СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ПЯТАЯ

ГЛАВА XXVIII.

О светском управлении Персиян, и именно об их главе, Шахе, и о венчании его.

Что касается до светского управлении в Персии, то, как выше упомянуто, оно довольно сходно с Русским; ибо это Государство, как справедливо сообщают о том все историки, есть Монархическая Империя (Imperium Monarchicum), где Царь имеет самую большую, даже всю, власть действовать и повелевать по своему усмотрению, может издавать и отменять законы, без всякого совета и возражения от кого-либо, может у каждого отнять имущество, даже самую жизнь, хотя бы то был самый больший после него вельможа. При этом у них великая рабская покорность подданных, так что каждый из них в подобных случаях при пролитии их крови, хота бы и самый невинный, является покорным и терпеливым, [835] словно обреченная на жертву овца, как это видно будет из страшных примеров, случившихся при последних Шахах, которые я не замедлю привести здесь.

Царя своего Персияне называют Шах (Schah), Падшах (Padschah), Падиша (Padischa), что все значит Царь, и произносят они это имя так: «Шах» (Schach). Когда же Турецкий Император пишет к Шаху, то не называете его Шахом, по Ших-Огли (Schich Ogli), т е. сыном и потомком духовной особы, или Пророка, о чем ниже скажу подробнее. Несправедливо говорят некоторые писатели, что Персидские Цари, ради высокомерия велят называть себя Хода (Choda), что по-персидски значит Бог: у них есть мужеское имя Ходабенд, и так назывался отец Шаха Абаса. Само в себе слово это означает то же, что находящийся в союзе с Богом, подобно нашим именам: Gottfried (Готтфрид), Gottlieb (Готтлиб), т. е., успокоенный, умиренный и любимый Богом. Хотя, впрочем, Цари эти довольно кичливы и воображают о себе более, чем сколько им приличествует, подобно тому, как сообщает Марцелин о Царе Сапоре, который писал к Римскому Императору: «nusquam a genuino fastu declinans». Письмо это так начиналось: «Rex regum Sapor, particeps siderum, frater Solis et Lunat, Constantio Caesari, fratri meo, salutem dico». Но я замечу здесь, что в настоящее время у них в обыкновении употреблять почти такие же выражения по отношению и к Европейским владетельным особам, если только они пишут к ним в дружественном духе, и они думают, что такой титул этим владетельным особам может приличествовать только ради высокого их, Шахов, положения в свите, как это видно из того письма, которое Шах Сефи послал к Его Княжеской Светлости, Герцогу Голштинскому, о чем подробнее сказано будет в другом месте. Затем у них нет обыкновения чествовать их, в письмах к ним, прописанием большего титула, в котором бы исчислялись подвластные им страны. Про Шаха Абаса рассказывают, что в просьбах к нему он не терпел иного титула, кроме титула Шаха, и однажды, когда кто-то явился к нему с просьбой, в которой значился большой титул, он сказал будто бы просителю: [836] «Твоим титулом ты не сделаешь меня ни больше, ни меньше; скажи мне только свою нужду!»

Многие писатели называют последних Персидских Царей Софиньянцами (Sophinianer), да и самые Цари эти охотно придают себе такое имя, по уважению к своей Вере, так как основатель их секты назывался Ших Софи (или, как пишут некоторые, Сефи); так назывались они подобно тому, как Французский, например, Король называется Христианнейшим (Rex Christianissimus), Испанский — Католическим (Catholicus). Таким образом Персидские Цари назывались, например: Исиаил Софи, Ейдер Софи (Ismael Sofi, Eider Sofi). Обстоятельство это надо иметь постоянно в виду при чтении истории сказанных Царей; ибо некоторые писатели погрешают и часто приписывают Джвниду (Tzinid) (Guinet, как они называют его), иногда же Измаилу и другим Царям то, что следовало бы приписать первому Софи.

Правление в Персии наследственное; пока есть наследники от законной супруги, наследуют правление эти наследники; за недостатком же их, к управлению призываются дети, прижитые от Chasse, т. е. от наложниц и прислужниц, так как в Персии незаконных детей нет, как упомянуто выше. Если же налицо нет таких детей, то призываются лица, ближайшие из Царского рода. Эти последние, равно как и те, которые слывут происходящими от старого Софи, называются Ших Эльвенд (Schich Elwend), пользуются в стране великою свободою, но вообще живут довольно бедно. Если нет недостатка в первых наследниках, то остальные должны остерегаться, чтобы их не извели более сильные. Дома, где родятся Царские дети, делаются домами убежища (Asyla), и если случается, что они бывают вне столицы, в ином каком месте, то дома эти обносятся почетною стеною, как, например, мы видели это в Гиляне, при Кескере (Kesker).

Персидский герб (Insigne) в древности составлял полумесяц, как упоминает Курций в 24-й главе 4-й книги: [837] «Caeterum affirmant Solem Graecorum, Lunam esse Persarum, quotiens illa deficiat, ruinam stragemque illis gentibus portendi». В настоящее же время, наоборот, Персияне имеют гербом своим солнце, а Турки, обладающие и Грецией, — месяц, и Карл Пасхаль (Carolus Paschalius, в своей: «Libro Coronarum» (Corona, Parisiis, 1610), полагает, что Турецкие Государи ввели полумесяц (или возрастающий месяц) в свой герб потому, что он означает как бы разрастающееся Царство, которое они стараются расширить и усовершенствовать. Такое же значение имели, может быть, и Папские шапки, или короны, похожие видом на отверстый полумесяц. В настоящее время герб Персидский составляет солнце, и при том изображенное на спине льва, как это видел я в разных местах Персии, написанное на стенах зданий. Но Шах Сефи ввел в своей Государственной печати, которая величиною около полуталера, одну только надпись посреди, именно такого содержания: «Единого Бога раб я, Шах Сефи, от всего сердца».

А по краям кругом следующее: «Аали! Пусть о тебе всякий говорит, что хочет, я же остаюсь навсегда друг твой». И далее: «Кто пред дверью твоею не считает себя прахом и землей, то, хотя бы он был Ангел, да будет прах и земля над главою его».

В письмах своих к Европейским Государям он, Сефи, выказывает особое смирение, прилагая печать свою не на той стороне, где пишется самое письмо, но на обороте, внизу, каковые письма, заключающие в себе многое и более замечательное, хранятся здесь в Готторфе, в Княжеской Библиотеке.

Венчание Царей совершается не в Вавилоне, как справедливо опровергает Минадус (Minadous, Belli Turcopersici historia. Francofurti, 1601) некоторых писателей, впадающих в подобную ошибку; но в настоящее время и ее в Кафе (или Куфе, как действительно утверждает он), но в столичном городе Испагани, и при этом употребляются следующие обряды: [838]

Ставится столь, вышиною в локоть, и покрывается столькими богатотканными и вышитыми коврами один на другом, сколько было всех Царей этого (настоящего) Исповедания, начиная счет с Шаха Измаила Сефи; на этих коврах сажают нового Царя, и каким образом Шах Сефи, у которого мы имели прием, во время своего коронования имел под собою 8 ковров, так как он был 8-й Шах после Измаила. Затем важнейшие Ханы подносят ему венец (корону), который он трижды целует во ими Бога, Магумеда и Аали, трет им о чело, после чего Начальник Двора, называемый ими Леле (Lele), возлагает ему оный на голову. Все предстоящие при этом громко провозглашают счастие новому Шаху, говоря: «Дай ему Боже, чтобы в правлении его один год обратился в тысячу лет!» Затем все подходят к Шаху, целуют у него ноги, подносят ему богатые подарки и остальную часть дня проводят в великой радости и ликовании. О присяге, или о заверении в своей верности Шаху клятвою, с обрядностями, у нас употребляемыми, Персияне ничего не знают.

Так как Персидское Государство весьма велико, заключает в себе превосходные и обширные области (из коих важнейшие описаны уже выше, во второй главе этой книги), то удаленные от стольного города области эти управляются Ханами или Князьями, как бы Правителями, Наместниками и другими чинами, о чем вскоре сказано будет подробнее. Здесь же мы хотим прежде, подобно тому, как сделали это при описании России, упомянуть вкратце о последних Шахах, царствовавших в Персии в течение последнего столетия и несколько даже более с приведением того, что было в это время достойно замечания, чтобы можно было познакомиться из этого и с полицейским управлением Персии. Надеюсь, что это не будет неприятно благосклонному читателю, тем более что, сколько мне известно, об этом писано было немного. Все это я передам здесь так, как сам принял и узнал от Персиян. [839]

О последних Шахах Персии, как они царствовали один за другим в течение около полутораста лет.

В предшествовавшей главе мы упомянули, что когда Турецкий Султан пишет к Персидскому Шаху, то не называет его Шахом, т. е. Царем, а только Ших-Огли (Schich Ogli). Причина тому заключается в том, что предки этих нынешних Шахов происходят не от мужской линии древнего Царского рода, как это увидим мы из следующего:

Гасан Падшах.

Шах Гасан Падшах (Hassan Padschah), названный за свою храбрость, великие войны и победы Великим (Usum Cassan), как говорит Бизар, быль Армянский Князь из области Текелу (Tekellu): он покорил силою оружия под свое владычество многие земли и, между прочим, Персию, и сделался ее Царем. Он имел дочь, которую и отдал в замужество за одного Шиха, по имени Ейдера из Ардебиля (почему Персияне и называют его Arduellis), правнука великого Софи, так как он выказывал великие знаки святости.

Ших Ейдер.

По смерти Гасана Падшаха (случившейся в 1485 году), сын его, Якуб (Jacub), был отравлен своею женою и никаких детей после себя не оставил. Означенный же Ших, как Царский зять, пользовавшийся, за свою святость, большим уважением в народе, избран был Царем, таким образом Ших сделался Шахом. Когда Турка (Турецкий Султан) узнал о том, то вознегодовал, что такой Ших, отступник от их Веры или еретик, будет обладать таким большим Государством, и, полагая при том, что, по причине своей святости, бывший Ших не очень-то будет склонен к войне, Султан (Турка) пошел на него войною, преследовал его, разбил, взял [840] в плен в велел содрать с него кожу (через уши). Бизар говорит (lib. 10, р. 267), что Ейдер не был Шахом, но что Персидский Шах Рустам (Rustam) из опасения, что по своему великому влиянию на народ он мог бы сделаться Шахом, приказал умертвить его; некоторые даже рассказывают, говорит он далее, что случилось это не при Рустаме, а при Шахе Якубе; но он сам не знает, что вернее. Персы же в своих летописях повествуют так, как рассказано мною выше. Когда таким образом Ших Ейдер был изведен, Турка захватил все пограничные и ближайшие земли и сделался обладателем лучшей части Персии.

