самый отказ пособия, значились от имени Порты, или от какой-то безличной власти. В бумаге сей сказано было, что так как генерал Муравьев уже передал Порте содержание отзывов Мегмед-Али, что Ибрагим-паша сообщил уже Порте намерение свое остановиться там, где его застало повеление, и признавая сие последствием благодетельных намерений Государя Императора, они ²¹ вменяли себе в обязанность изъявить за то чувство своей глубочайшей благодарности. Но, опасаясь возбудить вновь неблагоприязненные расположения и военные действия, поспешным исполнением условленного предположения, признавалось согласным со здравою политикою принять в тайне, вместо условленных, следующие меры: содержать черноморский флот в готовности, с тем чтобы он снялся с якоря тогда только, когда опять потребуется; иметь в Беюг-Дерэ, перед дворцом российской миссии, пакетбот, во всегдашней готовности к отплытию, для востребования флота, когда в нем опять предстанет надобность. Исполнение сих обеих мер предоставлялось Бутеневу. Для довершения всего, находили нужным [151] принять подобные же меры относительно требованных на помощь сухопутных войск, с тем чтобы войска сии немедленно тронулись и двигались вдоль по Дунаю ²², где и ожидали бы дальнейших наставлений от их ²³ приятеля г. посланника, которого приглашали вступить по сему случаю в сношение с генералом Киселевым.

Подлинный отзыв, писанный на турецком языке, пере дан мне Бутеневым, как равно и перевод, с коего копию прилагаю в конце сей книги, под бук. А. Бумага эта получена неожиданно в самый день приезда Руссена, как бы в ознаменование влияния Французов и впечатления, произведенного на Порту одним появлением их посла. После уверений, данных Султаном, Бутенев не полагал более, чтобы Рейс-эффенди, по прошествии столь долгого времени, подтвердил письменно слова, сказанные им на совещании с министрами. Из оборота всего отзыва можно было заключить, что Султан в нем не имел участия,— что он допустил такой отзыв в минуту недоумения, когда предавал и собственную судьбу и судьбу царства своего неизвестности будущего, когда старался только отделаться от настояний врагов и союзников своих, которых равно опасался.

Бутенев отвечал, что он с первою же отходящею почтою напишет о том в Петербург и к адмиралу Грейгу. Вместе с тем он просил Порту, в дополнение в мемории, уведомить его, как бы она полагала поступить, если б флот наш вдруг показался у верховья Босфора, чего можно было ежечасно ожидать. Ибо не было сомнения, что отношение к адмиралу Грейгу, посланное сухим путем, никак не могло более застать флота на [152] якоре, и потому неминуемо должно было оставаться без всякого действия. Вскоре за сим навестили мы вице-адмирала Руссена, прибывшего в Царь-Град с семейством. Он был рослый и видный мущина, бодрой, военной наружности и, в личных сношениях, беседа с ним могла назваться приятною.

Между тем Ибрагим-паша, остановившийся с конницею и малою частию пехоты в Кютаиэ, стянул к себе из Конии еще часть войск, для размещения их, как он говорил, в стране, менее пострадавшей от войны. Он не переходил за Кютаиэ, но в сущности этим распоряжением хотел устрашить Турок, чтобы отец его имел более успеха в происходивших тогда переговорах. О действиях Галиль-паши в Египте не имели еще к тому времени никаких положительных сведений, и их ожидали в Царе-Граде с большим нетерпением.

Россетти писал ко мне из Египта, что, после отъезда моего из Александрии, Мегмед-Али, следуя данным ему советам, велел назначенные к отправлению в Сирию войска высадить с судов опять на берег и отослать их в Каир. По письму его, паша не надеялся, чтобы данные Ибрагиму приказания остановиться — достигли его прежде прибытия армии в Бруссу, и он опасался, чтобы действие сие, предпринятое будто по настоянию плененного визиря, не попрепятствовало переговорам о мире, производившимся с Галиль-пашею. Россетти не был искренен. Он, как видно, писал по приказанию Мегмед-Али, который хотел в одно время выставить расположение свое к миру и вместе с тем пригрозиться мнимым движением на Бруссу, впрочем не состоявшимся. Он предательски обвинял визиря, который во все время войны и плена никогда не изменял своему государю.

