-

ОСОРГИН М.

ЧЕРНОГОРСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Письмо из Цетинье.

Из итальянского Бари в черногорский Бар (Антивари), перерезав Адриатику, привозит меня небольшой итальянский пароход «Барлетта». Этого перехода из мира латинского в мир славянский я жду с нетерпением человека, пять лет не бывшего среди населения, которое говорит на языке, близком к родному, русскому, понятном без специального его изучения. А затем — Черногория... такое само по себе заманчивое имя! В Италию влекут нас рассказы о ее лазурном небе, о ее песне, об исторических ее памятниках, влекут надежды на поэтический отдых, порою обманчивые надежды, но всегда окупающиеся чем-нибудь иным, нежданным, но во истину прекрасным. А вот Черногория — terra incognita; приходилось слышать про скалы, про смелый, рослый народ, про красные шапочки, про патриархальный быт. Но если природа не меняется, должны же меняться нравы и обычаи в этой маленькой стране, которую с севера теснит Австрия, с востока и юга — Турция, а с запада старательно культивирует Италия. Или и вправду эти горы неприступны не только для неприятелей, но и для мирных завоевателей?

Еще не знаю, доступны ли горы в центре страны, но первый шаг на черногорскую территорию говорит о том, что прибрежный кусок ее единственного порта, Бар-Антивари, очень склонен к восприятию итальянской культуры. Здесь все — итальянское, начиная от пристани парохода и кончая убегающей в горы узкоколейной дорогой, выстроенной итальянскими инженерами и рабочими. Итальянцы же содержат и единственный отель. И даже сербский язык здесь нужен скорее как роскошь, чем как необходимость: все говорят на языке Данте. Свободно обращаются и итальянские деньги.

От моря тянется обширная долина, окруженная горами — место для будущего важного торгового города. Его еще нет, но борьба за него уже чувствуется. Из-за моря тянется к нему Италия, с юга и от Скутарийского озера зорко следит за ним красная феска, а на высокой сопке, в виду самого порта, жадно и грозно торчит австрийская Спицца. Возможно, впрочем, что крепость Спицца больше раздражает, чем действительно страшна. Повыше ее, и много повыше, вершина большой горы принадлежит Черногории. Можно ли туда забраться — про то знают черногорцы, но они указывают на [309] эту вершину, как на хороший ответ дерзкому австрийцу. Если смотреть от берега налево, то через пятно зелени на склоне горы и через ряд белых домиков пройдет австрийская граница.

В Антивари всего несколько домиков, но достаточно взглянуть на карту Черногории, чтобы понять, что из-за этих домиков и из-за этого клочка земли может подраться весь мир. Сжатая кольцом недружелюбных соседей, Черногория в Антивари прорывается в мир, к морю, прорывается узкой полоской. Замкнись кольцо на побережье — и маленькая страна окажется в горной тюрьме, без единого окошечка на Божий свет, осужденной на пожизненное заключение. Пусть сейчас антиварийский порт служит лишь чужим культуртрегерским интересам — но лишь в нем ее надежда на будущее; ибо она еще верит в будущее, эта маленькая страна, верит в то, что благодаря ей соединится море с морем через славянские земли.

Дорога в Цетинье прекрасна и разнообразна. Приходится часа три ехать в поезде, в его единственном пассажирском вагоне, с несколькими остановками в горах. При остановках можно выйти побродить немного по скалам, полюбоваться открывающимися видами. В одном месте дорога захлестывает петлю, и здесь подъем особенно живописен. Вверху — пятиминутный туннель, образчик итальянского творчества в этой сфере; затем начинается спуск в долину и к Скутарийскому озеру. Суровая, грозная, не поддающаяся укрощению природа чувствуется везде. Но итальянцы уже пробуравили гору туннелем; ясно, что они пойдут и дальше! И правда, внизу видно новое поле для применения их энергии: луга, затопленные высокой водою озера у самого Вирпазара.

Луга затоплены уже третий год, и третий год итальянцы, пользуясь неурожаем, подвозят свой хлеб. Но в торговле хлебом у них есть конкурренты, и торговля не является чисто культуртрегерским предприятием, укрепляющим влияние. Перебросив через горы железный путь, итальянцы будут теперь осушать болота на Скутарийском озере. Работы должны были начаться уже теперь; их задержало только тревожное настроение на черногорских границах. «Если не будет войны через две недели» (ходячая сейчас фраза в Черногории!), то работы начнутся тотчас. Их ждут нетерпеливо: ведь это означает конец неурожаям, конец малярии, которая косит и без того редкое население этих мест.