Шах Измаил Великий.

Ших Ейдер оставил после себя только одного сына, по имени Измаил (Ismael), который, будучи малым ребенком, принужден был бежать от Турки. Его принял к себе один знатный Гилянский вельможа, по имени Пир Халим (Pyr Chalim), бывший другом и родственником отца его; у этого-то вельможи он воспитывался и упражнялся в дальнейшем изучении Веры отцов своих. Когда Измаил вышел из детского возраста и обнаружил в себе превосходный способности и неустрашимый дух, и когда в то же время распространилась молва, что отец его, бывший знатоком в Астрологических сведениях, будто бы предсказывал, что его сын совершит великие дела в приобретении земель и распространении Веры, то взоры всех обратились на Измаила. При таких обстоятельствах, однажды, когда Турка (Турецкий Султан) преспокойно сидел себе в Царьграде, Изиаил, по совету Пира, разослал преданных ему гонцов в близлежащие области и города, с просьбою к жителям оных прийти к нему на помощь против Турок за Веру, благо отечества и для возвращения подобающего ему Царского престола. По этой просьбе сказанные жители охотно явились к Измаилу, и вскоре к нему стеклось множество народа, с которым и вышел он из Латреджана, места в Гиляне, где находился Измаил, в поход числом 20,000 человек; к этому народу [841] присоединились и жители других областей, так что вскоре у него составилось войско в 300,000 человек. Прежде всего войско это двинулось на Ардебиль, выгнало оттуда Турецкую стражу, без которой остальные жители вышли на улицу, идущую позади гробницы Шиха Софи, пали там на колени, передались Персиянам и приняли их Веру. Улица эта и поныне называется, вследствие этого события, «Уруми Магеле» (Urumi Mahele). Здесь-то и с этой поры сказанные жители получили красные шапки и прозвание Кизильбашей, как о том обстоятельнее сказано было уже в 10-й главе настоящей книги,

Из Ардебиля Измаил пошел на Таврис, Шемаху, Ирван и благополучно возвратил себе все эти и другие, вокруг лежащие города и страны, которыми Турки завладели было в Персии со смерти отца его, и за тем двинулся на Турецкие области, выдержал несколько сражений с Турками и прогнал их с поля битвы, как рассказывается об этой войне подробно в одном письме Генриха Пена (Heinr. Peniae, бывшего тогда в той стране) к Кардиналу де Савлис (Cardinalde Saulis), равно как описывают это и Персияне. Описания эти находятся у Лаоника Халкондила (Laonico Chalcondyla: «De rebus gestis Turcar.» на стр. 441). Таким образом Измаил завоевал Багдад или Вавилон, Бесре, Курдистан, Диарбек, Ван, Ерсерум, Ерсинган, Битлис, Адильчёвас, Алхат, Бердик, Карс и Ентакию. Подчинив в короткое время все эти города своему владычеству, он двинулся на восток, в Кандагар, на границы Индии, и сделался обладателем и этой области. Затеи он отправился в Касвин, принял там Царский венец и, отдохнув здесь немного, пошел на Грузию, вступил в войну с тамошним Государем, Симеоном Падшой, одолел его и обложил землю его данью, обязав оную ежегодно доставлять ему по 300 кип шелку. Хотя Шах Измаил Софи в этих войнах встречал иногда сильное сопротивление, но Персидские воины его, убежденные в том, что все это совершается ради Веры, были так одушевлены и стойки в битвах, что самую смерть в них считали за ни что. Заявив себя таким счастливым и победоносным витязем, Шах Измаил приобрел себе уважение разных Азиатских и Европейских Государей, которые часто отправляли к [842] нему своих послов и уполномоченных людей, равно как и он к ним, и так как он снова возвел Персидское Царство до почетного состояния и в то же время крепко стоял и распространял учение Аали, высказывая сам к нему всегда благоговейное уважение, то бытописатели, имея при том в ввиду, что он назывался еще и Софи, считали его за распространителя, а некоторые из них принимали его даже за первого Софи и основателя Персидской Веры. Достигши 45 лет, Измаил умер в Касвине и погребен в Ардебиле. Персияне славят его, говоря, что он был великий любитель справедливости. Бизар говорит, впрочем, что Измаил поступал иногда не совсем-то совестливо; ибо, в противность закону Персидскому, он ел иногда свинину и пил вино. В поругание же Оттоманскому Дому он держал даже при дворе своем свинью, которую и называл Баязетом.

Шах Тамас.

Шах Измаил оставил 4 сыновей, из которых старший — Тамас (Tamas), хотя и наследовал отцу в правлении, но не в добродетели и счастии. Остальным двум, по назначению отца, розданы были каждому известные области, Немного спустя после начала правления этого Шаха, Турецкий Султан Солиман, выслав главного полководца своего, Султана Мурата Пашу, снова отвоевал несколько городов, которые Измаил взял было у Турок, за исключением Багдада и Вана, оставшихся во власти Персиян. Через два года после того уже сам Турецкий Султан вторгся в страну Шаха Тамаса с сильною ратью, взял Таврис и поворотил к Султании. Так как Тамас не успел еще тогда собрать к себе столько войска, чтобы с уверенностью мог противостать Туркам, то остался в Касвине. Между тем в одну ночь сделалась великая буря (в начале Марта, незадолго перед Персидским Naurus или Новым Годом), с проливным дождем и грозою, отчего снег, покрывавший окрестные горы, растаял, побежал стремительным потоком в теснину, снес стан неприятельский, потопил множество верблюдов, лошадей, вместе с воинами, и сам вождь [843] их подвергся было великой опасности. Растаявший снег был кроваво-красноватого цвета. Неприятель, увидавши такой цвет, пришел в ужас и оставил Персию. Хотя после этого Турецкий Султан опять нападал на Персию и грабил ее, но, наконец ,при городи Битлине он был почти наголову разбит, а остальные Турки также принуждены были удалиться восвояси.

Шах Тамас царствовал 35 лет и умер в 1576 году по Р. Хр., бывши 68 лет от рождения. Персияне не особенно лестно отзываются о нем; он не был таким доблестным Государем, которого мысли были бы обращены на войну и который бы сумел достойно встретить неприятеля; напротив, он потерял много городов и земель, приобретенных отцом его. Кроме того, он не соблюдал и правосудия, сам никого охотно не выслушивал, но приказывал своим чиновникам принимать всякие жалобы и судить, отчего в его время были в большом ходу всевозможные пороки, в особенности бездна воровства, так как оно оставалось не наказанным.

Самое достопамятное, хотя вовсе не достославное, совершенное им во время своего управления было то, как поступил он с Индейцем Гюмаюном, о чем сказано выше (в 30-й главе 5-й книги). Затем то, что он сделал с Армянским Князем, о чем упоминает Минадус (Minadous) во 2-й книге своей «Belli Turco-Persici« (Francofurti, 1601). В Армении был один владетельный Князь, Лавасап (Lavassap): когда он умер, то оставил двух сыновей, Симеона и Давида, и старшему из них, по завещанию, предоставил правление. Это возмутило Давида; он привлек к себе всякого рода презренную челядь, силою захватил братнину казну и снарядил таким образом довольно значительное войско против брата.

Князь Симеон II, в ужасе перед ратью брата, ежедневно возраставшей, не нашел никакого другого средства к спасению, как просить о помощи Шаха Тамаса, который тотчас же послал к нему 4 тысячи конницы, под начальством одного Персидского полководца, с приказанием, если этот Полководец возьмет в плен Давида, то привести его живого с [844] собою; в случае же, если Давид согласится принять Персидскую Веру и совершит над собою обрезание, то предоставить ему правление. Такого же отречения от Веры полководец тот должен был потребовать в то же время и от Князя Симеона, если только этот последний желает удержать за собою престол отца своего. Персы отправились в Грузию, тотчас же захватили там Давида, которому и предложено было сказанное условие; обладая душою низкою, Давид не медля согласился отречься от Христианства и быть послушным Шаху, если только он получит правление. Что же касается до брата, Симеона, то, уважая Христианскую Веру и Царство Небесное выше своего временного Княжества, он отверг предложенное ему условие, вследствие чего схвачен и привезен был в Персию, где и посадили его в заточение в крепости Кагак (Kahak); отступник же Давид, после обрезания, назван Даут-Ханом (Dautchan) и назначен был только Управляющим (Губернатором) над Тифлисом. По этому случаю Минадус (Minadous) приводит следующую Эпифонему (изречение): «Discant alii hujus Simonis exemplo, quam periculosum sit, Barbaros ad sui defensionem in propriam ditionem attrahere».

Симеон был храбрый воин и в то же время Государь образованный, был также хороший стихотворец и философ; он так сумел поставить себя в отношении к Шахскому сыну, Измаилу, который тоже находился в то время в заточении, что приобрел полную его доверенность и сам сблизился с ним до того, что, во избежание вечного заключения и в надежде снова возвратиться в свою страну и к своему народу, допустил Измаилу уговорить себя принять, хотя для виду только, Магометанскую Веру, за что Измаил обещал ему щедрые подарки и блестящую будущность, как только сам он получит свободу и будет возведен на Царство. Такое обещание Измаил привел бы и в исполнение, если б тому не воспрепятствовала преждевременная смерть его. Но он успел, по крайней мере, сделать то, что Симеон освобожден был из темницы и в последствии, при Шахе Ходабенде, был употреблен в качестве военачальника против Турок. [843]

Измаил II.