Россетти также уведомлял, что после нескольких свиданий Мегмед-Али с Галиль-пашею, они обоюдно [153] условились в основаниях, на коих располагали заключить мир, и что вместе с тем отправлялись нарочные гонцы к Султану, с представлением этих условий на утверждение его. Мегмед-Али требовал себе, кроме всей Сирии, округ Аданы до теснин Тавра и весь берег Карамании до Алаии — включительно. С сим вместе он обязывался быть всегда зависимым от Султана, платить ему сунну, равную доходам, которые до того получались от сих областей, и изъявлял готовность во всякое время дать Мехмуду все пособия, в каких бы он мог встретить надобность. Те же самые условия присовокуплял Россетти, которые паша предлагал несколько времени тому назад, чрез французского поверенного в делах в Константинополе. Египетский паша поставил на вид Галиль-паше, что, после одержанных им побед, он нисколько не увеличил требований своих и ограничивался теми, которые объявил до пленения верховного визиря. В одно время с посланными к Султану гонцами отправлялся генерал Селим-бей-Минатли к Ибрагиму, с повелением отнюдь не переходить Бруссы ²⁴ после отъезда моего. Мимо один только раз виделся с пашею, который избегал другого свидания с ним, чтобы не подумали, будто он предпочитает посредничество Франции посредничеству других держав.

В таком положении находились дела, как 8 числа поутру мы вдруг узнали, что эскадра наша показалась у верховья Босфора. Часа через два после известия этого из-за горы, закрывающей верхнюю часть пролива, явился в заливе Беюг-Дерэ величественный корабль с русским флагом. Вслед за ним плыл другой, там третий, и в самое короткое время залив покрылся [154] военными судами, которые бросили якорь перед нашим дворцом, в виду французской и английской миссий. Эскадрою начальствовал, бывший тогда начальником штаба черноморского флота, контр-адмирал Михайло Петрович Лазарев. Она состояла из четырех линейных кораблей, трех фрегатов, одного корвета и одного брига. На вопрос, прежде того сделанный Бутеневым у Порты, как бы она располагала поступить, если б эскадра вдруг показалась у верховья Босфора, Рейс-эффенди отвечал, что в распоряжение нашего посланника будет дан турецкий пароход, чтобы приостановить вступление эскадры в Босфор. Турецкий пароход оказался неисправным. Турки располагали заменить его мореходным катером, но, по свойственной им медленности, они опоздали присылкою его, и катер явился тогда уже, когда эскадра наша стояла на якоре в Беюг-Дерэ. Он долгое время оставался перед дворцом нашей миссии, как бы забытый.

Вступление эскадры в Босфор было для нас неожиданно, ибо Бутенев просил адмирала письмом остановиться у входа в пролив и не прежде входить в оный, как по предварительном сношении с ним. Внезапное появление наших судов крайне поразило Турок, и иностранные миссии едва верили тону, что у них пред глазами происходило. Грозные союзники Султана навестили владения и столицу его в самый день праздника Байрама, когда, о появлением новой луны, мусульмане располагали предаться пресыщению и увеселениям всякого рода, после утомительного воздержания.

Комментарии

19. Поверье сие до такой степени существовало у Турок, что, еще за несколько лет, европейские купеческие суда, входившие в Константинопольский порт, должны были завешивать статуйки, украшающие носы суден. Ныне же, как видно из ведомостей, Султан повесил портреты свои в казармах, от чего произошли однако же беспорядки, которых нельзя было иначе прекратить, как мерами строгости.

20. Форма сия не австрийская, и я не могу с отчетливостию объяснить причины, по коей она употребляется в австрийской миссии.

21. В турецком употреблено слово — мы.

22. Нельзя понять, что Турки под этим разумели; ибо войска, двигаясь вдоль по Дунаю, не сближались и не отдалялись от Царя-Града. Это можно только отнести к невежеству сочинителя мемории их.

23. По-турецки сказано — пашею.

24. Хитрость; ибо, как я выше сказал и далее будет видно, Ибрагим-паша не переходил Кютаиэ.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет из записок Н. Н. Муравьева (Карского) 1832 и 1833 годов. Том III. М. 1869