-

ДЕД ПУШКИНА.

(Трагикомедия конца прошлого столетия).

Семейный fatum.

В судьбе иных родов, от поколения к поколению, проходит иногда одна какая-нибудь особенная, роковая черта. Такая именно черта красной ниткою пронизывает семейную историю рода нашего великого поэта, с материнской стороны, и на нем лично обрывается трагической развязкой. Тут, конечно, ничего нет таинственного и сверхъестественного, а семейный fatum лежит, в сущности, в свойствах темперамента и характера данного рода, потомственно передаваемых от поколения к поколению, и также, разумеется, в нравственно-бытовых условиях среды.

Предок Пушкина, по матери, Абрам Петрович Ганнибал, был, по словам его биографа, человек «нрава горячего и ревнивого». Он был суров и неумолим, как удостоверяет сам поэт, приводя такой пример его крутости: когда один из сыновей Ганнибала женился против воли отца и потом, спустя несколько месяцев, приехал на коленях молить прощения, то от одного гневного взгляда старого арапа молодая невестка упала [88] в обморок. Однородными чертами отличался и характер деда Пушкина — Осипа Абрамовича Ганнибала, который, по замечанию его внука, был «человек пылкий и жестокий». Та же южная пылкость и страстность лежала и в личности нашего поэта.

И несомненно, благодаря главным образом этой, заключавшейся в крови, родовой черте, предки Пушкина и он сам были более или менее несчастливы в своей семейной жизни, иногда до трагизма, как, например, в судьбе поэта. Отсюда обстоятельство это является чем-то роковым для всего рода, каким-то, словно бы, проклятием его, на что намекает и сам поэт, когда говорит о своих предках (см., например, том V «Сочинений», стр. 104, изд. Анненкова).

Пушкин погиб из-за жены, но известно, с какой горячностью уже на одре смерти старался он предупредить и рассеять всякую компрометирующую ее тень, с каким искренним чувством засвидетельствовал ее супружескую верность и невинность! Тем не менее, подчиняясь своему темпераменту, он мучительно ревновал жену, терзался мрачными подозрениями и, ослепленный ими, погиб, как жертва семейного несчастья. В этом и заключался fatum, тем более поразительный в своем как бы фамильном предопределении, что аналогичные семейные драмы, только без романизма, в грубой форме и с иными эпилогами, но из-за тех же отчасти мотивов, пережили прадед и дед поэта по матери! Оба они были снедаемы ревностью к своим женам, точно также не всегда основательною, оба мучили и себя и их жестокой подозрительностью, и оба кончали тем, что превращали свой семейный очаг в очаг несчастья, раздора и скандала.

Замечательно в самом деле, что, неудачливые в своих брачных союзах, предки Пушкина, А. П. и О. А. Ганнибалы, равно ославились разводами, одинаково неряшливыми и скандалезными, сопровождавшимися во многом одними и теми же проявлениями со стороны супругов чисто африканской дикости, своенравия и страстности. Сходство их судьбы в этом отношении разительное: оба они, например, каким-то роковым стечением обстоятельств, отличились тем, что от живых, не разведенных еще жен формально поженились вторично и учинились оба виновными в двоебрачии!

Есть, впрочем, некоторая разница в мотивах такого поведения между отцом и сыном, в пользу первого. В то время, как А. П. Ганнибал имел несомненные основания заподозрить жену в неверности и, в силу этого, разорвать с нею, блюдя святость семейного начала и свое супружеское достоинство, О. А. Ганнибал едва ли имел причину подозревать жену свою и, сам явившись нарушителем брачного обета, дошел в этом [89] пункте до крайней, безоглядной разнузданности. Абрам Петровичу хотя был человек дикий, неукротимый и запальчивый, но — натура цельная, не развращенная. Сын же его, Осип Абрамович, будучи по характеру и темпераменту таким же, в сущности, африканцем, воспитался вдобавок в повесничестве и куртизанстве русских столичных баричей второй половины прошлого столетия. Получилась амальгама чего-то очень нелепого, распутного и до цинизма бесшабашного.

О бракоразводных делах Ганнибалов давно известно в литературе, но известно еще не все, особенно о разводе Осипа Абрамовича, деда нашего поэта. О разводе Абрама Петровича долго ходила, с легкой руки поэта, романическая небылица, пока не явилось в «Русской Старине» за 1877 год (т. ХVІII) обстоятельное изложение этого дела, по подлинным архивным документам, С. К Опатовича. Романическая оболочка рассеялась, и читателям представилась одна из тех, вопиющих по своей жестокости и грубому произволу, тяжеб сильного со слабым, которыми полна юридическая хроника минувшего века. Дальше мы восстановим это дело в главных чертах для полноты нашего рассказа.

Легкомысленное и предосудительное поведение в матримониальном пункте О. А. Ганнибала, разрешившееся бракоразводным процессом, в свое время было сказкой всего общества, обратило на себя внимание властей и впоследствии сделалось достоянием истории, особенно с того момента, когда, волею неисповедимой судьбы, один из внуков А. О., происшедших в прямом колене от его несчастливого брака, приобрел мировую бессмертную славу и стал гордостью русского имени. Однако ж, дело это, хотя о нем часто упоминалось и рассказывалось в печати более или менее поверхностно неверно, до сих пор не было полно и обстоятельно опубликовано по достоверным архивным документам. В настоящее время оно сообщено нам редакцией «Исторического Вестника» и служит главным материалом для предлагаемого очерка. Оно представляет собою объемистую тетрадь из последовательно подшитых в порядке канцелярского производства 111-ти листов, под общим заголовком: «Дело капитана Ганнибала с первою его женою Пушкиною», и заключает почти всю сполна переписку, возбужденную этой тяжбой.

По своему характеру, дело это может быть причислено к так называвшимся в былое время «казусным» судебным процессами и интересно не только с исторической, но и с юридической стороны. В процессуальном отношении оно несложно и вполне ясно, — «казусность» его заключается, собственно, в исключительности прецедента тяжбы перед лицом нашего законодательства, всегда отличавшегося крайней несговорчивостью при [90] разрешении брачных разводов вообще. Этим объясняется отчасти то, что оно тянулось довольно долго — около пяти лет, а, впрочем, если вспомнить медлительность и неуклюжесть тогдашнего нашего судопроизводства, то указанный срок можно считать, сравнительно, еще не очень продолжительным. У истицы была протекция, которая содействовала скорейшему разрешению ее иска.

II.

Отелло на русской почве.

Пушкин, как известно, питал слабость к аристократизму и очень ревниво относился к славе своего рода. Малейшее со стороны сомнение в аристократичности его предков и его самого болезненно бередило самолюбие поэта, как это сказалось, например, в его язвительном ответе Булгарину:

«Видок Фиглярин, сидя дома,
Решил, что дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома», и т. д.

Из этих побуждений, он так часто, при всяком более или менее удобном случае, подчеркивает в своих сочинениях древность и знатность своего рода, заслуги и доблесть своих предков, принимается писать свою родословную, где, между прочим, старается, что касалось его предков по матери, Ганнибалов, всячески удостоверить, что они тоже были истинные аристократы — и по происхождению, и по характерам, и по поведению.

Без имени, непомнящий родства негритенок, рабом вывезенный в Россию и взятый ко двору для «куриоза», как своего рода «монстр», до каковых Петр был такой охотник, у Пушкина оказывается чистокровным патрйцием — потомком какого-то неведомого африканского владетельного князя. Далее у поэта идет такая же идеализация и личности, и карьеры, и всей судьбы и даже наружности «арапа Петра Великого». Он у него «высокий, стройный», породистый денди, обладавший «прелестью обращения», и «не одна красавица заглядывалась на него с чувством более лестным, нежели простое любопытство». Петр в нем души не слышал, «посреди обширных своих трудов, не переставал осведомляться о своем любимце» во время его учения за границей, «снисходительствовал его просьбам» и, «крайне бережливый в собственных своих расходах, не жалел для него своей казны». Счастливец имел, поэтому, возможность жить баричем и сибаритом в Париже: «не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного представления, и предавался общему вихрю»... «Наружность, образованность и природный ум [91] Ибрагима (он тогда был уже Абрамом, но, ведь, Ибрагим звучит несравненно аристократичнее!) возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le negre de Czar, ловили наперехват; регент приглашал его не раз на свои веселые вечера»... В довершение блестящих успехов и отличий пленительного Ибрагима на всех поприщах, поэт делает его счастливым героем очаровательного романа: в него влюбляется без памяти великосветская дама, дом которой «был самый модный» и «у нее соединялось лучшее парижское общество». Это была графиня... «графиня L....» (Автор скромен: он знает имя графини и дает понять, что она — лицо историческое, но он щадит ее добрую славу).