Шах-Тамас оставил много детей, между которыми старшие были: Магумед Ходабенде, Измаил и Ейдер. Ейдера отец любил больше других, так что еще при жизни своей он поручал ему заступать свое место, а за тем и в завещании своем назначил, чтобы Ейдер наследовал после него престол. Но после смерти отца Ханы Царства нашли неблаговидным, чтобы третьерожденный (т. е. 3-й сын), которому было едва 17 лет, предпочтен был первому наследнику, и хотели лучше избрать Ходабенде; поэтому они и послали к Ходабенде, находившемуся в то время в Хорасане, гонца с просьбою, не благоугодно ли будет ему принять венец. Когда же Ходабенде, не имевший никакой охоты к управлению, отказался, Ханы призвали из крепости Кагак Измаила, бывшего там в заключении уже несколько лет по распоряжению отца. Причина заточения Измаила заключалась в том, что он был чрезвычайно дик и необуздан, ходил в мирное время с шайкою набранных им разбойников к Турецким границам, и там опустошал и грабил все, что ему попадалось.

Когда Ейдер узнал, что Ханы хотят сделать Шахом брата его, Измаила, то стал прилагать всевозможные старания, через посредство одной из сестер своих, к тому, чтобы его предпочли Измаилу. Сестра эта, хотя и показывала вид Ейдеру, что охотно готова помогать его желаниям, но зная настроения и замыслы Ханов, и действуя с ними заодно, предательски отрезала Ейдеру голову, после чего Измаил и вступил на престол, на 43 году своей жизни. Минадус подробнее рассказывает все эти обстоятельства, сведения о которых от Персиян я получить не мог.

Когда Измаил II возведен уже был в Царское достоинство, то его начало тревожить гневное настроение за понесенное им поругание от томительного заключения, и для того, чтобы узнать, кто из вельмож в Царстве был совиновником прежнего его заточения, он скрылся на некоторое время и [844] приказал объявить, что он будто бы умер. Сделал это он для того только, чтобы узнать, что тот и другой будут говорить об его смерти. Тех, которые показались при этом подозрительными ему и которые от страха бежали из страны, Измаил преследовал с несколькими тысячами войска до границ Турции, откуда Турецкий Султан, полагая, что от такого движения войска можно опасаться неприятельского вторжения, прогнал Измаила обратно назад. Шах Измаил воротился в Касвин и приказал изрубить там еще тех из оставшихся в стране, которые казались ему вредными по чему-либо. Вскоре за тем, именно на другой год правления своего, Измаил, по проискам и убеждениям Ханов, был отравлен сестрою своею.

Шах Ходабенде.

Когда Измаила не стало, то Магумед Ходабенде, не желая, конечно, чтобы управление Царством перешло в чужие руки, отчего и жизнь самого его могла подвергнуться опасности, принужден уже был принят венец. Приняв правление, что случилось в 1578 году по P. X., он ничего более не желал, говорит Бизар (lib. 2, р. 308), как только, следуя достохвальным стопам своих предков, блюсти благо и достоинство Персидского Государства и возвратить снова мужественною войною то, что было утрачено из владений в последнее время. Персияне же говорят о Ходабенде совсем противное, именно: что он будто бы никогда как следует за правление и не принимался, а тем менее имел охоту к войне, и что к оружию он прибегал не прежде, как будучи вынужден к тому крайнею необходимостью, и так как он был совершенно близорук, то у него вовсе не было никакой охоты к делам правления, и он гораздо более любил проводить время в играх в покоях жен, чем на поле в сражениях с неприятелем. Счастье тоже не благоприятствовало ему в войне, от чего неприятели его, заметивши это, поднялись против Персии, с одной стороны напали на нее Турки, а с другой Узбецкие Татары, и отняли у Персидского Государства многие города и области, которыми и владели во все время, пока жил Магумед Ходабенде. [845]

В это то время Турки, как повествует Минадус, в одном сражении избили 5000 Персиян, а 3000 Персиян взяли в плен и всех обезглавили. Турецкий полководец приказал все эти отрубленные Персидские головы снести в одно место, сложить их в известном порядке одну на другую и устроить из них нечто в роде укрепления или окопов, и, сидя посреди этих голов, полководец этот принимал одного молодого Грузинского вельможу. Шах Ходабенде умер в 1585 году по Р. Хр.

Шах Емир Гемзе.

Шах Ходабенде оставил 3-х сыновей: Емир Гемзе, Измаила и Абаса. В 1-м моем издании я по ошибке поместил Абаса прежде Измаила и сказал, что Измаил умер прежде Емира Гемзе; по настоящим же сведениям и следуя Персидским писателям, дела эти происходили следующим образом: Емир Гемзе, как перворожденный, вступил в управление Царством тотчас по смерти отца своего; но так как меньшой его брат, Измаил, позавидовал ему в этом и пожелал сам получить венец, то он, Измаил, и действовал в этом духе, с помощью нескольких знатных вельмож, хороших приятелей своих, и довел дело до того, что Емир Гемзе, на 8-й месяц своего правления, был убит и венец возложили на него, Измаила. Убийцы Емир Гемзе явились к нему одетые в женские платья и покрытые, по обыкновению женщин, пришли к покоям Шаха; когда же стража и телохранители остановили их и пожелали узнать о причине их прибытия, убийцы отвечали, что они Ханские или Княжеские жены, и что их потребовали в покои Шаха, но чего пожелает от них Шах, они не знают. Этому поверили и убийц впустили. Но только что они вошли в покои Шаха, как бросились на Шаха и убили его. После этого Измаил устроил так, что ему предоставлен был венец. Но об этом убийстве скоро проведали, и Измаил, после 8-ми месячного правления своего, поплатился тою же монетою. [846]

Измаил III.

Когда Абас Мирза, самый младший из братьев, приехал однажды из Герата, где он был Правителем (Губернатором), навестить своего брата, Шаха Емира Гемзе, и увидал, что другой брат его, Измаил, захватил венец обагренными в крови руками, то опасаясь, чтобы Измаил не наложил руки и на него, поспешил возвратиться обратно в Герат. На следующий год Абас Мирза приехал с несколькими из своих людей, которых он имел при себе для охраны своей, в Касвин, а Шах находился в это время в Карабахе. Воины обоих этих Князей часто ссорились между собою, отчего и между братьями возникло сильное неудовольствие.

У Абаса Мирзы был один Дворецкий (Hoffmeister), по имени Муршид-Кули-Хан, весьма почетный и храбрый воин. Этот Муршид-Кули-Хан, опасаясь, что новый Шах Измаил, будучи человеком необузданным, может обратить теперь вражду, которую он еще при жизни отца своего заявил к брату своему, Абасу, в тиранию, и направить ее как на него, Муршид-Кули-Хана, так и на его Государя, и имея при том в виду, что если его молодой Государь достигнет венца, то и он, Муршид-Кули-Хан, будучи в силе у него, может принимать участие в правлении, начал измышлять средства и пути, как бы исполнить это желание свое, для чего и составил тайный заговор с бывшими Советниками Емира Гемзе и несколькими Ханами, надежными друзьями своими. Ханы тем охотнее согласились на содействие, что видели, что правление Измаила является совсем не таким, каким они его ожидали, и что кроме того, по всем вероятиям, дела Измаила, с прибытием Абаса Мирзы, должны были принять еще худшее положение. И так они заключили сделку с придворным Царским бородобреем, называвшимся Худи (Ghudi), чтобы он, во время бритья Шаха, перерезал ему горло, за что обещали доставить ему у Абаса Мирзы великую честь и достоинство. Худи Телак (Telak) прельстился этим предложением и обещаемою великою честью, выбрал удобный случай и в присутствии Ханов перерезал Шаху бритвою горло. [847] Ханы же, для того, чтобы отклонить от себя подозрение народа в соучастии, тут же зарубили Худи саблями, за тем приказали изрубить его на мелкие части и сжечь эти части на костре. Случилось это в области Карабахе, когда Измаил (Здесь в подлиннике явная ошибка: вместо Измаила значится Гемза. Прим. Перев.) сбирался было идти войною на брата своего, Абаса, на 8-й месяц его правления.

После такого умерщвления Измаила III (В подлиннике здесь опять повторяется та же ошибка: вместо Измаила поставлено: Эмир Гемзе. — Перев.) Абас Мирза тотчас же был посажен на Царство с великим ликованием, пожеланиями счастия и добровольными приношениями от подданных разных подарков, ибо превосходный ум Абаса и испытанный добрый нрав его давали надежду на лучшее управление и возбудили к нему особенную любовь народа.

О правлении Шаха Абаса и о том, что случилось достопамятного в это правление.

Что касается до самой особы Шаха Абаса, то хотя он был невысок ростом, с коротким туловищем и длинными ногами, но в то же время был человек независимого, богатырского духа, который также ревностно защищал честь своего звания, или состояния, как и любил его. Поэтому-то и правление свое он также начал кровопролитием. Когда Шах Абас увидал, что его Царское величие недостаточно уважается, и именно со стороны его Дворецкого, Муршид-Кули-Хана, обращавшегося с ним запросто, по старой привычке, а иногда и [848] относившегося к нему с грубыми и обидными выражениями, особенно же после того, как однажды на совете Шах хотел высказать о деле свое мнение, а Муршид-Кули-Хан заставил его замолчать, говоря, что он еще дитя, не понимающее того дела, — то все это крепко раздосадовало молодого Шаха. Он думал, что если это будет часто повторяться, то подданные будут мало уважать и бояться его; а потому он высказал свои жалобы на это трем Советникам своим, и именно: Мегеди-Кули-Хану (Mehedi-kulichan), Магумеду Устади-Шаги (Mahumed Ustahischahi) и Алли-Кули-Хан Шамлю (Allikulichan Schamli), которым он доверял наиболее, и заявил им, что считает за лучшее извести Дворецкого. Когда же Советники это хотели отклонить его от такого намерения, то он твердо решил на том, что хочет непременно привести намерение свое в исполнение, и при том именно через посредство их же самих. Таким образом это будет испытанием их верности, и если они не исполнят его воли, то на них падет немилость его невыносимо тягостью.