От Вирпазара, где кончается узкоколейка, приходится ехать итальянским же пароходом по озеру и затем по узкой речке до села Река. Оттуда ходит до Цетинье почтовый автомобиль; есть и извозчики. Но мне улыбается небольшой перерыв пути в [310] Вирпазаре, где один из местных жителей обещал мне найти приют на ночь и познакомить меня с местным населением. Итак — первый привал в Черногории.

_______________

В Вирпазаре уже чувствуется настоящая Черногория, и итальянский язык слышится лишь возле станции и пристани. Селение очень невелико и окружено полями; правда, сейчас эти поля под водой, и лишь на мелких местах выходят из воды очертания границ полевых участков, да высятся зеленые кудрявые деревья. С поднимающейся вверх шоссейной дороги видна бесконечная даль озера и албанский берег, где сейчас идет сражение повстанцев с турецкими войсками; но берег виден лишь в очень ясную погоду, на закате, и выстрелы доносятся лишь с попутным ветром.

Дома жилки, и жалко было бы нищенское одеянье жителей, не будь оно так живописно. Мужчины в широчайших синих, иногда — черных шароварах, в шерстяных белых гамашах и чулках, в пиджаке, накинутом на красную безрукавку — традиционный джамадан. Некоторые носят поверх заткнутую в шаровары денную сорочку с крахмаленной грудью, но без воротника и без галстуха. На женщинах безрукавки черные, отороченные узким серебряным шитьем. На всех — круглые черные шапочки с красным плоским верхом, где у мужчин вышито «Н. I», у женщин — звезда. Рост и бравая выправка мужчин бросаются в глаза; еще больше бросаются в глаза бледность и забитость черногорской замужней женщины. Ребята напоминают наших татарчат и по одежде, и по бойким глазам.

Черногорская женщина некрасива. Постоянная непосильная работа на мужчину и семью рано старит ее лицо, покрывая его бледностью, желтизной и морщинами и оставляя только большие серые глаза, полные доброты и покорности. Насколько красивы старики, с их седыми усищами и статной выправкой, настолько безобразны старухи, сгорбленные, изможденные, облысевшие от ношения на голове тяжестей. Но женщин мало и видно; они никогда не бывают праздны.

Мне с места в карьер пришлось натолкнуться на сценку, когда отец бил дочку, лет двенадцати, бил жестоко, гонялся за ней с палкой, загнал ее на берег озера, осыпал ее проклятиями. Мой спутник, черногорец из этих мест, пробовал-было образумить разошедшегося главу семейства. Тот удивился и запротестовал: нужно учить детей, девчонка ослушалась отцовской воли! Позже я встретил бедную девочку на берегу озера; она сидела на камне, [311] продолжая хныкать и потирая жестоко избитые плечи и руки. Она испугалась шагов — не отец ли? Бедный забитый звереныш!

В кабачке, куда мы пришли выпить черногорского вина — целая компания. Собственно это не настоящий кабачок, а простая крестьянская изба, где стоят две больших кровати и люлька. При нашем входе все встали, и прежде всех женщины, сидевшие в ряд у стены. Познакомились и образовали общий стол: на почетном месте — русский гость, его спутник и «комендант крепости», малограмотный, симпатичный мужичок, не без сознания собственного достоинства. Хотя на первых порах я очень плохо понимаю по-сербски и совсем скверно объясняюсь, но нам помогают русские и итальянские слова. Разговор, конечно, о войне и, конечно, о том, поможет ли Россия. Оригинально, что и тут, и после я неизменно встречал в черногорцах глубочайшую и смелую уверенность в том, что Россия должна им помочь, и не может не помочь. Сверху донизу, от министра до солдата, они смотрят на Россию, как смотрит фаворит на богатого патрона. Дипломаты, те стараются внушить идею, что помогать Черногории чрезвычайно выгодно для России; но простые люди просто относятся к России как к дойной корове, у которой хватит молока на всю славянскую, семью. За это черногорцы платят русскому почетом и уважением и вывешивают в своих избах, трактирах и даже канцеляриях, рядом с портретом короля Николы, портрет Александра ІІІ-го. Чем иным, действительно, могут они заплатить «матушке-России» за ожидаемую дружескую помощь?

