ЖАН ДЕ ЛАБРЮЙЕР

ХАРАКТЕРЫ

ИЛИ

НРАВЫ НЫНЕШНЕГО ВЕКА

LES CARACTERES OU LES MOEURS DE CE SIECLE

ЛАБРЮЙЕР И ЕГО «ХАРАКТЕРЫ»

Единственное произведение всей жизни Лабрюйера «Характеры, или Нравы нынешнего века» вызвало большой интерес у читателей при его появлении в первом анонимном издании, где оно занимало скромное место приложения к переводу «Характеров» Теофраста. Успех «Характеров» Лабрюйера возрастал по мере того, как они выходили в новых, расширенных изданиях и приобретали черты законченного и глубоко оригинального произведения. Крупнейшие писатели – современники Лабрюйера признали «Характеры» подлинным шедевром литературы. Последующие поколения утвердили значение этого последнего и в какой-то мере заключительного произведения в истории французского классицизма XVII века.

«Характеры» Лабрюйера, принадлежащие по своим жанровым особенностям к описательно-моралистической прозе, преемственно связаны с «Опытами» Монтеня, «Мыслями» Паскаля, «Максимами» Ларошфуко. Говоря о более широких, внежанровых связях, нельзя не указать на их близость ко многим произведениям Мольера и Лафонтена. Эта близость объясняется не столько общностью тем, разработанных в комедиях Мольера, баснях Лафонтена и «Характерах» Лабрюйера, сколько основной направленностью творчества этих писателей, их стремлением как можно правдивее изобразить жизнь французского общества и его пороки.

Говоря о «Характерах» Лабрюйера, известный французский критик Сент-Бев замечает: «Луч века упал на каждую страницу этой книги, но лицо человека, державшего ее в руках, осталось в тени». Действительно, биография писателя мало известна, Жан де Лабрюйер родился в августе 1645 года близ Парижа. Отец его, Луи де Лабрюйер, генеральный контролер рент Парижского муниципалитета, с трудом содержал большую семью. Лишь благодаря материальной помощи дяди Лабрюйеру удалось получить превосходное для своего [4] времени образование. О деятельности Лабрюйера в качестве адвоката ничего не известно. В своих «Характерах» он не раз говорит об адвокатах, их положении в обществе. «Тот, кто при разделе наследства с братьями получил достаточно, чтобы стать адвокатом и жить, не зная тревог, жаждет сделаться судьей; судья метит в советники, а советник – в президенты парламента. То же происходит с людьми любого звания: сперва они тщетно пытаются возвыситься, взяв, так сказать, судьбу за горло, а потом томятся в скудости и стесненных обстоятельствах...» («О житейских благах», 62). В ироническом замечании о том, что судейская знать вымещает на адвокатах обиды, которые «наносит ее самолюбию презрительное высокомерие двора» («О столице», 5), симпатия Лабрюйера явно принадлежит адвокатам, то есть тем, кто занимает низшую ступеньку на этой своеобразно очерченной писателем социальной лестнице. Многочисленные высказывания Лабрюйера, не проливая света на историю его деятельности, дают представление об особенностях профессиональной жизни и социального положения судейских чиновников различных рангов.

В 1673 году Лабрюйер купил должность генерального казначея в финансовом бюро округа Кан. Об этом периоде его жизни известно не больше, чем о предыдущем. Исследователи творчества Лабрюйера считают, что говоря о «некоей приморской провинции», где «крестьяне любезны и обходительны, горожане же и чиновники напротив... отличаются грубостью» («О суждениях», 22), писатель имеет в виду Кан и его чиновничество, с которым он не нашел общего языка. По-видимому, Лабрюйер продолжал жить в Париже, мало занимаясь делами своего ведомства и рассматривая свою должность как своеобразную синекуру. В 1686 году, спустя год с лишним после того, как он получил место учителя герцога Бурбонского, он ее продал.

Чем занимался Лабрюйер в эти годы? Как бы отвечая на этот вопрос, он говорит в своей книге о том, что «было бы справедливо, если бы эти занятия, состоящие из чтения, бесед и раздумий... именовали бы не праздностью, а трудом мудреца» («О достоинствах человека», 12). По свидетельству его друга, именно в эти годы писатель начинает «изучать на скамейках Люксембургского сада и Тюильри нравы города и двора». Деля свое время между чтением, наблюдениями над столичным обществом и беседами с друзьями, Лабрюйер приобретает серьезные знания в области истории, философии, литературы.