И так Советники принуждены были поэтому уступить, и однажды отправились вместе с Шахом, ночью, в покой Дворецкого, где и нашли его спавшим, лежа на спине с открытым ртом. Шах Абас нанес первый удар саблей, через рот, остальные последовали его примеру. Дворецкий, будучи крепкого сложения, вскочил, хотел было оборониться, но в это время прибежал в покой конюх его, разбуженный шумом; он явился с топором и спросил: «Что тут делается?» Шах Абас отвечал: «Здесь идет дело о жизни врага моего — Муршид-Кули: помоги, и докончи начатое — тогда я сделаю тебя Ханом, или Князем». Слуга, в надежде возвыситься, тотчас же бросился на своего господина и окончательно зарубил его топором до смерти. На другой день Шах приказал извести и избить весь род Муршид-Кули-Хана, чтобы разом оградить себя от всяких с их стороны неприязненных действий; конюха же сделал Ханом и назначил Правителем (Губернатором) в Герате. Случилось все это в 1585 го по P. X.

Так как Шах Абас понимал, что было прилично иметь в виду доблестному мужу, занимающему такой престол, какой [849] он занимал, и так как он знал, как широко простиралось некогда его Царство при его предках, и как с течением времени оно было урезано Турками и Татарами, и приведено наконец в такие тесные пределы, то он ничего столько не желал и не искал, как только восстановить благо и древнее достоинство своей страны и тем возвеличить свое Царство. По этому-то он вел многие замечательные войны с Турками и Татарами, и в этих войнах был не менее счастлив, как и мужественен и тверд.

Рассказывать здесь все об этих войнах было бы чересчур пространно и с нашим намерением не согласно, поэтому я скажу тут только о некоторых из тех войн в сжатом очерке, заимствуя сведения из летописи, писанной одним Персиянином. Не прошло еще 2-х лет, как Шах Абас занял Царский престол, и вот поехал он однажды со своими Ханами и знатными придворными людьми верхом вокруг города Касвина и в прогулке этой спросил: «Есть ли где-нибудь земля и страна лучше этой?» — Один отвечал: «Хорасан»; другой: «Фарс»; третий: «Страна, которою владели Узбеки»; и когда он узнал, что все это Татары отняли у отца его, он тотчас же, снарядив довольно значительное войско, направился с ним к Хорасану и пошел на Узбеков. Узнав об этом, Узбецкий Князь, Абдулла-Хан, выступил против него с оружием в руках. Хотя в начале враждебных действий казалось, что сама природа и погода как бы ополчились вместе с Узбеками против Шаха Абаса; ибо между людьми его распространилась большая смертность, и в течение нескольких дней над войском его свирепствовала страшная буря, с градом и грозою, на стороне же Узбеков стояла постоянно прекрасная погода; однако Шаха Абаса ничто не поколебало, и он полагал, что все это были только чары Узбеков, направленные на него для того, чтобы устрашить его. Шесть месяцев простояли неприятели в поле друг против друга; наконец Шах Абас с стремительною силой двинулся на врага, тот не выдержал и обратился в бегство в Мешед (Mesched). Три года Шах Абас оставался в Хорасане и управлял там; за тем Абдулла-Хан снова поднялся, еще раз желая испытать свое счастье в битве [850] с Абасом. Враги опять воевали целый год; наконец Шах разбил Узбеков наголову, взял в плен Абдуллу-Хана вместе с отцом его, Тилехманом, и 3-мя сыновьями, находившимися также в войске, и приказал всем им отрубить головы. После этого Шах Абас отправился в Испагань, и так как местность там чрезвычайно понравилась ему, то он решил основать здесь свою столицу, приказал возвести богатые здания, и между прочим Аллакапи (Allacapi), или дом свободы, и громадной величины храм Мегеди (Mehedi), а также много других дорогих построек, о которых уже выше упоминалось в разных местах.

Спустя несколько времени Шаху Абасу пришла охота пойти на Турок и возвратить от них то, что они отняли из страны его в предшествовавшие ему царствования. Он послал соглядатаев поразведать о состоянии Турок, преимущественно в Таврис, находившийся в то время в их обладании. Когда же он узнал, что Турки совершенно спокойны и живут себе, не помышляя ни о какой войне, он втайне собрал рать в несколько тысяч человек, со всею поспешностью двинулся с нею на Таврис, отстоявший от Испагани на 18 дней пути на верблюдах, и идучи безостановочно день и ночь (в подобных случаях желание достигнуть своего намерения прогоняло сон от глаз Шах Абаса), на шестой день достиг до города. На пути еще, дошедши до горы Шибли (Schibli), где находился узкий проход и стояла Турецкая таможня, Шах Абас ехал впереди верхом, с небольшим числом из важнейших своих военачальников; увидав его, таможенный начальник подумал, что то были купцы, почему и потребовал с них уплаты пошлины. Шах Абас сказал ему на это: «Наш расходчик назади, и он заплатит пошлину». За тем он подозвал к себе Дзюльфакар Хана (Dsuelfakar Chan), чтобы он удовлетворил таможенного сборщика. В то время, когда сборщик рассматривал деньги, другой Персиянин разрубил ему голову, после чего перебили остальную стражу и беспрепятственно прошли место таможни. Когда Шах Абас с войском был уже близ Тавриса, то, узнавши о прибытии его, Альбаша (Allbascha), тамошний Правитель, хотя и вышел против него со своими [851] воинами, каких только успел собрать наскоро; но так как силы его были невелики, то его одолели, взяли самого в плен и город заняли. Посреди города был прекрасный замок или крепость, построенный там Гасаном Падшахом (или Усум Касаном); крепость эта держалась еще целый месяц; но наконец изменою взята и разрушена до основания. Отсюда Абас пошел на Нахичевань (Nachtzuan), и так как слух о походе на него Персидского Шаха достиг туда прежде, то тамошняя стража оставила город и бежала в крепость Ирван. В Нахичевани Шах Абас тоже разрушил замок, называвшийся Кишкибалабан (Kischkibalaban), и за тем пошел на большую и сильную крепость Ирван, которую и взял после девятимесячной осады. После этого он позабрал все вокруг лежавшие города и области, без особенного сопротивления, кроме крепости Оруми (Orumi), которая лежала на высокой скале и была сильно защищаема. Не могши взять этой крепости после восьмимесячной осады и дознав, что Курды, жившие на границе с нею и не подвластные Туркам, но составлявшие сами по себе особый народ, приходили к Туркам на помощь и были главнейшей причиною того, что крепость держалась еще, Шах Абас придумал хитрость и послал с гонцами к важнейшим начальникам Курдов дорогие платья и деньги с просьбою, чтобы они ему, Абасу, в осаде крепости не мешали и помогли бы, за что он обещал, по взятии крепости, отдать им все, что только найдется в ней. Курды, как народец, проживающий только хищничеством, охотно согласился на это; и когда, таким образом, с помощью их, крепость была взята, Шах Абас пригласил начальников Курдских на пир в свою палатку. В эту палатку он приказал сделать только один вход, который был завешен полотном палатки таким образом, что в самую средину ее можно было пройти только извилистым, змееобразным путем, в котором, если кто пройдет шесть шагов, то следовавший за ним уже не мог видеть его за этими извилинами. В этом-то проходе Абас поставил двух палачей, или убийц, которые должны были перебить, и перебили по одиночке всех приглашенных гостей. Шах Абас поступил так из опасения, что в будущем люди эти в крепости будут ему столько же опасны, сколько теперь они помогли ему. [852] За Абас покорил всю окрестную сторону и оставил в ней, вместе с крепостью Opуми, стражу, под начальством Кабан-Хана, а сам пошел далее, взял Карабах в все пространство между реками Араксом и Куром (или Арасом в Киром), завоевал также Шемаху после семимесячной осады, и весь Ширван, и поставил там Ханом не раз уже упоминаемого зятя своего, Дзюльфакар-Хана. Когда жители Дербента услыхали, что Шах Абас так счастливо и успешно покорил все своей власти, и что он недалеко уже и от их города, то они избили свою стражу (состоявшую из Турок) и добровольно передались Шаху Абасу. После этого Абас направился и вступил в Гилян, привел снова к покорности тамошние упорные народцы, которые при Шахе Тамасе отложились было от владычества Персов. Затем у Ленкерана, доступ к которому как бы замкнуть был огромным болотом, он устроил из кустарника и песку удобною дорогу и в разных городах и областях посадил своих Ханов, а именно: в Астаре — Баиндур-Хана (Baindurchan), в Кескере — Мортуса-Кули-Хана (Murtusa Culichan), в Реште — Везира, в Тюнкабюне (Tuenkabuen) Гейдер-Хана (Heiderchan), в Масандерани — Адама Султана (Adam Sultan) и в Астарабаде — Госейн-Хана (Hosseinchan).

Возвративши снова и приведши к покорности Гилянцев вместе с другими помянутыми областями, отторгнутыми было Царства Узбеками и Турками, Шах Абас пожелал предаться покою. Но едва прожил он мирно год в Испагани, как пришла к нему весть, что Турка (т. е. Турецкий Султан) с новыми великими силами снаряжается опять войною на него и намеревается вступить в Персию с 500,000 войска. Шах Абас немедленно также собрал большую рать, расположился с нею в Таврисе и ожидал там неприятеля. В то же время всем городам и селениям, лежавшим у Турецких границ, приказал, чтобы жители их со всеми своими запасами вышли оттуда и удалились бы во внутрь страны для того, чтобы неприятель не нашел себе никакого продовольствия.

Когда Турки прибыли и расположились станом недалеко от Тавриса, Шах Абас приказал сделать клич: «Не хочет ли кто быть охотником-наездником? Такие пусть явятся к [853] нему, и каждому из них он будет платить по 50 рейхсталеров за всякую принесенную ему Турецкую голову, и все, что при этом достанется в добычу, также отдастся им». Таких охотников нашлось до 5000 человек, и ежедневно, особенно к утру, они приносили Абасу множество голов, а один из них, по имени Байрам Текель (Bairam Tekel), добыл таким образом в одну ночь пять голов, за каковую ревность его Шах Абас впоследствии сделал его Ханом, или Князем.