Вспоминается мне случай, имевший место позже, на пути в Цетинье. При высадке с парохода ко мне подошел полицейский чиновник с опросной книгой. Хотя я уже подвергался опросу на границе в Антивари, но, во избежание проволочек и трудных для меня объяснений по-сербски, внес в книгу свое имя и подданство. И тотчас, узнав русского, чиновник стал извиняться.

— Еслибы я знал, что вы русский — я бы не стал спрашивать. Для нас русские — желанные гости, все равно что родные! Уж вы извините, пожалуйста!

И шел за мной полверсты до самого извозчика, говоря любезности, беспрестанно поднимая шапочку и помогая мальчику укладывать чемоданы в экипаж. И во всем этих излияниях столько же искренности, сколько и наивнейшего подхалимства. Едва я от него, отделался.

Впрочем черногорцы, повидимому, действительно гостеприимны, хотя лично мне и пришлось, именно в Вирпазаре, слегка поплатиться материально за излишнюю доверчивость; но в какой стране [312] иностранец не попадается, да еще на первых порах! Хозяйка комнаты, где я остановился на ночлег в компании двух черногорцев, приготовила нам чудесный обед из зеленого супа и жирной вареной ветчины, и трогательно упрашивала нас есть побольше. Очень хлопотала она и о мягких постелях, и все это за очень скромную плату. Зато один из спутников, после двух дней дружеских излияний, мелких услуг и политических бесед, ухитрился чрезвычайно ловко выманить у меня довольно крупную сумму «на один день», в чем я не смог отказать видному чиновнику, офицеру, с аристократическим именем; за что и наказуюсь!

_______________

Еду от Вирпазара на пароходике, ежеминутно рискующем сесть на мель, особенно в устье реки. Повсюду на островках и на сопках — старые, оставленные турецкие крепости, тридцать лет тому назад отбитые черногорцами. Как они ухитрились взять их? Вообще — как ухитряются воевать в этих местностях?

Путь на пароходе не велик — около часа. У села Река — пристань; здесь же нечто вроде таможенного досмотра для приезжающих с турецкой стороны. Дальше до Цетинье приходится ехать с извозчиком или подождать почтового автомобиля; но на нем места нужно записывать заранее, иначе — не достать.

Пока пара лошадей рысью делает довольно крутой подъем в горы, извозчик напевает черногорскую песню. По правде сказать — отвратительно здесь поют, если все поют так! В разговоре у возницы голос нормальный, грудной, красивый; поет же он визгливым, гортанным, бабьим голоском, выпуская его через сжатые зубы. На пути делаем два-три привала, поим лошадей. Что за прелесть эти горы! В конце подъема, уже при низком солнце, на далеком горизонте начинают вырисовываться сказочные контуры снеговых вершин. Чудесно здесь! Но делается все холоднее, настолько велик подъем. И все более и более дичает местность. Уже не видно внизу зеленой долины с узкой полосой реки, не видно возделанных полей; только сопки и сопки, серый кучковатый камень и белый, ослепительный на солнце известняк. После маленького спуска вижу внизу несколько внезапно открывшихся на повороте одноэтажных домиков. Неужели это и есть Цетинье, столица черногорского королевства?

— Эво! — кнутовищем указывает возница.

________________

На краю Цетинье, за монастырем и княжеской усыпальницей, есть красивый и тенистый подъем, ведущий к площадке около [313] могилы митрополита и господаря Данилы. Оттуда видна вся котловина, центр которой заняли белые улицы и красные крыши домов. На первом плане королевский дворец, одноэтажный и светлый, на площади перед которым, словно бациллы под микроскопом, стоят и движутся красные палочки жандармов и филёров. Зачем они тут стоят и кого от кого охраняют — один Бог знает; но с птичьего полета даже и их группы живописны на ярком белом фоне улицы, как на листе бумаги. Видно казарменное новое серое здание, с большим двором посредине, где помещаются все учреждения: зала скупштины, министерства, почта, телеграф, одним словом — вся государственная машина. На крайних концах города — большие, трехэтажные здания посольств русского и австрийского, между ними — широкая улица с переулками. Вот и все Цетинье. Но прекрасна эта ровная котловина между гор, с двумя-тремя живописными сопками бесплодного серого камня, неизвестно как и зачем на ней выросшими, словно созданными искусственно, ради декорации. А кругом — горы неприступные, высокие, кольцом отсекшие Цетинье от мира.