Вот в каком поэтическом ореоле выставил своего прадеда Пушкин, сделав это, отчасти, разумеется, по чувству художественной красоты, но несомненно также и из родовой гордости, в желании возвысить своего предка и сообщить ему блестящие черты подлинного аристократа во всех отношениях! Теперь ореол этот ощутительно тускнеет перед опубликованными достоверными биографическими сведениями о Ганнибале. Читая, например, рассказ поэта о том, как Петр, будто бы, «не жалел казны своей» для роскошной, расточительной жизни Ганнибала, и как последний, будто бы, блистал в Париже, вращаясь в высшем светском обществе, теперь приходится невольно улыбаться в виду подлинных писем Ганнибала об этой эпохе его жизни. Из этих писем узнаем, что Петр совсем забывал часто о существовали своего «арапа» и назначил ему до крайности скудное содержание — всего двести сорок французских ефимков в год, да и те не всегда выплачивались аккуратно. Напрасно Ганнибал слезно умолял о прибавке, «истинным Богом» свидетельствуясь, что на такую мизерную сумму «в сих странах не можно прожить». В Париже не только сибаритствовать и блистать, но даже кормиться он не всегда имел возможность досыта. В своих письмах он постоянно жалуется на крайнюю «бедность» и просит «не учинить его отчаянным» и не дать «пропасть в нищете». У Пушкина Ибрагим возвращается в Россию «с быстротою ветра», и сам государь выезжает встречать его за 28 верст от Петербурга. На самом же деле, его из Парижа «выгоняли» в Россию, «как собаку, без денег», по его выражению, и он был в таком беспомощном положении, что собирался идти пешком и, «ежели не достанет жалованья, то милостину просить дорогою». Возвратился он в свите князя В. Л. Долгорукого, который очень им тяготился и не хотел кормить дорогою, так что Ганнибал выражал опасение, как бы ему «с голоду не помереть»... [92]

У Пушкина, в «Арапе Петра Великого», царь сватает Ганнибалу знатную боярскую дочь — Наталью Гавриловну Р. Ничего этого не было, но поэт художественно предугадал в своем рассказе действительную судьбу первого сватовства и брака Абрама Петровича, как увидим ниже. В своей родословной, на основании семейных преданий, Пушкин рассказывает другую повесть о первом браке своего прадеда. Ганнибал влюбился в красавицу-гречанку и женился на ней, но, когда она родила ему белую дочь, он воспылал страшной ревностью, развелся с женою и заставил ее постричься в Тихвинском монастыре. Дочь, названную Поликсеной, он оставил при себе, дал ей блестящее воспитание и хорошее приданое, но никогда не пускал к себе на глаза. Повесть эта уже несколько приближается к правде, но и в ней много подпущено романической прикраски для придания герою выгодного и интересного освещения. Перед нами, в рисовке Пушкина, не вульгарный рогоносец и ревнивец, а трагическая фигура огненного, гордого, благородно-чувствующего Отелло, неумолимо-мстительного, но и в то же время великодушного.

Теперь, на основании документальных сведений, можно признать, что Абрам Петрович в драматической истории своего первого брака точно явился истым мавром, но только не венецианским, а скорее замоскворецким, из комедии Островскаго. Сходствуя со своим земляком, шекспировским Отелло, породою, внешностью и темпераментом, Ганнибал во многом напоминает его также своей судьбой, своим несчастным браком и отношением к жене: он точно также ревниво заподозрил жену в неверности, с таким же бешенством возненавидел ее и свирепо отомстил ей за свою обиду; но зато есть между ними и коренное различие, как между типом и его карикатурой. Ничего демонического и львиного, ничего сильного и трагического, чем отличается благородный образ шекспировского мавра, мы не встречаем в нашем «арапе». Если он и Отелло, то Отелло мелкий, пошлый, циничный и малодушный в своей безжалостной жестокости. Такие тираны для своих жен встречаются среди так называемых «самодуров» в низшей купеческой и крестьянской среде.

У Пушкина, в его романе, боярская дочь, которую насильно сватают Ганнибалу, не хочет идти за него и питает отвращение к нему и к его эфиопскому виду; она втайне любит другого. И это так было на самом деле, только с другой героиней, чего Пушкин не мог знать, так как история сватовства его прадеда стала известна только в наши дни. Дело происходило таким порядком.

В 1730 году, в момент возвращения Ганнибала из Сибири, жил в Петербурге капитан галерного флота Андрей Диопер, [93] судя по фамилия, грек, человек незначительный и небогатый. У него были две взрослые дочери — одна замужем, другая девица, Евдокия, которая в это время находилась в нежных отношениях с флотским поручиком Кайсаровым. Ганнибал познакомился с Диопером и, увидев Евдокию, тотчас же воспылал к ней страстью и стал просить ее руки. Молодая девушка отвергла его искание, «понеже, — как говорила она, — арап и не нашей породы», да к тому же сердце ее принадлежало уже другому; но ни отец, ни жених не посмотрели на это. Первому Ганнибал казался очень выгодной партией, а сам Ганнибал, очевидно, смотрел на этот деликатный вопрос с чисто африканской точки зрения. Ему девица понравилась, а нравился ли он ей — стоило ли на это обращать внимание?

Насильственный брак состоялся в начале 1731 года, но Евдокия взяла-таки свое, чем могла: она до брака отдалась своему возлюбленному, Кайсарову, и тем вознаградила и себя и его за учиненное над их сердцами тиранство. Впрочем, эта щекотливая подробность описываемого романа стала известна Ганнибалу только впоследствии, как надо думать.

По этой романической подробности и по самому характеру брака, семейная драма нашего героя начинается несколько иначе, чем у венецианского мавра, но зато дальше между ними много сходства. Как и у Шекспира, наш Отелло сейчас же после брака получает служебное назначение в другое место, куда и отправляется немедленно вместе со своей молодой Дездемоной. Переехали они в Пернов. Кассио с ними не было, не было и Яго, но они скоро нашлись среди туземцев.

Скука маленького провинциального городка и жизнь с нелюбимым мужем заставили молодую женщину искать развлечений и ответа своему сиротливому сердцу. Вскоре она остановила свое внимание на одном из подчиненных и учеников своего мужа — на молодом кондукторе Шишкове, который слыл перновским сердцеедом. Случилось им раз в одном доме сыграть в «короли», и начавшаяся при этом между ними сердечная игра вскоре дошла до интимного «любления». «Любление» наших Дездемоны и Кассио, вовсе не предусмотренное у Шекспира, благополучно продолжалось около года, о чем знала почти вся перновская публика, но не знал, как водится, сам Отелло. Может быть, он и дальше оставался бы в полном на этот счет неведении, если бы не нашелся коварный Яго, в лице кондуктора Кузьминского, раскрывшего глаза обманутому мужу, да еще с оговором любовников в намерении «окормить» его ядом.

В Абраме Петровиче проснулся неистовый Отелло, но с оглядкой, в пределах формальной законности. Пылая местью к своей Дездемоне и ее Кассио, он начал с того, что подал на [94] них донос в перновскую канцелярию в покушении на его жизнь и прелюбодеянии. Одновременно пустил он в ход, по отношение к грешной жене, и домашние меры на основании широкой супружеской власти. Плохо пришлось бедной Дездемоне! Ганнибал устроил для нее у себя в доме тюрьму и держал взаперти, под крепким караулом. Затем, время от времени, брал к себе в покои, где молодую женщину ждал домашний застенок. В одной из комнат были ввинчены в стену железные кольца, в которые продевались руки пытаемой; ее вздергивали веревками, и она повисала всем телом, как на дыбе. Тут же были заготовлены и другие орудия пытки: батоги, плети, розги. Вообще, Абрам Петрович, в своей свирепости, оказался очень изобретательным и явился для жены заправским заплечным мастером. Он «бил и мучил несчастную смертельными побоями необычно», в тех видах, между прочим, чтобы принудить ее показать на суде, будто она, действительно, «с кондуктором Шишковым хотела его, Ганнибала, отравить», ну, и — уж само собой разумеется — «блуд чинила». Если же она всего этого не покажет, то «грозил ее, Евдокию, убить». Это была уже чисто московская крючкотворная изысканность мести: заставить ненавистную жену самой, своими же руками, наложить мертвую петлю себе и своему любовнику на шею, оговором перед судом в покушении на отравление, за что следовала, по тогдашнему закону, смертная казнь. И злосчастная, истерзанная перновская Дездемона, действительно, вначале наклепала на себя и на Шишкова, при допросах в канцелярии, все, что только требовал от нее жестокий муж.