В 1684 году, по рекомендации Боссюэ, Лабрюйер получил место воспитателя в семье знаменитого полководца, одного из крупнейших вельмож своего времени, принца Конде. Занятия с титулованным учеником мало удовлетворяли Лабрюйера. Не лишенный ума и [5] способностей, внук Конде герцог Бурбонский отличался тяжелым характером. Аристократическая спесь убивала в нем все живое, человеческое. Перу Сен-Симона принадлежит замечательный портрет герцога, написанный в период, когда тот был уже немолодым: «Это был человек значительно более низкого роста, чем самые низкие люди. Не будучи толстым, он был очень крупным. Особенно крупной была его голова. Лицо его синевато-желтого цвета внушало страх. Выражение лица было почти всегда злобным и в то же время настолько гордым и вызывающим, что трудно было к нему привыкнуть. В нем чувствовались остатки превосходного воспитания, он был остроумен, начитан, даже вежлив и изыскан, когда он хотел этого, но хотел он очень редко... Извращенность казалась ему высшей добродетелью, странная мстительность... достоянием величия...» В «Мемуарах» Сен-Симона мы находим ряд портретов фамильной галереи Конде, написанных с тем же не знающим пощады искусством. Гордость и непомерное властолюбие Конде, возглавившего в середине века аристократическую оппозицию абсолютной монархии, были унаследованы и сыном его и внуком. В характерах младшего поколения они выродились в спесь, страсть к интригам, домашнее и семенное тиранство.

Жизнь Лабрюйера в доме Конде, несмотря на уважение, которое писатель завоевал благодаря уму и такту, была не лишена трудностей. «Вельможи обладают одним огромным преимуществом перед остальными людьми. Я завидую не тому, что у них есть все: обильный стол, богатая утварь, собаки, лошади, обезьяны, шуты, льстецы, но тому, что они имеют счастье держать у себя на службе людей, которые равны им умом и сердцем, а иногда и превосходят их» («О вельможах», 3). В замечаниях такого рода проскальзывает обида человека, познавшего в силу своего зависимого положения горечь унижения. Однако даже тогда, когда личное чувство писателя придает определенный оттенок описываемым явлениям, оно не лишает их присущей им типичности.

В загородном дворце Конде в Шантильи, так же как в Париже и Версале, где Конде проводили много времени, Лабрюйер получил возможность великолепно изучить аристократическое общество и круг придворных Людовика XIV. Заняв, по выражению Сент-Бева, «угловое место в первой ложе на великом спектакле человеческой жизни, на грандиозной комедии своего времени», Лабрюйер не остался бесстрастным зрителем. Наблюдая парадную жизнь двора и знати, вызывавшую восхищение, зависть и настоящую манию подражания в Париже, провинции и далеко за пределами Франции, Лабрюйер сосредоточил свое внимание не на внешнем блеске, а на внутреннем содержании этого спектакля, на его действующих лицах. [6]

Годы раздумий потребовались Лабрюйеру для того, чтобы написать свое замечательное произведение. Книга Лабрюйера создавалась в тот период, когда исторически прогрессивная роль монархии Людовика XIV, завершившей национальное объединение Франции, была полностью исчерпана. После смерти генерального контролера финансов Кольбера (1683), много сделавшего для развития торговли и промышленности, дворянско-католическая реакция одерживает победу над правительственной политикой, которую французская знать презрительно называла буржуазной. Под влиянием наиболее реакционных сил французского общества Людовик XIV развязывает разорительные войны, отказывается от поощрения торговли и промышленности, экономически укреплявших верхушку третьего сословия – буржуазию, и усиливает гонения на протестантов и религиозные секты, не угодные господствующей католической церкви. Переход абсолютной монархии к политике полного подавления прогрессивных сил в обществе вызывает оппозицию, которая в литературе находит свое выражение в «Приключениях Телемака» Фенелона и других произведениях позднего классицизма XVII века. В 1697 году выходит «Исторический и критический словарь» Бейля, в котором история философии признала «первую ласточку» просветительской мысли.

В атмосфере растущей тревоги за судьбу Франции создавалась и книга Лабрюйера. В 1688 году вышло первое ее издание – «Характеры Теофраста, перевод с греческого, и Характеры, или Нравы нынешнего века», за которым последовал ряд новых, значительно расширенных в своей оригинальной части изданий. Последнее из них, девятое издание, подготовленное Лабрюйером, появилось в 1696 году, после его смерти.

В первое издание вошло 418 характеристик Лабрюйера, и они служили как бы дополнением к книге Теофраста. В девятом издании «Характеры» Теофраста становятся своеобразным приложением к книге Лабрюйера, включающей 1120 оригинальных характеристик.