Цетинье — город, где почта приходит лишь раз в день, под вечер, где телеграфные известия получаются тщательно просеянными и процеженными через цензурное чистилище, где выходят дважды в неделю две газеты: одна совсем оффициальная, другая совсем оффициозная — «Глас Черногорца» и «Цетиньский Вестник». Напрасно будете вы искать в них известий, кроме чисто-политических и, притом, касающихся интересов Черногории. Как будто нет в мире никаких иных интересов, ни научных, ни художественных, нет никаких событий общественного характера, нет даже никаких культурных народов, вообще — нет иного мира, кроме этого затерявшегося в горах поместья старого князя Николая, принявшего королевский титул на утеху себе и 250 тысячам своих подданных. Цетинье — город военных, так как все черногорцы — военные. Здесь особенно бросается в глаза русская офицерская форма «манджурского» цвета: офицер — на каждом шагу; все остальные кажутся солдатами. И европейский пиджак выделяется сразу из толпы красных джамаданов, с черной или золотой оторочкой. Сюртук и пиджак, а в особенности шляпа — означают иностранного министра или членов его миссии, журналистов, случайных проезжих иностранцев. И действительно, к полудню и к восьми часам вечера все сюртуки и пиджаки тянутся к «Гранд-отелю», где в это время раздается звонок к табльдоту; звонок негромкий, но слышный, конечно, во всем городе.

Тщетно вы искали бы в Цетинье книгу. В так называемых [314] «книжарницах» есть все, кроме книг, хотя, правильнее сказать — нет ничего, кроме жалких открыток, бумаги и спичек. В лучшем случае можно найти нечто вроде песенника, конечно — сербского издания, да описания юбилейных черногорских торжеств 1910-го года. Даже местные газеты можно достать лишь в одной книжарнице; киосков, конечно, нет и в помине. Есть одна королевская фотография, одна королевская аптека, один королевский монопольный табачный магазин и одна королевская парикмахерская. Есть затем два-три магазина платья, и они очень напоминают наши магазины маскарадных костюмов; все эти красные джамаданы, голубые кафтаны с галунами, разноцветные кушаки, шапочки с плоским красным верхом, синие шаровары, толстые разноцветные носки, которые носят поверх белых гамаш, туфли с острыми, слегка загнутыми носами. Есть еще банк и столярная мастерская; остальное — «кафани» (кафе), где и проводят время граждане Цетинье с утра до вечера.

Так проводят время, впрочем, одни мужчины. Женщины сидят дома. За неделю пребывания в черногорской столице я ни разу не видал на улице черногорца вместе с его женой или дочерью; да и вообще женщин на улице не видно, что увеличивает сходство города с военным поселком. Спрашивал, почему они не гуляют с женами? Говорят — нельзя, приятели засмеют. Идти по улице с женой, вообще с женщиной, считается неприличным и непринятым. Но, очевидно, не считается неприличным и непринятым заставлять женщину работать весь день, пока мужчина переходит из кафе в ресторан и обратно.

Нет никакого сомнения в том, что жители столицы — абсолютные и привычные лентяи; да им, впрочем, попросту нечего делать. Нет у них ни производств, ни ремесл, ни обществ, ни научных занятий, ничего решительно. Деньги им присылают сыновья, уехавшие на заработки за океан; домашнее хозяйство ведут женщины. На долю бравого воина остается думать и говорить о войне, смотреть, как княж Мирко или княж Данило забавляется на площади дрессировкой охотничьей собаки, как едет на прием к королю новый сербский министр; вспоминать, как лишь тридцать лет назад выставлялись на поле, на высоком месте, турецкие головы; оценивать друг у друга золотое шитье на платье, да ждать «корбюро» — срочных тенденциозных телеграмм корреспондентского бюро с турецкой границы. На это весь день и уходит.