Неистовствовал наш Отелло над женою у себя дома с лишком месяц. Наскучила ли ему роль палача, или он считал, что достиг цели, т. е. погибели своих обидчиков, только на дальнейшее время, «пока суды кончались», несчастная женщина была заключена в перновскую городскую тюрьму, где и просидела пять лет. По всем вероятиям, Ганнибал упрятал ее туда, чтобы развязать себе руки и не иметь дома обузы и лишнего рта (он отличался «чрезмерной скупостию», по словам его биографа), а вовсе не оттого, чтобы он остыл в своей свирепой мести к жене. Напротив, он нарочно оттягивал развязку процесса, чтобы подолее протомить жену в тюрьме, и морил ее голодом. Тогда казна часто не давала заключенным никакого от себя пропитания, предоставляя им кормиться, как сами знают. Этот порядок практиковался в перновской тюрьме, и сидевшая в ней Евдокия Андреевна существовала милостыней от доброхотных дателей, а когда подачек не было, жестоко голодала; муж ни гроша не давал на ее содержание. [95]

В Пернове Ганнибал был влиятельным человеком, и потому местные судебно-административные власти, в решении его дела с женою, подобострастно соображались с его желаниями. Хотел он, чтобы дело оттягивалось, в безжалостном намерении «сгноить» бедную женщину в тюрьме, — дело лежало под сукном; захотел он поскорее кончить его, когда ему стало это нужно, — перновская юстиция мигом распорядилась, без проволочек. В 1736 году, она издала такую ужасную «сентенцию» в духе петровского сурового законодательства, но и не без наддачи нарочитой жестокости, надо думать, по злобному внушению неумолимого Ганнибала:

«Прелюбодеице (т. е. Евдокии Андреевне) учинить наказание — гонять по городу лозами, а, прогнавши, отослать в Прядильный двор на работу вечно; а Ганнибалу, как невинному, за руками всех присутствующих, выдать аттестат».

Дело в том, что в это время у Абрама Петровича завелась уже другая любовь, которую он хотел освятить законным браком. На этот предмет ему понадобилось порешить с первой женою и иметь в руках аттестат для получения развода и свободы жениться вновь; но тут уже пришлось ему самому испытать тягость тогдашней «волокиты». Перновская скорая «сентенция», прежде приведения ее в исполнение, пошла на утверждение петербургской высшей судебной власти. Евдокия Андреевна нашла случай повернуть этот перенос ее дела в свою пользу. По крайней мере, добилась того, что ее избавили от непосредственная мстительного давления на ее судьбу мужа. По ее ходатайству, ее перевели в Петербург, где у нее были свои люди, которые могли за нее, по мере сил, заступиться и помочь ей. Тут она успела подать в синод челобитную против перновского приговора, в которой отвергала свои прежние покаянные показания, как вынужденные угрозами мужа, и выпросила себе даже свободу — ее отпустили на поруки.

Дело затянулось в долгий ящик, к великой досаде Ганнибала, и еще Бог весть, чем бы оно кончилось, если бы наша Дездемона поостереглась, по выходе из тюрьмы, затеять новый роман, имевший для нее роковые последствия. Процесс осложнился, к невыгоде Абрама Петровича, тем, что он, не дожидаясь развода, заключил новый брак с дочерью капитана Христиною Шеберг и, следственно, учинился двоеженом. Подлежащие власти не могли ему этого спустить, не смотря на то, что он, со вступлением на престол Елисаветы Петровны, сильно пошел в гору и стал важной персоной. Началось следствие об его двоебрачии, крайне ему неприятное; но в это время Евдокия Андреевна изобличалась вновь и слишком уж наглядно в прелюбодеянии. Связавшись с неким подмастерьем академии [96] Абумовым, она родила дочь Агрипину (а не Поликсену, о которой говорит Пушкин по преданию, совершенно, притом, извратившему время и обстоятельства рождения этого ребенка). Ганнибал, зорко следивший за ее поведением, ухватился за эту крикливую улику и, подкрепив ею свой иск, подвинул дело к развязке.

В 1753 году состоялось окончательное решение этой тяжбы, тянувшейся, значит, с лишком двадцать лет. Консистория присудила развести Ганнибала с Евдокией Андреевной, а ее, как виновную в осквернении брачного ложа, подвергнуть эпитимии и заключению в монастыре. В 1754 году она была отвезена в новгородскую епархию, посажена в женский монастырь, где невдолге и кончила свою несчастливую, испорченную насильственным браком, жизнь.

IIІ.

О. А. Ганнибал и его первая женитьба.

Девица Шеберг или Шельберг (у Пушкина она названа фон-Шеберх и, по всем вероятиям, фон подбавлено самим поэтом) была пленена Абрамом Петровичем Ганнибалом вскоре после того, как он открыл неверность своей первой жены и засадил ее в тюрьму. Христина была сирота, и неведомо, как и чем существовала в Пернове. По сердечному ли влечению к Ганнибалу, не взирая на его эфиопский вид, или из каких-нибудь расчетов, если не просто так, что весьма нередко бывает с прекрасным полом, отдалась она Ганнибалу, — мы не знаем; только оказалась она, видно, очень добронравной, домовитой и обстоятельной подругой жизни, какими зачастую бывают честные немки. Об этом можно заключить из того, что Абрам Петрович, прожив с нею несколько лет, счел за благо скрепить с нею связь законным браком, и так настойчиво, что не задумался даже пойти против закона и учиниться виновным в двоебрачии. Разумеется, он не сделал бы этого, если бы не питал горячей привязанности к Христине и не дорожил союзом с нею, в котором находил семейное счастье.

Они повенчались в Ревеле в 1736 году, но брак этот, признававшийся незаконным, был утвержден только в 1753 году, к тому же, с наложением эпитимии и денежного штрафа на Ганнибала за преждевременность его заключения. К этому времени Христина народила Абраму Петровичу «множество черных детей обоего пола», — как говорит Пушкин. Действительно, уже в 1746 году у них было пять человек детей и впоследствии, вероятно, число их прибавилось. Сведения имеются о шестерых детях Ганнибала: четырех сыновьях и двух дочерях. Все [97] сыновья пережили отца, скончавшегося в глубокой старости. Из них наиболее известен старший, Иван (род. 1735 г.), чесменский герой, позднее командир черноморского флота, строитель Херсона, генерал-лейтенант, пользовавшийся благоволением Екатерины.

Что касается нашего героя, Осипа Абрамовича, то он был в семье третьим по старшинству. Родился он в 1742 году и, как рассказывает Пушкин, был назван первоначально Януарием, но мать не согласилась звать его этим именем, трудным для ее немецкого произношения, и его переименовали в Осипа. Где получил он воспитание, — неизвестно, но, судя по тому, что он был артиллеристом, следует полагать, что ему дано было специальное военное образование, вероятно, под непосредственным руководством отца, компетентного по этой части педагога. Службу начал Осип Абрамович рано и успешно, благодаря протекциям отца, конечно. В двадцать лет он уже был поручиком, но в то время, как старшие братья его дослужились до высоких генеральских чинов, он кончил капитаном второго ранга. Хмыров говорить, что он сперва служил «недолго в артиллерии, потом во флоте». Из находящихся же в наших руках документов видно, что Ганнибал числился и в конце своей служебной карьеры по морской артиллерии; следовательно, Хмыров или ошибается, говоря о перемене «рода оружия» в службе нашего героя, или разумеет только перехода» его из сухопутной службы в морскую, но так ли это было, — неведомо.

Есть основания думать, что Осип Абрамович смолоду, поддаваясь своему пылкому, беспокойному темпераменту, не отличался степенностью и вел бурную жизнь среди всяких увлечений и излишеств, не всегда извинительных. Нам известно, что суровый, требовательный и скупой отец его был недоволен образом его жизни и донимал родительскими репрессалиями. Пушкин говорит, что дед его попал в опалу у своего отца за женитьбу против родительской воли; это же утверждал и сам Осип Абрамович во время своей тяжбы с женою, в отпор на ее показание, что он не пользовался доброй репутацией у отца; но, кажется, это было не совсем так.

Жена Ганнибала, Марья Алексеевна, урожденная Пушкина, в своей жалобе на мужа писала, что он за «невоздержность» (то есть расточительность) и «за худое поведение находился под гневом у отца своего, который не токмо, чтоб давать ему на содержание, — запретил ему себя видеть». Она дает понять, что такие неприятные отношения между отцом и сыном существовали еще до выхода ее замуж за последнего, о чем она узнала, и очевидно — с неудовольствием, только после свадьбы. [98]

«Правда, — возражал на это Осип Абрамович, — что отец ной на меня гневался, но единственно за то, что я, будучи в отдалении, без воли его женился, и как скоро узнал о неудачной женитьбе моей, то гнев его пременился в сродное отцу о несчастном сыне сожаление, как то явствует из того, что он и прежде и после отставки моей дозволил мне жить у себя вместе с женою, чего бы ему никак дозволять не следовало, если бы показание противников (т. е. жены и ее сторонников) было справедливо».