О значении произведения Теофраста в истории создания «Характеров» Лабрюйера много спорили. Не подлежит сомнению то, что моральный трактат греческого философа IV века до н. э., в котором Лабрюйер нашел мастерские зарисовки людей, наделенных различными пороками, сыграл известную роль в концепции «Характеров». У Теофраста Лабрюйер заимствовал прежде всего сам жанр бессюжетного произведения, в котором литературные портреты скреплены между собой рассуждениями автора. Однако в жанровом отношении «Характеры» Лабрюйера значительно разнообразнее не только трактата Теофраста, но и произведений, принадлежащих перу французских моралистов XVII века. Наряду с жанром портрета [7] или, точнее, характера, Лабрюйер использовал жанры максимы, эпиграммы, размышления, трактата, новеллы, диалога и другие. Жанровое богатство «Характеров» объясняется тем, что, излагая свои мысли, Лабрюйер стремился «показать открывшуюся ему истину в таком свете, чтобы она поразила умы» («О творениях человеческого разума», 34).

Художественный метод Лабрюйера значительно отличался от метода Теофраста. В своей «Речи о Теофрасте», предпосланной изданию «Характеров», Лабрюйер отзывается с большим пиететом о писателе, с именем которого он связал судьбу своей книги. Однако в той же речи он подчеркивает то новое, что он стремился внести в изучение и изображение человеческого характера. В большей степени, нежели Теофраст, он хотел «проникнуть во внутренний мир человека, изучить недостатки его ума и раскрыть тайники его сердца. «Характеры» Теофраста, – продолжает он, – демонстрируя человека тысячью его внешних особенностей, его делами, речами, поведением, поучают тому, какова его внутренняя сущность; напротив, новые «Характеры», раскрывая вначале мысли, чувства и побуждения людей, вскрывают первопричины их пороков и слабостей, помогают легко предвидеть все то, что они будут способны говорить и делать, научают более не удивляться тысячам дурных и легкомысленных поступков, которыми наполнена их жизнь».

Если в первых изданиях книги Лабрюйера можно найти характеры, которые, будучи построены по принципу Теофраста, представляют собою как бы иллюстрацию к определению человеческих пороков, то в характерах, включенных в последующие издания, чрезвычайно усиливается стремление описать людей своего времени в их социальной среде и специфических для этой среды условиях жизни.

Обращение Лабрюйера к античному источнику для создания своей книги было закономерно в период, когда классицистическая эстетика еще не стала предметом ожесточенных споров между защитниками древних писателей, отстаивавших принцип подражания античному искусству, и теми, кто отрицал этот принцип литературы французского классицизма.

Лабрюйер остается сторонником эстетики классицизма и тогда, когда разгорается спор о древних и новых авторах. Он утверждает вслед за Буало, что классицизм благодаря проникновению во вкусы древних одержал победу над искусством, навязанным веками варварства французскому народу. В принципах Перро Лабрюйер не видит движения вперед, к литературе, связанной с фольклором и народными традициями, он находит в них лишь отказ от подражания древним, с помощью которого можно достичь совершенства в [8] литературе и даже «превзойти древних». Поэтому Лабрюйер выступает, так же как Буало, Расин и Лафонтен, против принципов, которые выдвигали сторонники новой литературы во главе с Перро и Фонтенелем.

Защищая основные положения классицистической эстетики, Лабрюйер, однако, не проявляет никакой нетерпимости в своем отношении к тем, кто нарушал каноны классицизма. С уважением говорит он о писателях, которые «облагораживают искусство и расширяют его пределы, если последние оказываются стеснительными для высокого и прекрасного, идут одни, без спутников, и всегда вперед, в гору, уверенные в себе, поощряемые пользой, которую приносит иногда отступление от правил» («О творениях человеческого разума», 61).

В убеждении, что литература должна просвещать людей и облагораживать их, Лабрюйер черпает основной критерий для суждения о творчестве писателей. «Если книга возвышает душу, вселяя в нее мужество и благородные порывы, судите ее только по этим чувствам: она... создана рукой мастера» («О творениях человеческого разума», 31).

Среди литературных характеристик, включенных Лабрюйером в ту же первую главу «О творениях человеческого разума» и в речь, произнесенную им в 1693 году при вступлении во Французскую академию, особенно замечательны маленькие этюды о творчестве Корнеля, Расина, высказывания о Лафонтене, Ларошфуко, Мольере. В смелости суждения Лабрюйера о трагедии Корнеля «Сид», которая «оказалась сильнее политики, сильнее властей, тщетно пытавшихся ее уничтожить», в восхищении творчеством Рабле, при всех оговорках писателя, еще прочно связанного с традициями классицизма, ощущается независимость мысли, поиски нового, более свободного метода исследования и воспроизведения действительности.

Идейное содержание произведения требует адекватной художественной формы. «Высокий стиль... раскрывает истину целиком, в ее возникновении и развитии, является самым ее достойным образным выражением». Но высокий стиль, по мнению Лабрюйера, «доступен только гениям, и не всем, а лишь самым благородным» («О творениях человеческого разума», 55). Обыкновенный писатель должен стремиться, следуя высоким образцам, придать глубину своим идеям и изящество слогу.