Сядьте за столиком на улице у «центрального кафе», лучшего кафе Цетинье, не уступающего нашей харчевне самого третьего разряда, и смотрите на прохожих. Если с вами сидит местный [315] житель, он охотно расскажет вам про всех, потому что он всех жителей до одного знает по именам; ведь их немногим больше трех тысяч, с женами и детьми. И окажется, что все это — важные по званию персоны. Тот — министр, этот — генерал, дворцовый маршал, наследный принц, австрийский посол, герой великой стычки с турками, не считая уже членов скупштины и прочих вершителей государственных дел, как и бесчисленных родственников и свояков дома Негошей. Но, во славу черногорскому демократизму, надо сказать, что все эти лица, кроме иностранных дипломатов, не отличаются друг от друга ни по одежде, ни по лицу, ни по замашкам. Тут же, за столиками кафе, они образуют дружеские группы самого мешанного характера, сливаясь с прочей публикой, до хозяина и полового включительно. И если в некоторых группах слышна иностранная речь, то и это не служит отличием, так как почти каждый монтенегринец говорит на одном-двух иностранных языках. И все прекрасно едят руками великолепную ветчину; ибо свинья — гордость Черногории, и ветчина здесь — выше похвал.

От полудня до четырех часов Цетинье вымирает; видны на улицах только жандармы. Не потому, конечно, что граждане работают в это время, а потому, что, поевши в полдень, они спят до четырех; это — обычай старины, соблюдаемый свято и непреложно. Часть магазинов закрывается, в открытых — трудно найти хозяина и приказчика; бодрствуют только кафе, да и там посетителей так мало, что трактирщик и мальчик дремлют за прилавком. Белые улицы — здесь повсюду шоссе и щебень белого камня — залиты солнцем; в эти часы в Цетинье жарко, тогда как вообще прохладно, даже в ясные летние дни, а по вечерам — прямо холодно. За закрытыми ставнями домов спят воины и работают женщины. Бедный мертвый город!

Совершенно верно, что король Никола пользуется в стране великим уважением, даже больше — любовью; но далеко не совершенно верно, что это означает неизменное господство идеи неограниченной монархии — какова до настоящего времени Черногория, не взирая на наличность скупштины. Короля Николу любят за его ум, за национальную выдержку, за удивительную старческую красоту и статность, за ласковую обходительность и тонкую дипломатию. Он — отец и умный помещик. Но лишь до смерти его может продержаться этот патриархальный строй, так как оппозиция очень сильна, и недовольных гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Сейчас все дела вершит сам старый король, игнорируя парод и министров; но у наследника Данилы популярность невелика, [316] даже наоборот — он отталкивает своим высокомерием, он слишком европеец. С обнищавшим, экономически обездоленным черногорским народом ему придется выдержать большую борьбу, из которой ему трудно будет выйти победителем.

Короля можно встретить постоянно; у него достаточно ума, смелости и такта, чтобы не начинать на старости лет жизнь затворника. Но это не значит, что его минул удел монархов — охранять себя от подданных. Хотя в Цетинье все на виду и на счету, хотя никто и никаким образом не может проникнуть сюда нечаянно и остаться незамеченным и неузнанным вдоль и поперек, по имени и профессии, в течение двух часов, — однако город кишит жандармами и филёрами, сгущающимися по пути прогулок короля и принцев и охраняющими их дворцы целой толпой. Уже одно это доказывает, что хваленая патриархальность общения князя с народом требует оговорок и что в самой стране, в самом Цетинье имеется «внутренний враг». И, нужно заметить, это расположение новой породы, и притом — самой скверной породы бездельников в лице филёров, производит впечатление самое отталкивающее. Нужно к этому прибавить, что в черногорских тюрьмах не переводятся «политики», тогда как для мелких уголовных преступников наказания весьма оригинальны: их оставляют на свободе, заставляя лишь работать над расчисткой дороги, охраной садов, поливкой растений в местах общественного гулянья.

Любопытны некоторые пережитки патриархального быта. Зашел я как-то часу в десятом утра в «кафаню» выпить кофе. Прислуживающий мальчик мотает головой:

— Не можно!

— Почему не можно?

— Король в церкви.

— Так что ж из того?

— Не можно!