Аргументация не особенно сильная со стороны логики, с которой Осип Абрамович, как увидим, вообще обращался весьма непринужденно в своем процессе. с женою. Мы имеем основания как здесь, так и в других случаях больше доверять Марье Алексеевне, особенно в виду того веского обстоятельства, что в ее распре с мужем старший брат последнего, Иван Абрамович, человек авторитетный и пользовавшийся общим уважением, решительно принял сторону невестки. В нашем материале есть его письма, прямо и косвенно подтверждающие указания Марьи Алексеевны на беспорядочность и нерассудительность ее мужа. После долгих и тщетных, родственных и «дружеских» стараний убедить Осипа Абрамовича покончить безобидно дело с женою, Иван Абрамович «с огорчением» вынужден был сознаться в письме к Турчанинову, что никак не мог привести брата «на мысль означающего человека здравого и беспристрастного рассудка». Далее он выражает опасение, как бы брат его, в «ослеплении», не пришел к «пущему раззорению», и взывает к закону, чтобы он оградил безумца от такого несчастья. Что Осип Абрамович, действительно, был нерасчетливый мот, доказывается тем еще, что он в первый же год, после женитьбы на Пушкиной, растранжирил ее приданое, да, по-видимому, так же распорядился и с приданым своей второй жены, судя по ее показаниям во время процесса, и сверх того, получив наследство от отца, очень скоро заложил его в банке.

Уже одного этого качества в молодом человеке было довольно, чтобы попасть в немилость у такого скупого и крутого отца, каким был старик Ганнибал. Расточительность же, по естественному порядку, сама по себе, в большинстве случаев есть несомненный признак «худого поведения». Эти данные заставляют думать, что Осип Абрамович попал под гнев отца независимо от своей женитьбы и что старик Ганнибал переменил гнев на милость вовсе не потому, что женитьба сына оказалась неудачной. Напротив, скорее следует предположить, что женитьба-то и послужила к их примирению, хотя и не весьма прочному. [99]

И в самом деле, если Абрам Петрович, по первому известию о браке сына без его родительского благословения, мог, зная его взбалмошность, почувствовать неудовольствие и счесть шаг сына безрассудным, то впоследствии, узнав, кто его невестка, какого дома и положения, должен был признать этот брак вполне удачным. Марья Алексеевна Пушкина, представительница старинного дворянского рода, дочь воеводы, девушка воспитанная, с безупречной репутацией и с хорошим приданым, могла считаться очень приличной и выгодной партией на самые взыскательные требования. Если бы шла речь, при ее браке с Осипом Абрамовичем, кто кому — Ганнибалы ли Пушкиным, или обратно — делают честь заключением между собою родства, то нет сомнения, что на весах родовой почетности преимущество Пушкиных перевесило бы.

Пушкин в своей «родословной» рассказывает, что, спустя несколько месяцев после брака, неугодного будто бы старому Ганнибалу, Осип Абрамович и Марья Алексеевна явились к нему «на коленях просить прощения», причем старик очень черство отнесся к молодой невестке. Сам Осип Абрамович впоследствии утверждал, что он, якобы, желая исправить поведение своей жены, «едва мог уговорить ее ехать жить в мызу Суйду», к отцу его, и «предварительно просил письмом» последнего «о родительском ее принятии в свое благоволение». Сам же он прибыл туда вслед за нею только через три месяца. Марья Алексеевна же рассказывает об этой поездке совершенно иначе: после замужества, она одна ездила к старику Ганнибалу, с целью помирить его с сыном, попавшим под отцовский гнев, но не за женитьбу, а лишь за «худое поведение». И ходатайство молодой женщины увенчалось полным успехом, чего могло бы не случиться, если б старик был предубежден против нее и против ее союза с сыном. «Я, — пишет она, — испросила у отца мужа моего ему прощение и позволение к нему приехать».

Осип Абрамович не замедлил воспользоваться этим прощением из чувства сыновней любви, а еще более, может быть, из расчета — получить от отца «содержание», которого он был лишен и которое было ему необходимо, так как в это время он нуждался в средствах и, «по невоздержности» своей, имел долги. Молодые приехали к старому Ганнибалу и поселились у него на мызе Суйде, близь Петербурга, но мир и любовь длились между отцом и сыном недолго. В нарушении их Марья Алексеевна безусловно обвиняет мужа, которого она считала, по-видимому, неисправимым, и едва ли не с первых дней замужества чувствовала недовольство им, на что, как увидим, имела свои основания. Правда, и он, с своей, стороны, жестоко на нее [100] жаловался, но неубедительно, с явными натяжками, внушенными, очевидно, озлоблением в пылу сутяжнической борьбы.

Поселившись у строгого и взыскательного родителя, Осип Абрамович присмирел, но, — со скорбию повествует его жена, — «недолгое время жил он в порядке». Темперамент и привычки к рассеянной, разгульной жизни, видно, взяли свое. Соскучившись деревенской идиллией на глазах у ворчливого отца, стал он, «следуя дурным своим склонностям, — продолжает Марья Алексеевна, — заслуживать гнев родительской и, чтоб оного избавиться, бежал из дому, оставя к отцу своему письмо, что он навеки от него скрылся»...

Мелодраматический момент этот был началом скандалёзного супружеского разлада между Осипом Абрамовичем и Марьей Алексеевной, который, как надо думать, давно уже тлел между ними и окончательно назрел под родительской кровлей, среди тоски и пустоты деревенского житья.

Мы не знаем, где и при каких обстоятельствах они встретились и как начался их роман, столь несчастливо потом окончившийся? Следует, впрочем, полагать, что браку их предшествовала любовь — та легкая, быстро воспламеняющаяся и так же быстро остывающая паркетная любовь, возникшая в течение котильона, которая в те веселые и беззаботный времена считалась вполне достаточной для безотлагательного заключения «вечного» союза, если к тому не представлялось сторонних препятствий.

Осип Абрамович в момент первой своей женитьбы был еще человек молодой. Ему тогда могло быть около тридцати лет и, надо думать, он обладал некоторой внешней привлекательностью столичного щеголя и любезника, в известной степени неотразимою, особенно для провинциальной девицы, какою была Пушкина. Что Ганнибал, действительно, мог нравиться женщинам и даже привязывать их к себе, видно, между прочим, из отношений к нему второй его, незаконной жены, о чем скажем ниже. Да и первая его жена вначале, несомненно, питала к нему горячую привязанность, как можно заключить из того, что она не задумалась отдать в полное его распоряжение свое приданное имение и согласилась даже на продажу его для покрытия долгов мужа.

Брак Осипа Абрамовича с Марьей Алексеевной состоялся в 1772 году где-то в провинции, может быть, в Тамбове, так как она была дочь тамбовского воеводы, и отец ее в это время еще был жив. Впрочем, вскоре после свадьбы они пребывали в Муроме. Какая надобность — служебная или частная — привела Ганнибала в эти края, где ему суждено было жениться, — неизвестно. [101]

В своей жалобе, впоследствии, Марья Алексеевна сообщала, что она, «будучи с мужем в Муроме», «принужденною нашлась» для погашения его долгов «продать приданную свою деревню в Ярославском уезде», в которой считалось тридцать семь душ. Потом, во время разлада с мужем, Марья Алексеевна требовала с него возмездия за эту потерю, но безуспешно, не вследствие, впрочем, возражений Осипа Абрамовича, будто бы она сама, «по неблагорассудному произволению», начала «расточать» свое имение на личные «прихоти». Причина тут была процессуальная.

Прожили супруги, если не особенно ладно, то, по крайней мере, без явного и решительного разрыва, большею частью, вместе, около четырех лет. По вычислению Осипа Абрамовича, жена прожила с ним со свадьбы «добропорядочно» всего год и пять месяцев. Марья Алексеевна, с своей стороны, не дала на этот счет сведений, сколько именно времени была она счастлива замужем. В течение их совместного сожительства у них родилась дочь, Надежда, будущая мать великого русского поэта. Неизвестно, где она родилась, но она была уже на свете, когда ее родители переехали в Петербург и жили в Суйде, в доме Абрама Петровича.

IV.

Разъехались!

Развод и двоеженство О. А. Ганнибала имеют, кроме частного, эпизодического, еще общее значение для характеристики нравов второй половины прошлого столетия. Известно, что нравы у нас в те времена далеко не отличались строгостью и чистотой, особенно, что касалось супружеских и семейных отношений. Обет верности нарушался сплошь и рядом светскими мужьями и женами без всякого зазрения совести. Напротив, адюльтером тщеславились; не только мужчины, но и дамы, по словам наблюдательного Белькура, «старались оглашать свои любовные похождения», и все говорили открыто, что такая-то живет с таким-то, а такой-то с такою-то. Это было в моде. Светские супруги, не сговариваясь, усердно поддерживали, как говорит Державин, «искусство давать друг другу свободу», т. е. свободу развратничать, и это никого не возмущало.