После 3-х целых месяцев выжидательного положения Джакал Огли (Tsakal Ogli) (так назывался Турецкий военачальник) послал к Шаху Абасу с требованием выйти в поле, объявляя, что он желает дать ему сражение; причем он велел сказать Абасу: «Если б он также надеялся на Бога и счастье, как он, Джакал, то побоялся бы битвы». Шах Абас тотчас же вышел в поле; оба войска страшно бились целый день, но к ночи Турки, потерпевшие большой урон, отступили, и когда на следующее утро Шаху Абасу донесли, что Турки снялись станом и ушли, Абас не хотел верить, полагая, что то была только хитрость со стороны Турок, почему 3 дни и три ночи держал войско наготове, в надлежащем порядке, и даже сам не уходил во все это время с поля в свою палатку. Когда же он удостоверился, наконец, что неприятель возвратился в свои пределы, то отправился к горе Сегенд (Sehend) и там расположился. Здесь три Хана, именно: Магмед-Хан Казак (Mahmedchan Kasak), Шагерух-Хан Ефшар (Schaheruchchan Efschar) и Исхан Курджибаши (Ischan Kurtzibaschi), составившее заговор против Шаха и поднесшие ему яду (который, впрочем, скоро замеченный, не оказал от принятого Шахом противоядия на него никакого вредного действия), были изрублены саблями.

Два года спустя Турка (Султан) с войском в 300,000 человек слова напал уже на Ирван, шесть месяцев осаждал эту крепость и, не взявши ее, отступил восвояси. Затем опять через два года Турки явились в другой раз, под начальством полководца Мурат-Паши (Murat Pascha), захватили Таврис и владели им 4 месяца. В продолжение этого временя [854] неприятели пать раз сразились друг с другом, и Персы иногда терпели сильный урон. Наконец Шах Абас одержал последнюю победу и снова отвоевал себе город. После этого Шах Абас отправился в Ардебидь, где приказал казнить уже не раз упоминаемого Шамахинского Хана, Дзюльфакар Хана, по настоянию своей жены, как это было уже сказано, и на место его назначил в Шамаху Юсуф-Хана, родом Армянина, которого Шах Абас купил еще в детстве в долгое время держал при себе в качестве придворного прислужника.

После этого Персия находилась в покое в продолжении 20-ти лет, до тех пор, пока однажды Турки, под начальством Халил-Паши (Chalil Pascha), в количестве 8 тысяч человек, между которыми было много Крымских и Перекопских Татар, снова не вторглись в пределы Персии и не взяли Тавриса; против него Шах выслал Карджукай Хана (Kartzukhaichan), храброго в счастливого витязя, который после 8-мидневнаго сражения прогнал неприятеля. Из этого сражения Карджукай-Хан привел с собою пленных двух Татарских Князей: Омерсебека (Omersebek) и Шагинкерай-Хана (Schahinkeraichan), одного Башу (Пашу) Египетского, одного Сирийского из Алепа и по одному из Арзерума и Вана. Но Шах решил, что для него славнее и приличнее будет, когда он выкажет себя милостивым по отношению к этим пленным, а потому подарил каждому из них по новому платью и коню и отпустил их с миром от себя.

После этого Шах Абас девять месяцев простоял в Грузии, где, в области Сегген (Seggen), лежащей в средине Грузии, явился Тамерас Хан (Tameras chan), сын Симеона, с войском и вздумал воевать с Шах Абасом, но он потерпел сильное поражение и потерял множество своих подданных. Здесь Шах Абас заплатил своим воинам жалованье за целый год; но когда он узнал, что воины весьма много из этого жалованья истратили на табак, то во всем своем стане запретил употребление табаку и даже приказал обходить палатки и исследовать, не пахнет ли где табаком; уличенным в нарушении такого запрещения резали нос и губы. [855]

Один Персидский купец, не знавший этого запрещения, явился в стан с 9 тюками табаку, в надежде нажить деньги, а вместо того потерял жизнь. Шах, узнав об его прибытии, приказал табачного продавца вместе с табаком его взвалить на костерь и сжечь.

Из Грузии Шах Абас отправился в Гилян, где приказал умертвить сына своего, Сефи Мирзу (Sefi Myrsa), о чем далее скажу подробно.

Узнав, что Тамерас Хан снова завоевал местности, которые Шах Абас задолго пред тем отнял у него, и что он стал там со своею ратью, Шах вторично послал туда войско, назначив полководцами и начальниками в нем Али-Кули-Хана (Aliculichan), Магмед-Хан Каджара (Mahmedchan Katzar) и Мортуса-Кули-Хана (Mortusaculichan) Талишского, вместе с другими Ханами. Когда же эти Ханы возвратились не исполнив дела и объяснили, что неприятель слишком силен, Шах в негодовании приказал казнить высших начальников. На другой год он сам пошел с великою ратью против Тамераса и поклялся, что если он одержит победу, то распродаст всех жителей Грузии, по абасу за человека; один абас равняется Любецкой марке или 8-ми грошам. Так как Шах Абас оказался победителем и набрал несчетное множество пленных, то случилось однажды, что один простой воин, подняв руку вверх с 2-мя абасами, обратился к Шаху с таким требованием: «Эй, Шах Абас, продай-ка мне пару хорошеньких девушек!» Шах вспомнил тут о своей клятве и приказал выбрать этому воину двух лучших девиц за два абаса. В то время множество Христиан выведено было из Грузии в Испагань, которых потомков и мы еще там застали.

Около этого времени Шах получил из Вавилона или из Багдада письмо от одного тамошнего Подбаши (Unter Bassa) (младшего Баши), по имени Бекиркега (Bekirkeha), который предлагал предать ему город, так как главный Баша в Багдаде умер, а его, Бекиркегу, повысить не желают и не удостаивают предоставить ему это место, но хотят посадить на него совсем [856] стороннего человека, то за это он вознегодовал на Турок и желает отдачею города отмстить им свою обеду; и так, пусть только Шах придет и возмет город. Шах Абас поспешно отправился с войском к Вавилону; но когда он подступил к нему, то гнев Бекиркеги уже прошел, может быть, и потому, что он получил удовлетворение; он не захотел исполнить своего обещания и прислал сказать Шаху, что к услугам Кизильбаши он не имеет ничего, кроме пороха и дроби. В отмщение за такое оскорбление Шах Абас дал великую клятву: во что бы то ни стало добыть город, или он не отойдет живым от него. Он держал город шесть месяцев в осаде и, наконец, зимою уже провел под него мину (в чем Персияне очень искусны), взорвал часть городской стены на воздух и приступом вошел в него. Таким образом Шах взял город, а с ним и Бекиркегу, которого он приказал нагого зашить в сырую бычачью шкуру, положить на дороге и кормить ежедневно; высыхая бычачья шкура сжимается и страшно, мучительно сдавливает человека. Случилось, что мимо несчастного проходил однажды Шах Абас. Бекиркега вскричал к нему: «О Шах Эйммн (Eimman)! Сжалься, Шах, надо мною и помоги мне!» Шах отвечал: «А зачем ты не помог мне и заставил меня посидеть за городом? Оставайся же теперь в этой бычачьей шкуре и околевай!» Сын Бекиркеги упал в ноги Шаху и оправдывался тем, что он не принимал никакого участия в неправдах отца; Шах смиловался над ним, обещал заступить ему место отца и, в знак своей милости, назначил Правителем (Губернатором) в Ширас, так как место это лежит среди Персии и вдали от границ.

Год спустя Турецкий Султан снова послал войско, под начальством Гафис Ахмед Паши, взять Багдад. Шах освободил этот город от осады и простоял целых 5 месяцев близ него, воюя с Турками. А так как в то время было чрезвычайно жаркое лето и великий зной, то Турки не могли выносить так, как Персияне, потому в войсках Турецких распространилась зараза, похитившая у них несколько тысяч человек. Вследствие сего Гафис Ахмед, не исполнив дела, принужден был возвратиться в Царьград. Около этого времени [867] Шах приказал построить город Ферабат в Масандеране, поводом чему послужила прекрасная местность при селении Тагона (Tahona), где в Каспийское море впадает река обильная рыбою.

Едва только пробыл Шах Абас два года в покое после описанной сейчас Вавилонской войны, как Турецкий Султан поднялся еще раз, снова желая попытать своего счастья над городом Багдадом, и послал туда Халиль-Пашу с 500,000 войска. Для освобождения города от осады, Шах послал вперед храброго витязя Карджугай-Хана с несколькими тысячами отборных воинов, а сам пошел вслед за ним с многочисленною ратью. Здесь опять неприятели бились до шести месяцев; наконец однажды Карджугай-Хан, воспользовавшись выгодным положением, двинул всеми силами своими на неприятеля и выбил его с поля, так что Халиль-Паша принужден был бежать вплоть до Нефджеда (Nefiized). Шах Абас, который не присутствовал при этом сражении, а сидел в городе Багдаде, услыхав о такой великой победе, выехал верхом навстречу Карджугай-Хану и, когда приблизился к нему, встал с коня, и сказал: «Любезный мой Ага! Через тебя я одержал победу, более которой я не мог бы вымолить у Бога! Поди, сядь На моего коня: я буду слугою твоим!» Карджугай-Хан отнекивался от такой великой чести, говоря: «Нет, мой повелитель, это не подобает. Вспомни, что я раб твой, и не унижай себя таким образом!» То же сказали и другие Ханы. Но Шах возразил: «Я так хочу, мне это нравится!» И таким образом виновник победы должен был сесть на Царского коня, а сам Шах прошел подле него пешком 7 шагов в качестве слуги, что сделали и другие Ханы. Об остальных битвах, которые Шах Абас счастливо и успешно предпринимал против вторгавшихся Турок и для подавления часто повторявшихся восстаний Грузин и Армян, равно как и о взятии им, за 6 лет до своей смерти, у Португальцев, с помощью Англичан, острова Ормуса, излагать здесь было бы излишне.