В первую главу, посвященную в целом литературной теории и критике, Лабрюйер включает несколько афоризмов и портретов, с помощью которых он рисует нравы литераторов и публики. Зависть, недоброжелательство, трусость характеризуют деятелей литературы и их литературных судей. Среди аристократических [9] читателей мало людей, имеющих свой взгляд на литературу, ибо нужно обладать здравым смыслом и знаниями, чтобы суметь подвергнуть анализу художественное произведение. В острых и метких зарисовках литераторов и «ценителей» литературы проглядывает сатирический дар Лабрюйера. Великолепное искусство сатирика мы находим, однако, не в первой, вступительной главе, а в центральной части книги, посвященной описанию высших слоев французского общества XVII века.

Сатира Лабрюйера связана с литературными традициями XVII века и более ранних эпох. Поиски истоков сатирического искусства Лабрюйера привели его современников к греческому философу-цинику Мениппу (начало III в. до н. э.), философско-сатирические диалоги которого стали объектом подражания писателей последующих эпох. Во Франции имя греческого философа и писателя связано с наиболее значительным произведением конца XVI века – «Менипповой сатирой». Изображая Лабрюйера под именем Мениппа, один из современников автора, Симон де Труа, пишет в своем критическом этюде: «Менипп покидает дом, чтобы изучить людей со всеми их особенностями и нарисовать их с натуры... он извлекает из смешного, как из недр земли, каждый день новые сокровища». В сатирическом произведении Лабрюйера наиболее дальнозоркие из современников почувствовали «мощную и редкую в наши дни свободу и благородную отвагу» (Банаж де Боваль), которые позволили ему нарисовать сатирические портреты вельмож, прелатов церкви, финансистов, откупщиков и высших государственных чиновников.

Искусством сатирика Лабрюйер обязан, однако, не столько древнегреческим, сколько французским писателям XVII века, в первую очередь своему великому предшественнику Мольеру. Лабрюйера нельзя безоговорочно причислить к последователям Мольера, так как его философские, религиозные и даже литературные воззрения далеко не полностью соответствовали взглядам великого комедиографа.

Последователь философа-материалиста Гассенди, возглавлявшего в середине века течение французского либертинажа, Мольер в полном соответствии с моральной доктриной своего учителя отождествляет естественное с разумным и нравственным. Вольнодумство Мольера, основанное на философском материализме Гассенди, позволило ему в борьбе против пороков общества, и в частности – против лицемерия и ханжества, дойти до понимания глубокого противоречия между принципом следования природе и христианским учением.

Мольер великолепно знал и другую сторону в истории либертинажа XVII века. В комедии «Дон-Жуан», наделив своего героя чертами французского аристократа, он показывает типичное для аристократического общества поверхностное и, по существу, искаженное [10] понимание вольнодумия. Либертинаж начинает отождествляться в этой среде с непризнанием земных и небесных авторитетов и каких бы то ни было законов морали и этики.

Проблеме либертинажа и характеристике вольнодумцев Лабрюйер посвящает последнюю главу своей книги – «О вольнодумцах». Учение Гассенди осталось чуждым Лабрюйеру. Будучи приверженцем картезианской философии и к тому же религиозным человеком, он не смог преодолеть философского дуализма. «Предположим, что я обязан своим существованием только силам всеобъемлющей природы, которая всегда, даже в бесконечно отдаленные времена, была такой же, какой мы видим ее сейчас. Но эта природа может быть либо только духом, и тогда она – бог, либо материей, и тогда она не способна создать мою душу, либо, наконец, соединением духа и материи, и тогда духовное начало в ней я именую богом» («О вольнодумцах», 37).

В изучении человеческой психологии, так же как и в основных вопросах философии, Лабрюйер исходит из рационалистического метода Декарта, не признавая учения Гассенди, в котором законы психики сводятся к механическому передвижению атомов. «Предположим, что все материально и мысль моя, равно как и мысли других людей, представляет собой лишь следствие особого расположения частиц материи. Кто же тогда привнес в мир мысль о вещах нематериальных?» – спрашивает Лабрюйер («О вольнодумцах», 40). На вопросы такого рода он не мог получить ответа ни в одном из философских учений XVII века во Франции. Лишь в XVIII веке энциклопедисты во главе с Дидро начинают разрабатывать учение о высокоразвитой материи и ее атрибутах.