Благодаря такой распутной легкости нравов, семейное начало пришло в крайний упадок. Брак не уважался, и налагаемые им обязательства считались пустой внешней формальностью, которую никто не стеснялся нарушать по первому капризу. Вследствие этого, — как говорит Болотов, — «самовольные разводы, браки на близких родственницах, также от живых мужей и жен [102] были весьма обыкновенны». Еще более обыкновенны были случаи, что неполадившие супруги «разъезжались», предоставляя друг другу жить как и с кем угодно. Скандалёзная хроника екатерининского общества чрезвычайно богата подобными фактами. Так называемые «соломенные» вдовцы и вдовы от живых жен и мужей встречались во множестве среди избранного, великосветского общества. Это была естественная реакция суровому допетровскому супружескому режиму, обусловленному рабством и теремным затворничеством женщины, а вместе с тем стеснением свободного выбора, по сердцу, суженых при заключении браков.

Как легко и беззаботно относились светские супруги того времени к связывавшим их брачным узам, может служить примером история разлуки наших героев.

О. А. Ганнибал, как мы видели, не поладив с отцом, внезапно бежал из Суйды и написал ему, что «навеки от него скрылся». «Скрылся» он, при этом, и от жены и от единоутробной дочки, и уж, действительно, скрылся навеки для них. Марья Алексеевна, по-видимому, вовсе не была предупреждена на этот счет со стороны мужа и долго не знала, куда он бежал и с какими намерениями. Так, по крайней мере, уверяла она впоследствии; да едва ли и сам Осип Абрамович имел тогда какой-нибудь определенный, основанный на твердом решении, план относительно этого предмета. Ему просто наскучила уединенная и монотонная жизнь на мызе, в обществе со взыскательным, ворчливым отцом и с постылой женою. Пылкий и легкомысленный, он, вероятно, после какой-нибудь неприятной домашней сцены, в конец истощившей его терпение, взял шапку и — был таков. При этом, ему захотелось разыграть роль несчастной жертвы гонения, оправдать свое бегство и возбудить в родительском сердце отца чувство жалости к себе и раскаяния за жестокость. Отсюда этот мелодраматический тон письма, это, исполненное отчаяния, «последнее прости», с выражением решимости «навеки скрыться», которую можно, ведь, и так понять, что несчастливец, чего доброго, наложит на себя руки и скроется в недрах сырой земли.

На самом деле, Осип Абрамович вовсе не был так трагически настроен. «Скрылся» он очень недалеко, и не с тем, чтобы укоротить свое злополучное существование, да, кажется, слишком тщательно заметать за собой следы в опасении погони и поисков встревоженных его бегством отца и жены ему не настояло надобности, если бы даже он и серьезно решился «навеки скрыться». Никто за ним не гнался, никто не сожалел особенно об его скоропостижном исчезновении из-под родного крова. Правда, Марья Алексеевна утверждала потом, будто бы [103] она «употребляла все способы узнать, куда скрылся» ее муж, а, узнавши, наконец, писала ему, «чтобы он взял ее к себе», но так ли это было, — очень сомнительно. Говорилось это уже в официальной жалобе и в видах просительницы было елико возможно усугубить доводы в свою пользу и в обвинение мужа для оправдания состоявшегося расторжения их брака. Есть основания думать напротив, что Марья Алексеевна очень мало была опечалена бегством мужа и не особенно хлопотала о возвращении его в свои объятия.

Начать с того, что вовсе не настояло надобности ни в каких чрезвычайных «способах» для его отыскания. Влекомый, якобы, трагическим решением «скрыться навеки», Ганнибал бежал не далее, как в Красное Село, где и нашел гостеприимное убежище у приятеля своего и зятя, тамошнего управителя, майора Маза. За всем тем, он категорически отрицал самый факт бегства своего и укрывательства и, сознаваясь, что, точно, отлучился из родительской мызы, оставив там жену, утверждал, что вовсе не делал из этого тайны. По его уверению, все это произошло совсем наоборот: не он де разлучился с женою и уклонился от сожительства с нею, а она его бросила. Ему это нужно было доказывать для оправдания и себя в этой истории, как несчастного, обманутого и оставленного распутной женою мужа, и своего второго брака, происшедшего потому, будто бы, что первая ее жена не только без вести пропала, но и прослыла де умершей. Все это, без сомнения, была крючкотворная натяжка сутяжнического изобретения, но, во всяком случай очень трудно теперь добраться в этом деле полной ясности и истины. Вероятно, кое-что было и не лишенное, хотя бы отдаленного основания в ябедах Ганнибала на жену.

А ябеды эти отличались беспощадной резкостью и грубостью. Вот, например, в каких красках изображал Осип Абрамович личность своей жены и ее поведение в апелляционной челобитной в святейший синод.

«Женившись, — писал он, — уговорил я мою жену ехать в Суйду к отцу моему, желая чрез то пресечь начатые ею, спустя нарочитое время после свадьбы, развратные поступки, куда и сам потом прибыл. Здесь, нашед ее еще в худшем против меня расположении, уехал с нею жить в Петербург, избавляя престарелых родителей моих от беспокойного ее нраву. В Петербурге слюбилась она с артиллерии поручиком Карлом Транзеем, которого я сам заставал с нею наедине в спальне, в одной только рубашке. Закрывая оное бесчестие для фамилии моей, взял я отставку и поехал паки с нею (т. е. с женою) жить в Суйду, надеяся, что она, удаленная от городских прелестей, исправится, имея пример и наставление почтенных моих [104] родителей, на которые она, однако, ответствовала им несказанной грубостью, а мне делала беспрестанно несносные досады, отчего, напоследок, занемогши, за неимением лекаря в Суйде, поехал в Красное Село для излечения, сказав о том прежде родителям и жене моей. Она же, на другой день, выпросив у отца моего денег и взяв свое и мое имение, кроме одной малолетней дочери, жить в Петербург уехала».

Далее он рассказывал, что жена прислала ему из Петербурга засвидетельствованный ее братом «отзыв, что она жить с ним более не желает и расстается навеки (sic!), не требуя ничего на свое содержание». По словам Ганнибала, Марья Алексеевна прожила в Петербурге, после разъезда с мужем, три месяца, а потом вдруг «скрылась неизвестно куда». Он ее не искал и не звал к себе, — это вполне достоверно. Во время процесса оправдывался он тем, что все это время был, будто бы, болен, да, к тому же, «крайний сей жены моей поступок, — как выразился он во всеподданнейшем прошении, — не обещал мне никакой надежды на ее поправление». «По выздоровлении своем, уехал я, — продолжает он, — во Псков к должности своей, которую исправлял более трех годов, не имея никакого известия о жене моей».

Совсем иначе описывала этот момент своего несчастливого супружества Марья Алексеевна.

Рассказав о том, как муж ее бросил и отказался взять к себе, она продолжает свою жалобу в таких выражениях: «Издержав для заплаты долгов мужа моего все мое движимое и недвижимое имение, будучи я так нагло покинута с малолетнею дочерью и оставшись без всякого пропитания, принуждена была ехать в деревню к родителю моему, который, увидев меня в таком бедственном состоянии, получил паралич, от которой болезни и скончался»...

Таким образом, обе стороны истощались во взаимных обвинениях, относительно их семейного расстройства, и ни одна не хотела признать за собою хотя часть вины в этом грехе. Обе сводили это расстройство к одной и той же главной, якобы, причине, что противная сторона, внезапно оставя семейный очаг, «навеки» сбежала, неведомо куда, и тем самым, естественно, нарушила священные брачные узы. Выходило так, по объяснениям разъехавшихся супругов, что, если бы не произошло этих отлучек, то брак их, хотя и омрачаемый с обеих сторон «развратными поступками» и «худым поведением», остался бы неразорванным. Муж утверждал, что, как ни распутна и ни строптива жена его, но он бы и не подумал разрывать с нею, если бы она сама не устранилась от исполнения брачных обязанностей; жена, в свою очередь, утверждала то же самое о муже. [105]

Несомненно, что в данном случае это была обоюдная ложь, пущенная в ход перед лицом суда, во внимание к суровому требованию закона, не допускающего развода на том только основном, что данный брак оказался неудачным и супругам взаимно стало невмоготу жить вместе, в мире и любви. Но в разбираемом нами деле есть документы, откровенно, без казуистики, констатирующие сознательное решение наших героев разъехаться и объясняющие отчасти истинные поводы такого решения.