Европейские монахи очень хвалили Шаха Абаса, говоря, что он был добрым другом Христиан, неоднократно посещал [858] Августинский монастырь, который был тогда только что построен в Испагани, приглашал монахов к своему столу, даже иной раз ночью, так что они думали не раз, что Шах имеет что-либо против них, и приглашения его могли стоить им жизни, почему, отправляясь на зов, они обыкновенно прощались навсегда с остальною братиею, но вместо того Шах сажал приглашенных за стол, дружески беседовал с ними, оказывал им всякое добро, надевал на шею их Rosarium и Pater Noster (четки), часто вздыхал и говорил: «Я не знаю еще, какою истинною дорогою пойду!», и затем благоговейно читал свою Фатаг (Fatah), молитву, которой содержание находится при описании Веры Персов. К бедным он был чрезвычайно сострадателен и всегда имел бдительный надзор над злоупотреблениями в продовольстве их. Часто, выехав из какого-нибудь города, переодетый, под другим видом, возвращался опять в него, ходил на торжище по хлебным и мясным лавкам, поверял вес и пойманных им обвесчиков и обманщиков строго наказывал. Однажды, в Ардебиле, он приказал засадить в печь одного богатого хлебника за то, что тот не хотел продавать хлеба, говоря, что когда приедет Шах Абас с своими воинами, то он должен будет наполнить им горла хлебом, и потому теперь должен беречь его; а одного мясника за обвес приказал повесить голою спиной на крюк, на котором вешалась говядина.

Оп имел обычай раздавать бедным только из тех именно денег, которые он получал в подать с домов терпимости. Он говорил обыкновенно: «Что дается бедным, то не должно быть вымогаемо у других и собираемо против их воли. Подданные, конечно, не совсем-то охотно уделяют из кошелька своего; но нет денег, охотнее отдаваемых, как не которые идут в дома терпимости».

Шаха Абаса также высоко славили за то, что он требовал всегда правого суда и справедливости в судилищах. Судей, которые с тяжущихся брали Русвет (Ruswet), или взятки (тайные подарки), он предавал поруганию и строго наказывал. Так однажды, узнавши, что Каси, или Судья Испаганский, по одному [859] важному делу взял с каждой из тяжущихся сторон по 15 туменов взятку (Ruswet) и затем уговорил их покончить дело добрым миром, Шах определил судье следующее наказание: велел посадить его на осла, лицом к хвосту, надевши ему на шею посверх его богатой одежды внутренности только что убитой овцы; при чем судья должен был держаться руками за хвост осла, и в таком виде водить его вокруг по всему Майдану. Впереди его шел Джарджи, или глашатай, который громко провозглашал: «Так Шах поступить со всяким, кто, чтобы покривить правдой, возьмет взятку!» После такой торжественной езды Каси был выслан из города.

Хотя Шах Абас был иногда очень строг, но в стране своей управлял мудро и с пользою, и по отношению к своему отечеству заявил себя так, что подданные его, жившие при нем, и теперь еще вздыхают, вспоминая о нем.

Он имел 3-х законных жен и несколько сотен Хасе (Chesse), или наложниц, от которых прижил 3-х сыновей и нескольких дочерей. Сыновья у него были: Сефи Мирза, Ходабенде Мирза и Имамкули Мирза. Первого, старшего, он прижил от Христианки, невольницы из Грузии, и этот сын был почтенный и многими способностями одаренный. Князь этот, достигши мужеских лет, проведал, что один Шемахинский купец подарил отцу его чрезвычайно красивую девицу из Черкешенок; эту красавицу Сефи Мирза просил у отца, чтобы ее воспитать в будущую жену ему, на что отец, весьма любивший его за то, что тот умел всегда угождать ему, охотно согласился, и таким образом девица та отдана была матери Сефи на присмотр и воспитание. С этой женой Сефи Мирза прижил потом сына, по имени Сам (Sam) Мирзу, который наследовал в правлении деду; ибо Шах Абас приказал умертвить сына своего, Сефи Мирзу, хотя, единственно, по одному только подозрению, как это окажется в следующей за сим главе.

О безвинной и мученической смерти, которой Шах Абас повелел предать сына своего, Сефи мирзу, и что сталось с исполнителем убийства.

Когда управление старого Шаха Абаса для некоторых Ханов делалось чем далее, тем строже и тяжелее, то они подумывали, что лучше было бы, если б Абас отправился к своим предкам, а сын его вступил в правление. В таких мыслях они подбросили однажды в дом Сефи Мирзы письмо, в котором высказывали свое негодование на чересчур уже долго зажившегося Шаха и свое желание, как бы только поскорее поздравить его, Сефи, с венцом и скипетром. Но Сефи Мирза, как человек правдивый и честный, принес письмо отцу и открыл ему гнусную измену, будучи в высшей степени возмущен ею. Отец, хотя и был, по-видимому, весьма доволен верностью своего сына, но он не мог освободиться от всякого его подозрения, потому впал в такой страх, что по ночам по три раза менял свое, спальное ложе, и наконец пришел к заключению, что от такого страха своего он может освободиться не иначе, как смертью своего сына. Когда поэтому Шах отправился однажды в Гилян со всеми своими придворными, и в Реште один наушник подтвердил еще подозрения Шаха, сказав ему, что он заметил, будто некоторые Ханы замышляют что-то с Сефи Мирзою против него, Шаха, то этот последний потребовал к себе, помянутого уже выше, главного Начальника над войсками, Карджугай-Хана, и приказал ему умертвить Сефи Мирзу. Карджугай-Хан пал Шаху в ноги, снял с себя саблю и заявил, что желает лучше сам потерять голову, чем посягнуть на голову Ханского сына. Ибо, продолжал он: «оказанная мне милость и благодеяния от твоего дома так велики, что я не должен даже и помыслить что-либо недоброе против твоей крови, а не только совершить такое великое злодеяние». Карджугай-Хан был родом и по Вере из Армянских Христиан, в детстве похищен Татарами, обрезан и как невольник продан Шаху Абасу. Так как он обнаруживал в себе добрую природу, честность и особенную [861] храбрость в воинском деле, то ему дали ход, определили на службу и наконец он был назначен Сердарем, или главным начальником, войск всей Персии; он одерживал также над неприятелем одну победу за другою, так что Шах Абас из любви к нему всегда называл его Ага, т. е. Князь или Государь. Этот-то храбрый витязь был наконец постыдным образом умерщвлен одним Грузинским Князем, по имени Мауров (Maurow). Когда Карджугай-Хан описанным образом отказался от убийства, то он был отпущен, а убийство поручено было одному Дворянину, по имени Бебутбеку (Bebutbek). Этот охотно согласился на злодеяние, пошел вооруженный на встречу Софи Мирзе, который возвращался с купанья верхом на муле в сопровождении только одного мальчика, и, встретив его, хватил за узду мула и сказал: «Слезай, Сефи Мирза! По повелению отца твоего, ты должен умереть». Софи Мирза всплеснул руками, взглянул на небо и, вздохнув, произнес: «Боже! Чем заслужил я такую великую немилость отца моего? Горе предателю, виновнику моей гибели! Но да исполнится воля Бога и Царя!» В это время Бебутбек вонзил хендже (Chentze, или Punger), кинжал, который Персияне носят спереди, за поясом, дважды в грудь Князя, так что тот упал на землю и тут же умер. Тело его 4 часа оставалось лежать в болоте. Затем, когда оно было открыто, поднялся великий вопль и плач по убиенном, не только супруги и родственников убитого Князя, но и всего населения города Решта, которого, частью по незнанию о повелении Царя, сбежалось к Царским палатам множество, вопило о злодействе, требовало мщения и осуждения всех тех, кто были виновны в пролитии неповинной Царской крови. Ханы и знатные вельможи разбежались от страха и оставили Шаха одного. Страх Шаха, происходивший прежде из одного только подозрения, теперь удвоился от такого злодеяния: он не показывался никому и сокрылся на несколько дней. Так справедливо то, что говорит Тацит (Ann. lib. 15, pag. 610, ed. Francofurti, 1592): «Facinorum recordatione numquam timore vacuus». Царица, мать Сефи Мирзы, прибежала к Шаху с распущенными волосами и жалобными воплями, забыв опасность, которой она через это могла подвергнуться, накинулась на Шаха, частью вследствие великой сердечной скорби, частью [862] по беспамятству, частью же по тому, что за свою всегдашнюю разумность она пользовалась его особым расположением; она нанесла ему даже побои и сказала: «Ты, Царь кровожадный! Зачем сделался ты убийцей собственной твоей крови, твоего имени и целого Царства! Кто же теперь будет царствовать после тебя? Своим делом ты предал страну свою врагам твоим. И чем мой нежный сын, так сильно любивший тебя, заслужил такую смерть?» И много подобных жалобных речей Царица говорила Царю. Шах Абас сидел словно оцепенелый и наконец, залившись слезами, сказал: «Ах, что ж мне делать! Мне наговорили, что с некоторыми Ханами он замышлял измену против меня! Теперь уж не поможешь: дело уж свершилось!»

Что о деле этом Шах так же сердечно сокрушался, как некогда Александр об убиении своего верного друга, Клита, можно ясно видеть не из одного только собственного признания, но из последовавшей за тем жизни и действий Шаха: десять дней он не выходил на дневной свет, сидел в глубочайшей печали и не отнимал платка от глаз; целый месяц почти ничего не ел и не пил. В продолжении целого года носил печальное платье и во всю потом остальную жизнь ходил в самой простой одежде, в которой не было и признаков великолепия одежды Царской. Здесь можно привести то, о чем сетует Курций в одном месте (lib. 8, с. 4): «Male humanis ingeniis natura consuluit, quod plerumque non futura, sed fransacta, perpendimus». Природа в подобном случае сообщила человеческим страстям то недоброе свойство, что они впервые справедливо обсуживают, или видят, не тогда, когда что-либо может еще случиться, но только тогда, когда уже случилось что-либо. Место, где совершено убийство Сефи, Шах велел обвести длинною каменною стеною, сделал из него Asylum, или убежище свободы, и определил туда щедрые вклады для ежедневного кормления бедных. Но все это не могло уже возвратить сына к жизни.

После 10 дней Шах выехал из Решта, отправился в Касвин и там пригласил к себе на обед тех Ханов, [863] которые заподозрены были им в участии с сыном, а также наушника и доносчика на сына: за столон он приказал подмешать им в вино яду и, напоивши их, продержал их у себя до тех пор, пока те не попадали мертвые.