Отвергнув философский либертинаж, Лабрюйер говорит лишь о тех вольнодумцах-аристократах, которые считают, что «людям известного звания, широты ума и воззрений не к лицу бесхитростная вера, свойственная ученым и простонародью» («О вольнодумцах», 5). В своей критике беспринципности и распущенности вельмож, именующих себя либертинами, Лабрюйер полностью солидаризируется с Мольером. В его нетерпимом отношении к аристократическому аморализму, в какой бы форме он ни проявлялся, звучит та же гневная нота, которая столь характерна для Мольера и которая могла появиться только у писателей с ярко выраженной третьесословной идеологией.

Немногочисленные высказывания Лабрюйера о народе, то есть о положении крестьянства, о контрастах между жизнью высших и низших слоев общества и, наконец, о своем отношении к народу, чрезвычайно важны. Они дают ключ к пониманию точки зрения Лабрюйера на высшее общество, помогают раскрыть основу его [11] творческого метода и определить место писателя в радикальном буржуазно-демократическом течении внутри классицизма.

В «Характерах» Лабрюйера нет специальной главы, посвященной народу. Композиция книги, ее деление на главы – «О житейских благах», «О столице», «О дворе», «О вельможах» и другие – полностью соответствует сатирическому содержанию произведения. В аристократической среде, при дворе, в кругах высшего чиновничества, в мире откупщиков и финансистов Лабрюйер видит средоточие наиболее страшных пороков, свойственных веку. Описанию высших кругов общества Лабрюйер и отводит центральное место в книге. Тема народа раскрывается в принципиально ином плане: Лабрюйер не описывает нравы низших слоев общества, он ставит вопрос о положении народа, о его судьбе в абсолютистском государстве. Мысль о народе присутствует везде. В сатирических портретах вельмож и священников, судей и откупщиков подчеркивается контраст между их привилегированным положением и страшной участью основной массы бесправного населения Франции. «Шампань, встав из-за стола после долгого обеда, раздувшего ему живот, и ощущая приятное опьянение от авнейского или силлерийского вина, подписывает поданную ему бумагу, которая, если никто тому не воспрепятствует, оставит без хлеба целую провинцию. Его легко извинить: способен ли понять тот, кто занят пищеварением, что люди могут где-то умирать с голоду?» («О житейских благах», 18).

Иронический тон в такого рода характеристиках часто уступает место глубокому возмущению. Сатирический портрет перерастает в филиппику против тех, кто, с точки зрения Лабрюйера, должен осуществлять духовное и светское руководство народом в «разумном государстве». «Этот свежий, цветущий, пышущий здоровьем юноша – сеньор целого аббатства и обладатель десятка других бенефиций, от которых получает сто двадцать тысяч ливров дохода. Он купается в золоте, а рядом семьям ста двадцати бедняков нечем обогреться зимой, нечем прикрыть наготу и порою даже нечего есть. Их нищета ужасна и постыдна. Какая несправедливость!» («О житейских благах», 26).

В словах Лабрюйера о французском крестьянстве протест против чудовищной эксплуатации тружеников земли нашел свое наиболее открытое и сильное выражение: «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены... членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. [12] Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» («О человеке», 128). Наряду с лучшими баснями Лафонтена, посвященными той же крестьянской теме, этот отрывок из «Характеров» прочно вошел в историю общественной мысли Франции. Через столетие после его написания он обрел новую жизнь в период французской революции, когда он был использован как призыв к борьбе против нечеловеческих условий жизни французского крестьянства. На это описание ссылается Пушкин в своем «Путешествии из Москвы в Петербург».

Пользуясь методом сравнения между людьми разных социальных положений и различных моральных качеств, Лабрюйер приходит к интересным выводам. Дурными или хорошими люди делаются не в силу своих природных задатков, а под влиянием тех условий, в которых они живут. Наряду с пороками, которые «заложены в нас от природы и усугублены привычкой, бывают и такие, которые мы приобретаем, хотя они нам не присущи» («О человеке», 15). Рационалистический тезис об извечности законов психологии уступает место изучению человеческого характера в определенной среде. В знаменитом сравнении вельмож и народа дается не индивидуальная, а чисто социальная характеристика: «Человек из народа никому не делает зла, тогда как вельможа никому не желает добра и многим способен причинить большой вред... У народа мало ума, у вельмож – души; у первого – хорошие задатки и нет лоска, у вторых – все показное и нет ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем я предпочитаю быть, я, не колеблясь, отвечу: Народом» («О вельможах», 24). Заключительная часть этого пассажа очень важна для понимания идейной и художественной направленности книги. Первым из наиболее значительных моралистов XVII века Лабрюйер заявил о своем желании принадлежать к народу. Эта четкая социальная ориентация придает страстный разоблачительный характер сатире Лабрюйера на высшее общество и сближает его в большей степени с Мольером и Лафонтеном, чем с создателями моралистической прозы XVII века Паскалем и Ларошфуко.