Речь идет о заключительных письмах супругов, в которых они, с горечью и едкостью людей, друг в друге жестоко разочарованных, взаимно освобождают один другого от всяких обязательств. Начало было сделано Марьей Алексеевной, и это имело для нее невыгодные последствия. Она первая послала мужу, — как он называет этот документа в своей челобитной, — «отзыв» в указанном смысле и, надо думать, не раз потом раскаивалась в поспешности и необдуманности этого шага, сделанного ею по чужому и, может быть, недоброжелательному совету. Хотя Осип Абрамович ответил жене равнозначущим документом, тем не менее, когда у него началась с нею тяжба, он мастерски воспользовался ее «отзывом», как оружием для защиты и нападения. Положим, он его не защитил и не оправдал, но зато, благодаря этой предательской бумажке, прямо изобличавшей Марью Алексеевну в инициативе внезаконного расторжения брака и оставлении брачного ложа, она выиграла свой иск только наполовину.

«Государь мой Осип Абрамович! — писала она. — Несчастливые как мои, так и ваши обстоятельства принудили меня сим с вами изъясниться: когда уже нелюбовь ваша ко мне так увеличилась, что вы жить со мною не желаете, то уже я решилась более вам своею особою тягости вам не делать, а расстаться навек и вас оставить от моих претензий во всем свободна, только с тем, чтобы дочь наша мне отдана была, дабы воспитание сего младенца было под присмотром моим. Что ж касается до содержания как для нашей дочери, так и для меня — от вас и от наследников ваших ничего никак требовать не буду, и с тем остаюсь с достойным для вас почтением ваша, государь мой, покорная услужница Марья Ганнибалова».

Ниже документ засвидетельствован и скреплен такою пометкой:

«Во уверение сего и что оное письмо подписано рукою сестры моей родной — подписуюсь ординского кирасирского полку подполковник Михайло Пушкин».

Нетрудно понять, какое серьезное, в процессуальном отношении, значение должно было получить это письмо в руках Ганнибала во время его тяжбы с женою. Здесь было налицо, [106] во-первых, «оказательство» желания развода со стороны Марьи Алексеевны и, во-вторых, категорический отказ ее заранее от всякого материального возмездия, какое ей могло бы следовать от мужа и отца ее дочери, по закону, начиная с возврата ее приданого. Так, в значительной части, и оценил суд этот документа при разборе тяжбы наших героев, благодаря, главным образом, настойчивой ссылке на него Осипа Абрамовича, тогда как Марья Алексеевна, понятно, совершенно обходила его в своих прошениях и очень рада была бы, если бы он и вовсе не существовал. При дознании, чем руководилась она, посылая мужу свой «отзыв», она ответила так:

Когда на просьбу, чтобы муж ее взял к себе, она «в ответ от него получила письмо ругательное, в котором, именно, запрещает ей к себе приезжать и что он с нею жить навеки не хочет, то она, по совету зятя его, Ганнибала, г. генерал-майора Неелова, таковое письмо к нему, Ганнибалу, написала, что она от всех претензий его освобождает», и т. д.

Объяснение явно неудовлетворительное и со стороны логики, и с юридической стороны. Вернее допустить, что Марья Алексеевна, разочаровавшись в муже и совершенно охладев к нему, вовсе не желала, чтобы он взял ее к себе, а, напротив, рада была отвязаться от него и спешила воспользоваться удобным для того случаем. Молодой женщине, мало еще пожившей, хотелось, очевидно, иметь полную свободу и, чтобы оградить себя на этот счет от каких-нибудь тиранических покушений взбалмошного мужа, она старалась подкупить его заранее отказом от всяких прав на имущественное возмездие с его стороны. — «Пользуйся, мол, моим добром, да только отвяжись!» — как бы хотела она сказать в своем письме, очень легкомысленном с деловой, практической точки зрения. Так могла написать сгоряча женщина молодая и неопытная, и это вполне понятно; но, если точно письмо было написано с совета генерала Неелова, человека зрелого и, вероятно, знавшего значение написанного пером в данном случае, то, имея в виду его родство с Ганнибалами, является подозрение, не крылось ли в его совете дальновидное коварство порадеть родному человечку на счет простодушия соломенной вдовы? Впрочем, подозрение это значительно ослабляется тем обстоятельством, что в этом деле равное участие принимала ведь, и родной брат нашей героини, подполковник Пушкин, удостоверивший ее «отзыв» своей подписью: не мог же и он сознательно вредить сестре?

Кажется, мы имеем право видеть в этих взаимных супружеских «отпускных» и освобождениях от брачных обязательств утвердившийся в то время среди интеллигенции общепринятый обычай внезаконного развода, по обоюдному письменному [107] договору, в случаях, когда у супругов происходил совершенный разлад. Обычай этот мог естественно возникнуть, вследствие распространившихся в те дни — на что мы указывали — легкости нравов, ослабления семейных уз, эмансипации женщин и, в результате всего этого, открытых нарушений брачного договора. Договор этот был попран в принципе, всеми пренебрегался, сплошь и рядом мужья и жены разлучались тайно и явно, и это стало в такой степени повседневным явлением, что житейская практика должна была выработать для этого какую-нибудь формулу в духе обычного права. Формула такая была необходима, так как действующее законодательство отрицало свободный развод и, допуская его в виде исключений, делало его чрезвычайно трудным. И вот, в обход несговорчивого закона, разъезжающиеся супруги стали совершать партикулярный развод, на основании взаимных письменных «отпускных», в черте домашнего договора.

Этим-то, по всем вероятиям, и следует объяснить инициативу и появление «отзыва» Марьи Алексеевны. Она это сделала потому, что так поступали в ее положении другие, что это было «принято», и в таком смысле ей давали советы люди опытные. Оставалось, для заключения частного развода по всей форме, получить и от мужа соответствующего содержания «отпускную». Осип Абрамович не заставил себя долго ждать.

Марья Алексеевна послала ему свой «отзыв» 18-го мая; он ответил ей 29-го мая. Дело происходило в 1776 году.

Несомненно, обрадованный бескорыстием жены и ее непретенциозностью во всех отношениях, Ганнибал в своем ответе сперва повторяет понравившиеся ему места ее письма, как бы подчеркивая их («помни де, что ты сказала!»), а затем уже дает и ей, со своей стороны, отпуск в такой форме: «Я издавна уже оное ваше желание и нелюбовь ко мне чувствительно предвидел, и увеличившиеся ваши, в досаждение мое, несносные для меня поступки и поныне от вас носил с крайним оскорблением, а затем ныне и я во всем по предписанному вашему требованию со стороны моей согласуюсь, и, в ваше удовольствие, как себе от вас приемлю, так и вам оставляю от меня свободу навеки, а дочь ваша (sic!) Надежда препоручена от меня в Красном Селе моему приятелю, господину маэору и управителю Александру Осиповичу Мазу, для отдачи вам, которую и можете от него получить благопристойно, а кормилица при ней, как не собственная моя, так я и власти не имею оставить (ее) вам при дитяти, и за тем желаю пользоваться вам златою вольностию, а я в последние называюсь муж ваш Иосиф Ганнибал».

Все это можно было сказать короче, а главное — деликатнее, без запоздалых, ненужных попреков и уколов, без гримас [108] угнетенной невинности, и, сравнивая в этом отношении цитированные здесь письма супругов, мы получаем новую привеску для невыгодного заключения о личности Ганнибала в его распре с женою, которая так превосходит его в данной переписке и сдержанностью выражений, и приличием тона и даже великодушием!

Текст воспроизведен по изданию: Дед Пушкина. (Трагикомедия конца прошлого столетия) // Исторический вестник, № 4. 1886

Второй роман О. А. Ганнибала.

Прошло около четырех лет. Разъехавшиеся супруги невозмутимо наслаждались «златою вольностию», обоюдно предоставленной ими друг другу. Мы не знаем в точности, каким образом и в какой степени пользовалась в течение этого времени своей свободой Марья Алексеевна, и заместил ли в ее сиротливом сердце кто-нибудь упраздненного мужа? По всем вероятиям, свое соломенное вдовство проводила она не в затворничестве и не без утешителей, как дочь легкомысленного века, когда аскетизм и целомудрие не в авантаже обретались. Зато вполне достоверно, что Осип Абрамович не терял даром времени и воспользовался, в данном отношении, «златою вольностью» очень широко, свыше меры, допускаемой благоразумием и оглядкой на существующие законоположения.

Дав друг другу свободу «навеки», супруги разъехались в разные стороны и уже не встречались, кажется, до конца жизни. Марья Алексеевна уехала в деревню, к отцу, которого похоронила в этот промежуток времени. Впрочем, большую часть этих четырех лет и потом она, кажется, провела в столицах — преимущественно в Петербурге, где у нее были родня и связи.