Бебутбек хотя после этого и был назначен Даругою (Daruga) в Касвин, а наконец и Ханом в Кескор, но готовность его к умерщвлению помянутого Князя не осталась не наказанною для него и семейства его. Так, спустя несколько лет, когда Шах Абас приехал к нему в Касвин, то велел ему отрубить голову собственному своему сыну и принести ее к нему, Абасу. Печальный вышел Бебутбек от Шаха, но тем не менее должен был исполнить строгое приказание его и принес ему голову своего сына. Шах спросил у Бебутбека: «Как чувствует он себя после этого убийства?» — «Ты легко можешь понять это, Царь! — отвечал ему Бебутбек со слезами. — То был мой единственный, любимый сын, над которым я должен был совершить детоубийство. Сердце мое разрывается на части!» — «Теперь ты знаешь, Бебут, что должно было испытать и мое сердце, когда я твоими руками умертвил моего сына. Но утешься: наши сыновья оба там, а мы оба здесь испытываем с тобою одинаковую участь!»

Спустя несколько времени после этого, Бебут Хан одному из своих слуг пригрозил неизбежною смертью за то, что этот последний, подавая ему на одном знатном пиру, после обеда, воду для омовения рук (у Персиян обычай обносить теплою водою всех после обеда), подал воду довольно горячую, так что обжег Бебуту руки. Этот-то слуга согласился с одним из своих товарищей, имя которого также значилось в черном списке и которого ожидала подобная же казнь, избежать как-нибудь угрожаемой им беды, и по такому-то согласию они напали ночью на порядочно выпившего господина своего, убили его и убежали.

Шах Абас не хотел было преследовать убийц, если б только Ханы и другие знатные вельможи не потребовали того настоятельно, говоря, что если подобное убийство оставить не [864] наказанным, то в будущем ни один господин, сказавший гневное слово в раздражении, не будет безопасен от своих невольников. Поэтому убийцы были разысканы и преданы смертной казни.

Хотя Шах, как сказали мы, довольно ясно обнаруживал великое раскаяние в погублении своего сына, тем не менее можно было опасаться, что подобную же печальную драму он разыграет когда-нибудь и с Сам Мирзою, сыном убиенного. Поэтому его мать содержала его у себя втайне и не хотела более приносить его к деду. Но Шах Абас действительно любил мальчика внука, желал, чтобы он уцелел и был Шахом после него; ибо другие сыновья его, Ходабенде Мирза и Имам-Кули Мирза (Imamculi Myrsa), будучи дерзки и дики в обращении с отцом своим, попали под гнев Шаха, и одному из них он приказал выколоть глаза, а другого ослепить раскаленным железом, отчего оба они сделались к правлению неспособны.

Для того же, чтобы и этот наследник не слишком-то скоро заявил себя, не был бы слишком бодр и боек и не подавал бы подданным очень больших надежд, Шах Абас приказал, чтобы каждое утро давали ему по приему величиною с горошинку одуряющего и опьяняющего опиуму (который, как было сказано уже, Персияне во множестве изготовлять и часто принимают). Мать же Сам Мирзы, как говорили некоторые, давала ему вместо того — Тириак (Tyriac) и другие предохранительные противоядия.

Зимою 1629 года по P. X. Шах Абас отправился в Ферабат, в Масандаране, где постигла его болезнь, которою он и был одержим 40 дней. Подумали было, что Шаха отравили; почему врач его, Гаким Юсуф, чтобы извлечь яд, предписал больному пробыть сперва в теплой воде 8 дней, а потом 4 дня в теплом молоке, сидя в них по шею. Но как лечение это нисколько не помогло, и Шах начал уже помышлять, что приходит конец его, то он потребовал к себе бывших там при нем 4-х из своих советников и придворных, именно: Иса-Хана [865] Курджибаши (Isachan Kurtzibasch), Сейнель-Хана (Seinelchan), своего Тушмаля (Tuschmal), или кухмейстера, Темир-Бека (Temirbek), Овогли (Owogli) и Юсуфа Агу, камердинера, и объявил им, что, как замечает он, от этой тяжкой болезни он иначе не отделается, как только смертью; затем он начал распоряжаться и приказывать, как бы он хотел, чтобы пошли дела после его смерти. Говорил им о состоянии Персидского Царства и о том, как опасно было бы после его смерти, если бы правление поведено было без особой осмотрительности и осторожности. Что хотя оба сына его, Ходабенде и Имам-Кули, еще живы, но они лишены зрения и к управлению поэтому допущены быть не могут; вследствие чего он желал, и так указал и в завещании, чтобы старший сын его старшего сына, Сефи Мирзы (по его повелению умерщвленного), Сам Мирза наследовал престол и по имени отца своего назывался Сефи. Исполнить это в точности сказанные Советники должны были обещать ему клятвенно, и хотя один из его мнимых предсказателей заявил, что Сам Мирза процарствует только 18 месяцев, Шах пожалел об этом, но тем не менее сказал: «Пусть процарствует, сколько может, хотя бы даже 3 дня, только бы на главе его был Царский венец, которой следовал отцу его».

Тело свое Шах Абас велел предать погребению в особом, указанном им, месте; для того же, чтоб не знали, где он лежит, отвезены три гроба в разные места, именно: в Ардебиль, Мешед и Вавилон, и погребены там. Большинство же полагает, что тело его отвезено в Вавилон и погребено там в Неджефе (Netzeff), где находится гробница Аали; ибо, при завоевании Вавилона, когда он ехал в Куфу, к Неджефу (Netzeff), и увидел там прекрасную местность, то сказал, что он желает здесь по смерти иметь место вечного покоя. Таким-то образом умер Шах Абас в 1629 году по Р. Хр., на 63 году от рождения и после 45 лет правления.

По причини враждебных соседей, Узбеков, а равно и Гилянцев, весьма склонных к восстанию, смерть Шаха хранили в тайне целые 40 дней, пока не взошел на престол новый Шах, и для этого, по указанию самого же Шаха Абаса, [866] употреблена была следующая хитрость: мертвое тело его, одетое в платье и с открытыми глазами, посажено на обыкновенное Царское место, прислоненное к ковру. Позади ковра сидел Камердинер его, Юсуф Ага, говорил вместо Шаха и давал ответы Темир-Беку, который по обыкновению докладывал Царю о делах просителей и вообще являвшихся к Царю лиц; объявлял также решения, а иногда через ковер поднимал и опускал руки мертвого Абаса, таким образом, что эти приходившие сторонние лица, видевши Царя в комнате его только издали, вполне были уверены, что он жив еще.

Между тем Сейнельхан поспишно отправился в Испагань к Даруге Хозров Мирзе (Chosrow Myrsa), которого Шах Ceфи впоследствии произвел в Ханы, ради его высокой честности, открыл ему, что Шах Абас умер, и что его последняя воля и завещание было таково, чтобы Сам Мирза немедленно возведен был на Царство.

Шах Сефи.

Сейнельхан с Хозровон отправились в крепость, в Таберик Кале (Taberik Kale), где жил Сам Мирза с матерью, с намерением взять оттуда сына и посадить на Царство. Но страшно испуганная мать, подумавшая, что тут кроется новая измена, направленная против жизни ее сына, воспротивилась выдать сына, и хотя Сейнельхан и Хозров настоятельно просили ее, подробно и убедительно рассказали ей в чем дело, но ни коим образом не могли уговорить ее отпустить сына. Пробывши там 3 дня и 3 ночи у дверей и видя, что возведение Сама Мирзы на престол, по известным обстоятельствам, не терпело дальнейшего отлагательства, сказанные вельможи сбирались было уже пригласить и других вельмож и насильно ворваться в покои. Узнав о таком непременном намерении их, мать Сама со слнзами отворила двери, обратившись с такими словами к сыну: «Ступай, дитя мое, через руки убийц твоих, к отцу своему! Бог да отомстит за тебя!»

Когда Сейнельхан и Хозров Мирза вошли во внутрь покоев, Сам Мирза стоял в великом страхе, дрожал и [867] трепетал весь; они же тотчас упали ниц перед ним, и стали целовать ему ноги с пожеланиями благополучного вступления на престол. Тогда только ужас матери и сына сменился великою радостью. Немедленно повезли они наследника в дворец Диван-Хане (Diwanchane), посадили его, по обычаю их, на небольшой стол, на Kalitzae ahdalet, или на коврах правосудия, как они называют ковры, которыми покрывается стол, созвали знатных вельмож, возложили на Сама венец, наименовав его Шахов Сефи и с искренним целованием его ног и пожеланиями всякого счастья поздравляли его со вступлением на Царство.

Как Шах Сефи начал свое правление пролитием множества крови, о чем приводится здесь и несколько примеров.

Говорят, что когда этот Шах явился на свет, то у него обе руки были полны крови, и когда Шах Абас услыхал это, то сказал: «Ну, этот молодчик помоет порядочно свои руки в крови!», что действительно и случилось; ибо Шах Сефи тотчас же начал свое правление множеством кровопролитий и тиранствовал так, как ни один из бывших в Персии Шахов в продолжении нескольких сот лет. Так, по наущениям старого Канцлера Государства, выше помянутого Рустам Хана, главного военачальника и правителя Тифлисского, а также по советам и других лиц, он, частью посредством разных исполнителей его воли, частью же собственною рукою порубил саблею и умерщвлял всех тех, которые были с ним в кровном родстве, а также и людей, бывших главнейшими начальниками по разным частям управления страной. Вследствие таких кровопролитий он сделался, наконец, до такой степени свиреп и кровожаден, что не щадил ни друзей, ни недругов, и часто, по ничтожнейшим причинам, безжалостно мучил и убивал людей, как это видно из примеров, которые я хочу рассказать здесь в немногих словах. Начал он с своих кровных [868] родственников и приказал меньшому брату своему, Тамасу Мирзе, рожденному от Хассе, или наложницы, выколоть глаза и посадить вместе с другими, выше упомянутыми ослепленными же дядями его, Ходабенде и Имам-Кули, в крепость Алимут (Alamulh), находящуюся в 3-х днях пути от Касвина, и вскоре за тем велел сбросить их с этой крепости на скалу, говоря, что они живут на свете без всякой пользы.