В сатирических портретах придворных, вельмож, католических проповедников, чиновников и откупщиков Лабрюйер показывает общество в его различных аспектах. С большим мастерством снимает писатель ореол величия с дома монархов, пышность которого должна была внушать почтение народу. «Если смотреть на королевский двор с точки зрения жителей провинции, он представляет собой изумительное зрелище. Стоит познакомиться с ним – и он теряет все свое очарование, как картина, когда к ней подходишь слишком близко» («О дворе», 6). Тонкое сравнение, переходящее в метафору, делает [13] понятной причину разочарования, которое рождается при знакомстве с придворной жизнью: «Двор похож на мраморное здание: он состоит из людей отнюдь не мягких, но отлично отшлифованных» («О дворе», 10). Двор – царство страшных пороков и холодной учтивости, он привлекает и пугает, заставляет вступать в опасную игру «жадных, неистовых в желаниях и тщеславных царедворцев» («О дворе», 22). Описывая двор, ставший центром притяжения столичной и провинциальной аристократии, Лабрюйер останавливает свое внимание не столько на развращенности придворных нравов, сколько на моральной деградации высших кругов общества во главе с наиболее родовитой знатью. Лишенные своих старых феодальных привилегий, прикованные к подножию трона, французские гранды стремятся вознаградить себя ложным величием за утерю реального политического главенства в государстве. Спесь извращает психологию не только вельмож, но и аристократов, не только дворянства крови, но и привилегированной части буржуазии – дворянства мантии. Для поддержания престижа своего имени французский аристократ рискует состоянием; он готов для этой же цели пойти на любую подлость. При дворе идет страшная борьба за должности, но «человек, получивший видную должность, перестает руководствоваться разумом и здравым смыслом... сообразуясь отныне лишь со своим местом и саном» («О дворе», 51). Двор развивает низкие инстинкты, ибо наиболее тщеславные люди чувствуют себя ничтожными перед волей самодержца. «Люди согласны быть рабами в одном месте, чтобы чувствовать себя господами в другом» («О дворе», 12).

С редким для писателя-рационалиста историческим чутьем Лабрюйер раскрывает те явления, в которых находит свое отражение политика абсолютной монархии и связанные с нею глубокие общественные процессы. Первым из писателей-классицистов Лабрюйер создает четкое представление о паразитизме двора, о пустоте и никчемности жизни, «которая целиком проходит в приемных залах, в дворцовых подъездах и на лестницах» («О дворе», 7). Паразитизм – явление не новое в истории французского королевского двора, его в какой-то мере сознательно культивировал Людовик XIV, заинтересованный в том, чтобы превратить феодала в царедворца. Однако именно в 80–90-е годы, то есть в период крутого поворота монархии в сторону реакции, это явление становится признаком разложения не только всех слоев французского дворянства, но и самого абсолютистского государства.

С реакционной политикой Людовика XIV связано широкое распространение ханжества при дворе, где мода на ханжество приходит на смену моде на вольномыслие. «Хотя это и противно здравому [14] смыслу, но еще совсем недавно придворный, отличавшийся благочестием, казался смешным чудаком; мог ли он надеяться, что так скоро войдет в моду?» («О моде», 17). Лабрюйер создает различные варианты образа ханжи, широко используя характеристику ханжества в гениальной пьесе Мольера «Тартюф». Интересно, что, заимствуя многое у Мольера, Лабрюйер противопоставляет образу Тартюфа характер более тонкого в своих приемах лицемера Онуфрия (см. «О моде», 24). Это противопоставление вызвало целую дискуссию в литературе. Сент-Бев считает, что Лабрюйер в своей тонкой и умной критике образа Тартюфа не учел законов сцены, поэтому его Онуфрий не был бы понят публикой. Мишо же говорит о том, что критика Лабрюйера напоминает ему полемику миниатюриста с создателем фресок. Замечания эти интересны и справедливы. Однако нельзя забывать самого существенного для понимания позиции Лабрюйера. В 80-е и 90-е годы ханжой становится искушенный в притворстве царедворец, а «на что только не пойдет придворный, чтобы возвыситься, если ради этого он готов даже притвориться благочестивым» («О моде», 18). Лучшую из своих характеристик ложного благочестия, то есть ханжества (см. «О моде», 21), Лабрюйер заканчивает разящей сатирой на двор Людовика XIV, утерявший навеки право окружить себя вновь писателями, равными Расину и Мольеру. «Благочестивец – это такой человек, который при короле-безбожнике сразу стал бы безбожником» («О моде», 21).