Осип Абрамович, разлучившись с женою, отправился в Псков «к своей должности», как он говорит в своих челобитных, не поименовывая, в чем именно она состояла. Есть на этот счет только косвенные указания, на основании которых узнаем, что Ганнибал, оставя перед тем военную службу, перешел в это время в гражданскую и служил в псковском наместничестве по выборам. В обозреваемом деле находится рекомендательное о Ганнибале письмо известного Якова Ефимовича Сиверса к архиепископу псковскому, в котором говорится, что псковское дворянство, по большинству голосов, выбрало Осипа Абрамовича в первые заседатели совестная суда, и он исполнял эту должность. Потом, в одной из своих позднейших челобитных, по тяжбе с женою, он жалуется, что, вследствие «совершенного оцепенения или расслабления», причиненного [109] «неправедными консистории притеснениями», не воспользовался он высочайше утвержденным выбором его в советники петербургского губернского правления. Перед этим же он, по-видимому, состоял уже советником Псковского наместничества. Под этим титулом он поименован в некоторых из находящихся в деле бумаге и сам под таковым расписывался в официальных случаях. В своих же челобитных, по тяжбе с женою, он везде писался своим военно-флотским чином.

В Псков Осип Абрамович переселился, очевидно, потому, что там находилась значительнейшая часть, доставшегося ему по наследству от отца, имения. В Псковском наместничестве, в Опочецком уезде за ним считалось, ставшее впоследствии знаменитым, село Михайловское (прежде Устье) с деревнями, в количестве 213 душ крестьян. Всего же у него было тогда, по разделе отцовского наследства с братьями, 323 души — состояние довольно значительное по тогдашнему масштабу.

Отправляясь в Псков, Ганнибал, надо полагать, рассчитывал водвориться там оседло и прочно. После нужды, скитаний и треволнений, он намеревался теперь воспользоваться благоприятными условиями для составления себе спокойного обеспеченного и видного положения среди местного провинциального общества. Он, как говорится, остепенился и, покончив с неудачной женитьбой, хотел начать новую жизнь, солидную и счастливую. По-видимому, он в этом успел. По крайней мере, из вышеупомянутого письма Сиверса (от 1781 г.) видно, что в течение трех с половиною лет своего пребывания в Пскове Осип Абрамович приобрел там много друзей, «всеместно заслуживал одобрение» и очень хорошо стоял в мнении самого Сиверса, признававшего в нем «честнейший характер и отменные достоинства души». Популярность его доказывалась выбором его на общественную службу и дружным сочувствием «всего наместничества» к его «несчастию», причиненному иском Марьи Алексеевны. Сочувствие это выразилось в данном ему, во время его тяжбы и в видах ее выигрыша, «аттестате» от «целого наместнического общества» ¹, а также в цитированном здесь покровительственном письме влиятельного Сиверса.

Приобрел, видно, Осип Абрамович благосклонность и у псковских дам. Он мог быть у них на счету отличного кавалера и завидного жениха. В описываемый момент (1779 г.) ему исполнилось всего тридцать пять лет; он был человек столичный, богат, со связями и с почетным положением в местном [110] обществе. И действительно, вращаясь среди псковских дам, он вскоре потерял свою «златую вольность», с отличавшей его пылкостью отдавшись в плен одной из них и, с своей стороны, победоносно завоевав ее сердце.

Это была вдова капитана Устинья Ермолаевна Толстых, новоржевская помещица, барыня состоятельная, хорошей фамилии, принадлежавшая к лучшему местному обществу, «благородно воспитанная», как она сама себя аттестовала, хотя она и не умела, как оказывается, правильно написать даже свою фамилию. На своих всеподданнейших прошениях она подписывается Тальстая или Талъстая. Сказать кстати, и имеющиеся в обогреваемом деле подлинные подписи бабки нашего поэта, Марьи Алексеевны, также весьма грешат против орфографии. По самому каллиграфическому строению подписей обеих жен Ганнибала видно, что изображавшие их дамские пальчики совсем не обыкли обращаться с пером. Нынче так подписываются разве полуграмотные мещанки.

Устинья Ермолаевна вдовела семь лет. Имея в виду, что тогда у нас девушки очень рано выдавались замуж, псковская вдовушка в момент встречи с Ганнибалом была, надо думать, в расцвете молодости и красоты, каковою, по всем вероятиям, обладала, по крайней мере, на вкус своего страстного поклонника. Они влюбились друг в друга нежно, пламенно и глубоко до безотложной необходимости неразрывно связать свои сердца в сладком сожительстве. О силе этой любви свидетельствует отчасти самый процесс Ганнибала с его первой женою, который он вел с упорством и энергией, а также, конечно, и с большими материальными жертвами «на хождение» и взятки, ради того главным образом, чтобы воспрепятствовать расторжению его союза с Толстою. С своей стороны, и сия последняя употребляла все зависящие от нее средства для сохранения за собою дорогого ей права называть Осипа Абрамовича своим, ибо, — как говорит она в своей всеподданнейшей челобитной, — «давая ему обет вечной любви» и «имея особливую к нему привязанность», «мнила она, что единая токмо смерть может расторгнуть» ее союз с ним. Но мы забежали немного вперед...

Впрочем, мы очень мало знаем о прологе этого второго и также несчастливого романа нашего героя. В разбираемом «деле» об этом нет сведений, как равно скудны они и относительно прошлого героини этого романа. Тут остается только делать догадки. Следует думать, что Толстая, несмотря на «особливую привязанность» к Ганнибалу, поставила непременным условием счастья обладать ею законный брак, а на обольстительный адюльтер не шла, дорожа своей вдовьей честью. Это могло быть целомудрие добродетельной вдовы, а мог быть — и всего скорее — [111] расчет женщины уже зрелой, опытной и рассудительной. Хотя тогда и царила легкость нравов и легкость понятий о морали, но провинция все же была, разумеется, гораздо сдержаннее и строже на этот счет столицы, да и сравнительно с последней — провинция всегда представляет мало удобств и пропасть мелких, досадных препон для маскированного распутства и нарушения нравственны» требований без огласки и скандала. Псковская вдовушка должна была это отлично знать, и ей тем тверже хотелось противостоять искушению, что в Пскове она, вероятно, занимала видное и почетное положение, имела родню и знакомить, и за ее поведением следила сотня ревнивых, проницательных глаз.

Но было ли в этом роде искушение? — Нет сомнения, что должно было быть. Зная пылкость полуафриканского темперамента Осипа Абрамовича, его холостяцкое в эту пору положение и «златую вольность» его сердца, мы легко поймем страстность его новой привязанности, в которой, конечно, было очень мало платонизма, вообще чуждого людям ХVIIІ-го столетия — более, чем всякого другого. Вожделение овладеть пленительной вдовою могло быть в нем тем сильнее, что она отвечала взаимностью на его страсть; но как овладеть? — Законного брака он ей не мог же предложить, даже при искреннем желании соединиться с нею навеки. Суровым законом он уже был связан с другою женщиной этой неразрывной цепью. Исход был один — классический, к которому, в подобных обстоятельствах, обращается всякий мужчина, и не столь горячей крови, какая текла в жилах нашего героя, и более его благонравный...

Можно догадываться, что совлечь с пути добродетели обольстительную вдову во внезаконное сожительство влюбленному Ганнибалу не удалось, не взирая на все искушения. В этом убеждает нас тот безумно-отчаянный шаг, на который он решился из-за блаженства назвать ее своей женою. Он решился на преступление, которое грозило ему жестокой карой почти неминуемой — из ста вероятностей девяносто.

Осип Абрамович рискнул вступить во второй законный брак от живой жены. Это был очень легкомысленный риск, потому что, при его связях и положении, ему было очень трудно, почти невозможно скрыть свое двоеженство и сделать его безнаказанным. И хотя, быть может, шаг этот не стоил ему большой внутренней борьбы, по присущим его характеру своенравию, взбалмошности и «невоздержности», тем не менее он, конечно, не решился бы на него, если бы не был ослеплен страстью к Устинье Ермолаевне и если бы эта страсть была уже разделена до предела, за которым влюбленному не остается больше ничего желать. Впрочем, на любовь закона нет. Могло статься [112] и так, что Осип Абрамович, уже пользуясь безгранично благосклонностью очаровательной вдовы, опьяненный ее ласками и дополна счастливый связью с нею, уступил ее просьбе или сам пожелал, не взирая ни на что, освятить эту связь в глазах местного общества, хотя бы уж для того, чтобы оградить любимую женщину от ложного, скандалезного и невыгодного положения... Это бывает; могло быть и в данном случае.