Когда король поехал в церковь — гражданам полагается поститься. Посетители кафе должны выжидать окончания службы и отъезда короля. Мне кажется, что для них это большое испытание! Но — да здравствует традиция!.. Я забыл упомянуть еще о двух учреждениях Цетинье: о читальне и театре. Оба помещаются в одном здании. Читальня довольно благоустроена, вход в нее свободный и бесплатный. Кроме сербских и болгарских газет, получаются «Temps», «Новое Время» и «Corriere d’Italia». Книг, разумеется, нет; одни газеты. Хотя по стенам развешаны олеографии королевских портретов, но главный посетитель читальни — оппозиционер. Театр — совсем жалкое учреждение, вроде нашего дачного [317] любительского спектакля. Упомяну, ради курьеза, что по-сербски театр — «позориште», а актеры — «глумцы». Даются, по преимуществу, водевили, с пением под аккомпанимент рояля. Печальное, в общем, зрелище! Однако, мне удалось слышать одну недурную солистку, певшую не только с сербским подвываньем, но и с большой душой. Театр пользуется успехом. Цены весьма доступны: первый ряд партера — 60 коп. на наши деньги; за 3 р. 20 к можно иметь литерную ложу.

Но вообще жизнь в Черногории, особенно в Цетинье, очень дорога. Странно, что у этого бедного, прямо нищего народа так велика денежная единица, не номинально, а фактически. Медь почти ее не считают за деньги. В то время как в Италии, с ее растущим богатством, создалась целая полемическая газетная литература из-за полчентезима (хотя и там первая ходовая монета — сольдо, пять сантимов) — в Черногории даже на почте не додают или не дополучают две-три-пять пар (пара — сотая доля австрийской кроны). Меньше 10-ти пар нет и продажной цены, кроме, пожалуй, спичек; 10 пар на чай — минимум приличия, в то время в Италии местный житель редко дает на чай больше сольдо. Особенно дорого обходится жизнь приезжим, так как итальянские содержатели отелей и ресторанов держат цены на непомерной высоте (относительно к достоинству комнат и стола); 10-15 крон за пансион здесь обычная плата. В дорогом Риме такой же пансион стоит 6-7 франков. Очень дорого стоит и сообщение; за часовой переезд на пароходе — 3 кроны, маленький перевал по узкоколейке от Бара до Вирбазара — 6 крон; извозчик от Реки до Цетинье — 8-10 крон за место. Хорош и дешев только табак (монополия), и то — сравнительно с Италией и Францией, но не с Россией или Турцией.

В данный момент Цетинье — главный штаб балканских политических событий. Более, чем когда-нибудь, все заняты слухами о возможной войне Черногории с Турцией, о вытекающем отсюда европейском пожаре, об албанском восстании, о маневрах турецких войск. Сюда стянулись все корреспонденты, слоняющиеся теперь из министерств на почту, от турецкого посла к главарям албанского восстания, которым Черногория оказывает вполне миролюбивый приют. О том, как фабрикуются известия, не стоит и говорить. Обычный прием — пускать оффициозный слух, не давая ему оффициального подтверждения — практикуется ежедневно, и русской прессе нужно посоветовать с крайней осторожностью относиться к известиям из цетиньских источников, как, впрочем, и к известиям, идущим через австрийское сито. Мне лично приходилось [318] беседовать с президент-министром Томановичем относительно доставленных в корреспондентское бюро, несомненно — из министерских источников, полуоффициальных сенсационных вестей; он делал круглые глаза и уверял, что ничего об этом не знает, хотя и не отрицает правдоподобности подобных сообщений. Обе столичные газеты пишут патетически-возвышенные статьи, доказывая козни турок и родство черногорцев с албанцами. Но «король молчит». Когда король Никола молчит, это значит, что он думает. Пока он думает — пушки сами собой передвигаются к границам во славу нейтралитета — и в то же время министры жалуются иностранным корреспондентам на то, что турки стягивают войска и орудия в Скутари, а державы смотрят на это сквозь пальцы. А услужливые люди ежедневно пускают в бюро один и тот же, уже переставший возбуждать сенсацию, слушок: «Король Никола готовит объявление».

Мне очень жаль, что поездка моя на албанскую границу, к месту восстания, только еще в проекте, и мне не удастся здесь же поделиться впечатлениями от Скутари и Подгорицы. Впрочем, восстание, повидимому, почти совсем подавлено, а война Черногории с Турцией ограничится воинственными слухами корреспондентских бюро. Да охранит нас от нее «вооруженный нейтралитет», в который сейчас так приятно веровать!

Мих. Осоргин.

Цетинье, 5 июня.

Текст воспроизведен по изданию: Черногорские впечатления. Письмо из Цетинье // Вестник Европы, № 7. 1911