С исключительным вниманием, как подлинный историк нравов, анализирует Лабрюйер отношения людей в обществе. Он подчеркивает те различия, которые возникают между людьми, обладающими большим или меньшим состоянием. Деньги решают вопрос о том, наденет человек «мундир, или мантию, или рясу» («О житейских благах», 5). Знатное происхождение – залог высокого положения в обществе, и только наивный человек может надеяться, не будучи дворянином, на милость двора. Но золото приобретает силу, которая способна победить даже «длинный ряд предков». «Если финансист разоряется, придворные говорят: это выскочка, ничтожество, хам. Если он преуспевает, они просят руки его дочери» («О житейских благах», 7).

Богатство настолько меняет характер отношений в обществе, что Лабрюйер, не колеблясь, утверждает: «настоящее за богачами». Это заставляет его изучить моральное и общественное лицо разбогатевших буржуа. В результате своих наблюдений он приходит к удручающим выводам. Для того чтобы составить себе состояние, люди жертвуют всем, включая честь и совесть. Корыстолюбие буржуа порождает не менее страшные последствия, чем спесь аристократа. Оно убивает все человеческие чувства. Тех, кто любит корысть и [15] наживу, «не назовешь ни отцами, ни гражданами, ни друзьями, ни христианами; Они, пожалуй, даже не люди. Зато у них есть деньги» («О житейских благах», 58).

Богатство одних приносит разорение, нищету и бедствия другим. А между тем вместе с богатством приходят почет и общественное признание «морального превосходства» богача. В образе Сосия («О житейских благах», 15) Лабрюйер показывает типичного выскочку, который с помощью грязных махинаций добивается высокого положения: «Он купил должность и таким путем стал человеком благородным. Ему оставалось только сделаться добродетельным: звание церковного старосты совершило и это чудо». Среди разнообразных характеров богатых буржуа особенно зловещими выглядят у Лабрюйера портреты откупщиков и финансистов, обогащение которых вызывало возмущение французского народа. В их чертах нетрудно угадать прообраз Тюркаре – героя одноименной комедии Лесажа, написанной в начале XVIII века, в преддверии французского Просвещения.

Две главы – «О монархе или о государстве» и «О церковном красноречии» – представляют особый интерес, так как в них Лабрюйер говорит о французской абсолютной монархии и ее оплоте – католической церкви. Было бы ошибочным думать, что именно в них Лабрюйер определил свои идеалы в области политики, религии и морали. Свои воззрения на общество и человека Лабрюйер выразил во всех частях своей книги. К тому же согласно неписаному, но суровому закону века Людовика XIV эти главы не могли не содержать восхвалений монаршей мудрости. Такого рода «хвалу» мы находим у Буало и даже у Мольера, не говоря уже о второстепенных писателях второй половины XVII века. Сент-Бев остроумно назвал эти главы «Характеров» «двумя громоотводами». Принимая все это во внимание, нельзя, однако, не видеть в них средоточия политических и религиозных идей Лабрюйера.

Будучи убежденным католиком, Лабрюйер придавал огромное значение той роли, которую, по его мнению, католическая церковь призвана была сыграть в морально-этическом воспитании человека и общества. Однако, наблюдая всеобщую развращенность нравов, Лабрюйер приходит к убеждению, что и отцы церкви подверглись пагубному влиянию двора и светского общества.

«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль. Евангельское смирение, некогда одушевлявшее ее, исчезло: в наши дни проповеднику всего нужнее выразительное лицо, хорошо поставленный голос, соразмерный жест, умелый выбор слов и способность к длинным перечислениям. Никто не вдумывается в смысл слова божьего, ибо проповедь стала всего лишь забавой, азартной игрой, [16] где одни состязаются, а другие держат пари» («О церковном красноречии», 1).

Связь между моралью и религией не ставится под сомнение ни в первом, ни в последующих изданиях. Но если бы Лабрюйер продолжал видеть в религии панацею от всех общественных язв в тот период, когда он все глубже раскрывал социальные корни человеческих пороков, он, несомненно, усилил бы свою аргументацию, включил бы новые, более убедительные примеры или рассуждения. Этого не случилось. Глава «О церковном красноречии», в отличие от всех остальных глав, не претерпевает почти никаких изменений, не обогащается новыми отрывками. Не потому ли, что проблемы морали и общественной этики показались Лабрюйеру именно в этот период неизмеримо более сложными, нежели в начале его творческого пути?