Так или иначе, уже в 1779 году, т. е. спустя около четырех лет после разлуки с первой женою, Осип Абрамович обвенчался с Толстою и наслаждался вновь медовыми днями счастливая супружества, но наслаждался без помех, как увидим, недолго. Само собой разумеется, если была жива первая, неразведенная жена и это было известно, то описываемое венчанье, как незаконное, могло совершиться или путем обмана со стороны жениха остальных действующих лиц этого религиозного акта, или же с общего их сговора — заведомо идти всем на такое беззаконие. Ганнибал впоследствии, когда ее потянули к ответу, всеми способами старался уверить суд, что он, в момент своего брака с Толстою, был уведомлен о смерти, будто бы, своей первой жены, искренно был убежден, что она действительно умерла, и, следовательно, шел под венец вторично без опасения взять на душу тяжкий грех. Однако ж, аргументация ее по этому пункту оказалась вполне несостоятельной, как будет рассказано дальше. Одно из двух — или он знал, что Марья Алексеевна и не думала умирать, или поддался на этот счет глубокому заблуждению, с неправдоподобным легкомыслием уверовав в подозрительной достоверности известие. Даже в последнем случае, если бы такое известие было, что весьма сомнительно, то и тогда простое благоразумие и собственная выгода требовали ее проверить, но это не было сделано.

Тщательно изучив лежащее перед нами «дело», мы вывели твердое заключение, что Ганнибал, совершая двоеженство, очень хорошо знал, что он делал, знал, что его первая жена живет и здравствует. Знал это, по всем вероятиям, не он один, но также и Устинья Ермолаевна, а, может быть, отчасти и свидетели их бракосочетания. Не знал только священник, совершавший последнее, и, хотя догадывался смутно, что дело здесь не совсем чистое, сомнительное, но тогдашний смирный деревенский поп, зависевший во всем от своих прихожан-помещиков, с их желания и в угоду им легко поступался законными формальностями церковного устава.

В нашем заключении утверждает нас уже то, как, в какой обстановке был совершен этот брак. Вместо церемониальности и праздничной торжественности, который были тогда в большой моде и которые подобали бы бракосочетанию видного [113] в губернии яйца, богатого помещика, — наши герои повенчались как бы украдкой, в деревенской глуши, чуть не ночью, без гостей и родных, без всякого свадебного парада и ликования. Все говорило, что бракосочетавшиеся хотели сделать из своей свадьбы глубокую тайну и как бы боялись чьей-нибудь со стороны помехи. Просто и бесхитростно, с сердечным сокрушением, поведал об этой романической свадьбе, совершавший ее на свое горе, священник... Бедный, он потом поплатился за свою покладистость в данном случае потерею прихода и полугодовым заточением в монастыре, «на крылосное послушание», без права священнослужения!

Звали этого священника Василием Михайловым; он был настоятелем прихода Апросьевского погоста Иоанно-Предтеченской церкви, в Новоржевском уезде.

«9 генваря 1779-го года, позван я был, — показывал поп Василий в консистории, — перед рассветом, с причетниками, в дом к прихожанке моей, капитанской вдове, Устинье Ермолаевой Толстой, для служения всенощного бдения и молебна Казанской Богоматери, которую службу и справили. После того, госпожа Устинья Ермолаевна объявила мне и причетникам, что она де сыскала себе жениха, советника Псковского наместничества, Иосифа Абрамовича Ганнибала, с которым желает того ж дня законным браком сочетаться, и просила меня, чтобы ее с показанным женихом повенчать, на что я с причетниками и согласился. Усмотря, затем, жениха в доме ее, требовал я от них подписки, что тот ее жених не имеет у себя другой законной жены в живых, а госпожу Устинью Ермолаевну я знал, что она подлинно вдова, понеже — моя прихожанка. Тогда ж в доме, до бракосочетания, показанной жених, после отправления службы, дал мне своеручное письмо ² в том, что он подлинно вдовый... И по тому письму я, с дьячком Васильем Ивановым («который — добавлено консисторией в выноске — за известную винность вовсе из церковного причта исключен и отправлен для положения в подушной оклад») и пономарем Иваном Евстратовым, в своей приходской Иоанно-Предтеченской церкви, по церковному чиноположению, подлинно их повенчал, причем венчальными отцами были — от жениха Новоржевского уезда помещик Назар Иванов Румянцов, а от невесты моего приходу помещик же Иван Захарьев Яхонтов, а венчальных [114] матерей ни с которой стороны и поезжаней никого не было, и дьякон же при том венчании не был».

Так же простодушно и правдиво объяснил поп Василий консисторским законникам, почему он, при означенном бракосочетании, не соблюл некоторых установленных формальностей.

«А я с причетниками, — показывал он, — об означенных женихе и невесте, по силе правил св. отец и указов, повального обыска и подписки с венчальных отцов не взяли, и к присяге их не привели, потому что уверились на бракосочетающихся и венчальных отцов совести и на словесное их показание, что он, Ганнибал, подлинно находится вдов».

Это несомненно так и было. Легко себе представить, что смиренный деревенский священник не посмел, конечно, придираться, о соблюдении формальностей, к таким привилегированным, благородным господам и должен был беспрекословно положиться на их совесть, если бы даже внутренне и сомневался в ее прямоте. Уже личность одного жениха, как советника наместнического правления, губернского сановника, должна была совершенно подавить его своим чиновным авторитетом?». И очевидно, поп Василий потому именно и был выбран нашими героями для совершения их бракосочетания, что они положились на его покорность и приниженность, и не ждали от него придирок и препятствий. Очевидно также, что им нужна была такая сговорчивость со стороны священника, и они нарочно, по заранее обдуманному плану, постарались обставить свою свадьбу такими условиями, которые были потребны и удобны для отвода недреманного ока закона и для укрывательства от лиц, от молвы, могших помешать совершению их брака.

Помеха была одна — существование первой живой жены Ганнибала, о чем в Пскове могли знать многие. Ради обхода этой-то помехи и не для чего другого, без сомнения, бракосочетание было обставлено такими предосторожностями и такой таинственностью. Но если меры эти были приняты по инициативе Ганнибала, знавшего, что его первая жена жива еще, то могла ли не знать и Устинья Ермолаевна, с какой целью свадьба ее выходит точно краденной, «не по-людски», как говорится? Жених этого пожелал? — но для чего, на какой конец?.. Женщину в таких делах очень трудно провести и убаюкать ее подозрительность любезностями и фразами. Почти с уверенностью можно сказать, что интересная вдовушка была посвящена в тайну своего жениха и сознательно шла под венец с женатым. Что она не была ни похищена, ни привлечена силой или обманом перед алтарь, как это бывает в жестоких, преимущественно гусарских романах, видно из того, что дело происходило в ее же доме, степенно, истово и полюбовно, и что она сама всем распоряжалась, [115] первая заявила намерение венчаться, сама повела жениха под венец и, вообще, разыграла на своей свадьбе роль настоящей, деятельной сватьи.

Словом, тут ни жених, ни невеста, по всем вероятиям, нисколько не обманывались на счет беззаконности своего бракосочетания и шли на него с обоюдного ведома и согласия; но они не могли не знать, что делают очень рискованный для своего дальнейшего благополучия шаг. Решимость на такой шаг могла быть вызвана сильной, всепоглощающей страстью, и мы уже предложили выше несколько на этот счет догадок; сделаем здесь еще одну: возможно, имея в виду распущенность и ветреность тогдашних нравов, что герои наши в данном случае руководились не какими-нибудь роковыми движениями кипучей, титанической страсти, а просто необузданным капризом сластолюбия и легкомыслием. Это на них похоже тем более, что, по всем признакам, мы имеем в них перед собою характеры мелкие, пошлые и дюжинные.

Может быть, в Устинье Ермолаевне не хватило твердости ни охранить свою вдовью добродетель, ни, потеряв ее, вынести неавантажное положение «любовницы» в придирчиво-фарисейском мнении окружающего общества. Она пожелала покрыть свой стыд венцом во что бы ни стало, а податливый и легкомысленный Ганнибал не стал очень сопротивляться. И, недолго думая, решились они повенчаться «на авось, да небось», которые на Руси так часто дивным образом служат бесподобную службу всемогущего провидения! «Авось» — сойдет безнаказанно, как сходит людям много всяких беззаконий; «авось» — ни Марья Алексеевна, ни ее близкие никогда не узнают о таинственно-романическом событии, освященном попом Василием; да ежели Марья Алексеевна и узнает — так, «небось», не станет претендовать и обвинять, потому что, ведь, она сама отреклась от мужа и дала ему «златую вольность навеки»... Мало ли благополучных вероятий безнаказанности умеют изобретать люди, искушенные грехопадением?

Текст воспроизведен по изданию: Дед Пушкина. (Трагикомедия конца прошлого столетия) // Исторический вестник, № 1. 1886