В отличие от главы «О церковном красноречии», глава «О монархе или о государстве» подверглась изменениям и была значительно увеличена в последних прижизненных изданиях «Характеров». В первом издании она носила название «О монархе». Лишь в последующих изданиях Лабрюйер прибавил слова «или о государстве». Это, казалось бы, незначительное изменение в условиях деспотического правления Людовика XIV, который провозгласил: «Государство – это я», имело глубокий и не до конца еще раскрытый смысл. «Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя», – пишет Лабрюйер («О монархе или о государстве», 25). А между тем все содержание этой главы говорит о том, что Лабрюйер все глубже и глубже осознавал существенное различие между интересами государя и его подданных. Первое, в чем проявляется критика монархии, – это все растущее возмущение тем, что народ, «несущий тяжкое бремя», оказывается вынужденным не только «облегчать жребий государя», но и «приумножать благосостояние» «утопающих в роскоши вельмож» («О монархе или о государстве», 8). Вельможа, министр и фаворит – вот в чьих руках оказалась судьба народа. Но фаворит меньше всего думает о народе. Он «всегда одинок: у него нет ни привязанностей, ни друзей» («О монархе или о государстве», 18).

«Народу выпадает великое счастье, когда монарх облекает своим доверием и назначает министрами тех, кого назначили бы сами подданные, будь это в их власти» («О монархе или о государстве», 22). Но это счастье выпадает, с точки зрения Лабрюйера, слишком редко. «Искусство входить во все подробности и с неусыпным вниманием относиться к малейшим нуждам государства составляет существенную особенность мудрого правления; по правде сказать, короли и министры в последнее время слишком пренебрегают этим искусством...» («О монархе или о государстве», 23). В [17] последнем и наиболее значительном отрывке главы Лабрюйер пытается нарисовать идеальный образ короля. Этот образ мало похож на реальную фигуру Людовика XIV. Расхождение между идеальным и реальным ощущается здесь с особой силой. Однако Лабрюйер не видит никакого пути для улучшения правления, кроме пути самосовершенствования монарха.

Характеристика общества не исчерпывается у Лабрюйера описанием отдельных его кругов. В своем возмущении против социальной несправедливости писатель доходит до создания сатиры на освященную церковью иерархию в обществе. Особенно интересен в этом плане отрывок, в котором рассказывается о некоей стране и обычаях ее жителей («О дворе», 74). У народа этой страны есть свой бог и свой король. «Ежедневно в условленный час тамошние вельможи собираются в храме», где они «становятся широким кругом у подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к королю... Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь – богу». Современникам не трудно было узнать в этой стране Версаль. В заключительной части этого отрывка Лабрюйер упоминает о том, что страна эта удалена на тысячу лье от моря, омывающего край ирокезов и гуронов. Эта географическая справка выглядит как невысказанное сравнение между обычаями версальцев и дикарей. В этом сатирическом отрывке нельзя не увидеть наброска, который под пером писателей XVIII века, вероятно, был бы превращен в просветительский философский роман.

Многое в творчестве Лабрюйера заставляет думать о том, насколько богатой была его книга, из которой черпали сюжеты, мысли, наблюдения, художественные приемы многие писатели XVIII века. У Лабрюйера можно найти наблюдения, напоминающие «Персидские письма» и даже «Дух законов» Монтескье. В гневной отповеди своему веку Лабрюйер, подобно Жан-Жаку Руссо, напоминает о том, что современная цивилизация изгнала понятие добродетели. Умная, разящая сатира Лабрюйера предвосхищает сатиру Дидро в «Племяннике Рамо» и заставляет говорить о нем как об одном из предшественников великого энциклопедиста.

Само собой разумеется, что историческая задача великих писателей Франции XVIII века, которые «просвещали головы для приближавшейся революции» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 16.), делала их мысль более целеустремленней и стремительной в своем развитии, и было бы ошибкой искать Эльдорадо в положительной программе Лабрюйера. Подвергая критике политику абсолютной монархии и самого Людовика XIV, он [18] возвращается к идее разумной монархии («О монархе или о государстве»). Показав духовное убожество и умственную развращенность католических проповедников, он говорит о морали, базирующейся на очищенной от скверны религии («О церковном красноречии»).

Лабрюйер был писателем своего времени. В своей книге он превосходно выразил то, что хотел поведать грядущим поколениям. Вольтер оценил «точный, сжатый и нервный стиль» «единственного в своем жанре» произведения Лабрюйера. По мнению М.-Ж. Шенье, «“Характеры" в большей степени, нежели другие прозаические произведения XVII века, обладают одновременно тонкостью мысли, оригинальностью формы, разнообразием выражений и сатирической правдой...» Многие писатели и литературоведы XIX–XX веков говорят о Лабрюйере как о тонком стилисте, блестящем сатирике и одном из умнейших и прозорливейших людей своего времени.

В России «Характеры» Лабрюйера приобрели известность уже в XVIII веке и, возможно, оказали некоторое влияние на Кантемира и Фонвизина. В XIX веке их неоднократно переводили на русский язык. Пушкин и Толстой признали высокие качества этого памятника французской литературы XVII века.

Т. Хатисова

Текст воспроизведен по изданию: Жан де Лабрюйер. Характеры или нравы нынешнего века. М.-Л. Художественная литература. 1964