После этого Царский гнев пал на Курджибашу, зятя его Иса-Хана с тремя его сыновьями, и к избиению их Шах нашел следующий повод: Иса-Хан был потомок Магумеда и Аали; отец его, Сеид-Бек (Seidbek), при Ходабенде был Ханом и Правителем Ардебильским. При Шахе Абасе Иса-Хан оказал такое мужество и храбрость, что Шах сделал его сперва Юсбашею, или военным начальником, а потом, изведав и великую верность его, женил даже на своей дочери. После этого он всегда находился у Шаха Абаса в большом почете и употреблялся по важным делам. В правление Шаха Сефи он служил главным начальником над стрелками из лука, которых Персияне называют Курджибаши. Со своею женою (сестрою отца Шаха Сефи) Иса-Хан прижил 3-х сыновей, прекрасных детишек, которыми мать гордилась по справедливости. Однажды, когда эта мать в разговоре с племянником своим, Шахом Сефи, у которого она была в особом уважении, пошутила и спросила: «Как это случилось, что уже более двух лет, имея столько жен, у него нет и признака, чтобы можно было рассчитывать на новорожденного наследника, а вот она одна родила своему мужу 4-х сыновей?» Шах Сефи отвечал ей на это, что еще молод, процарствует долго и очень еще успеет в это время прижить себе наследника. На что тетка возразила: «Как может поле, недостаточно возделанное, зеленеть и приносить плоды?», заметив при этом, что если он, Шах Сефи, в будущем не поведет лучше в этом отношении, то дело может дойти до того, что по смерти его, один из ее сыновей получше, заявит себя на его месте. Хотя шутка эта жестоко уязвила в сердце Шаха, однако ж он тогда не дал этого заметить. Но на следующее утро три несчастные брата, из которых [869] старшему было 22 года, среднему 15 и младшему всего 9 лет, потребованы были в сад, размещены там в разных местах и все обезглавлены Али-Кули-Ханом Диван-Беком. Головы их Шах приказал уложить в золотую покрытую чашу, в которой обыкновенно подается к столу рис и к обеду велел пригласить мать. Шах припоминает ей вчерашний разговор, открывает чашу, вытаскивает из нее за носы головы ее детей, одну за другой, и говорит: «Смотри, вот дети плодовитых родителей!». При таком неожиданном и страшном зрелище несчастная женщина онемела и как бы оцепенела, оставшись неподвижною на своем месте. Но увидя затем, что лицо Шаха зверски искривилось, и полагая, что и ей тут же грозила неминуемая смерть, она упала на землю, дрожа всем телом, целовала ноги Шаха и сказала: «Все это хорошо, да живет Шах долго и долго!» После этого Шах отпустить ее, призвал отца убиты детей и, показывая ему головы их, спросил: «Как это нравится ему?» Но Иса-Хан затаил в себе глубокую скорбь и сказал: «Мне это нисколько не больно, и если б Шах мне приказал спять их головы, то я охотно исполнил бы его волю. Я не желаю иметь вовсе детей, если они не угодны Шаху».

Это была почти такая же трагедия, какую некогда разыграл Персидский Царь Астияг с хорошим другом своим, Гарпагом, давши ему на пиршестве покушать мяса собственного его сына, и за тем приказав голову и руки убитого поставить в закрытом коробе перед отцом. Открыв короб, Царь спросил: «Ты видишь теперь, какую дичь ты ел: как понравилась она тебе?» На это Гарпаг отвечал: он видит это хорошо, и ему нравится все, что бы ни сделал Царь (Целую историю эту можно прочесть у Геродота кн. 1, гл. 119). Вспоминая это происшествие, Сенека говорит о гневе (de ira): «Quid hac adutatione profecit? ne ad reliquias invitaretur». Так случилось и с Иса-Ханом; ибо хотя он такою покорною речью и спас на этот раз жизнь свою, но вскоре после того все-таки поплатился своею головою вмести с другим вельможею; а он был один из лиц, помогавших возведению Шаха на престол. Около этого времени Шах приказал также снять голову с одного знатного Князя и советника своего, Джира-Хана (Tzirrachan), именно по следующей причине. [870] Так как Шах Сефи был очень расположен к Джира-Хану, и даже дал ему в жены одну из своих прислужниц (наложниц), то часто шутил с ним. Однажды, когда Джира-Хан, бывши в бане, запоздал к обеду и явился к столу с особенно красным лицом, Шах спросил его: «Не по тому ли он замешкался так в бане, что уж очень прилежно послужил своей новой жене?» На это Джвра-Хан отвечал: «Да, ты угадал, Царь! Я действительно позалежался с женой, только не с моею, а с женою Маршала Агаси-Бека (Agasibek)», который тут же стоял пред Шахом с золотым посохом. Такой ответ устыдил Шаха, а к стыду в нем примешался и гнев, так что он опустил глаза в землю, молча поднялся со своего места и ушел в свой покой. Джира-Хан, заметивши, что он не вовремя и далеко уже зашел своей шуткой, также встал и отправился домой. Шах принял к сердцу не столько самый поступок нарушения брачной частоты, сколько то посрамление, которое, казалось ему, он понес от дерзкой речи, так бесстыдно высказанной относительно его и Агаси-Бека в присутствии множества вельмож. Поэтому, осведомясь, что Джира-Хан ушел домой, он потребовал к себе Маршала и сказал ему: «Ты слышал, Агаси, как обесчестил тебя Джира в твоем доме, и теперь еще издевается над этим, при чем не пощадил и меня; за это ступай сей же час и принеси мне сюда его голову!» Агаси-Бек пошел в дом Джира; Шах же, пождавши некоторое время и видя, что Агаси-Бек не приходит и не несет головы Джиры, послал другого нарочного в дом Джира-Хана узнать, как идет таим приказанное им дело. Посланный воротил с известием, что оба, Агаси и Джира, сидат себе вместе в веселой и приятельской беседе и пьют. Шах расхохотался и сказал: «Ja Kurrumsak, т. е. Ах ты, снисходительный рогоносец!» Но затем смех его тотчас же сменился бешенным гневом; ибо он считал, что неисполнением его приказания ему нанесено еще большее оскорбление, и потому с великою поспешностию он повелел, чтобы Диван-Бек, или главный Земский Судья, по имени Али-Кули-Хан (брат Хана Тавриского, Рустама), отправился в дом Джиры, снял головы с обоих собеседников и поверг бы их к ногам его. [871]

Агаси-Бек, по внушению собственного сердца, или же по тайному извещению кем-либо о последовавшем строгом повелении Шаха, ушел от Джиры и скрылся так, что в продолжении некоторого времени его нигде не могли найти. Джира-Хан же, понадеявшись на Царскую милость и на то, что ему и прежде не раз сходили с рук его дерзкие речи, остался дома, отчего и лишился головы, которая и была принесена к Шахским стопам. Агаси-Бек спас потом жизнь свою с помощью Sijaretname, о чем подробнее скажу при описании Веры Персов.

После этого дело дошло до знатнейшего Князя, Сейнель-Хана (Seinelchan), Царского Дворецкого, который с Иса-Ханом прилагал великие труды и старание о том, чтобы возвести Шаха Сефи на Царство. К этому происшествию можно приложить старую пословицу: «Malum consilium consultori pessimum».

В 1632 году, когда Шах Сефи возвращался с Вавилонской войны, в которой он прогнал Турок, осадивших было город Багдад, и когда он расположился станом с войском своим у Гемедана (Hemedan), некоторые Ханы и военные начальники, сопровождавшие его, имели однажды между собою откровенный разговор о великом тиранстве и кровопролитиях, совершенных уже столь юным еще Шахом их. Сейнель-Хан, бывший также между разговаривавшими, отправился к Шаху, рассказал ему за тайну все, им слышанное, и дал ему при этом совет, чтобы он, если только желает царствовать в безопасности, отрубил головы тем из беседовавших, которые пользуются между ними наибольшим уважением. Шах ответил на это: «Поэтому я должен начать с тебя, как с моего Дворецкого, ибо ты старейший из них и тоже был с ними на беседе. Точно также поступил и мой дед, который убил своего Дворецкого и потом царствовал благополучно». Сейнель-Хан же сказал: «Царь! Хоть сделать это легко и мне, прожившему уже свой век, но тому что все равно умереть сего дня, или завтра, но и по смерти моей отсутствие мое будет тебе во вред. Что я говорил тебе, я думал только, как бы тебе было лучше». После этого разговора Шах побежал к своей матери, которая также находилась в том же месте (ибо у Персов и [872] ныне также, как и при Царе Дарие, существует обычай, чтобы мать, жены и другие родные сопровождали Царя в походах), и открыл ей донесение и совет своего Дворецкого. На следующий день мать Шаха потребовала Сейнель-Хана к себе в палатку, чтобы выведать у него, кто именно были злоумышленниками против Шаха, сына ее. Шах же, увидя, что Сейнель-Хан находится у матери его, выскочил из своей палатки и, подобно скорее безумному, чем рассудительному человеку, не говоря ни слова, зарубил его на глазах матери своей, из недоброго ли подозрения его в сношениях с матерью, или во иной злобе, которую он возымел на него.

Об этом Сейнель-Хане приведу здесь еще некоторые сведения. За свой светлый ум и верность он был очень любим Шахом Абасом и часто отправляем в качестве Посла к разным Государям, и однажды в Лагор, к Индийскому Царю по делу о спорных границах Кандагара. Отправляя его по этому последнему поручению, Шах Абас, схватив себе за рубашку, так увещевал Сейнель-Хана: «Как рубашка эта плотно прилегаете на мне, так и ты, Сейнель, должен крепко прилежать ко мне и в верном исполнении моего поручения держать и вести себя таким образом, чтобы ни честь моя, ни мое достояние не потерпели через тебя ни малейшего ущерба». Что Сейнель-Хан и обещал исполнить торжественно, и что он исполнил потом в высшей степени достойным образом.

В Индии существуете обычай, что представляющиеся Царю должны приветствовать его глубоким земным поклоном и, припав к земле, поднять руку над своею головою. Этот же Посланник, Сейнель, являлся к Царю всегда не склоняясь, не сгибая своего тела и приветствуя Могола только своим: «Ssalom Alek!». Царю показалось это оскорбительным и он поручил своим придворным склонить Посла, сперва дружественными увещаниями, а наконец и обещаниями дорогих от Царя подарков, чтобы он представлялся с большим приличием и выражением ему большего уважения. Когда же Посланник не поддался ни на что, говоря, что в этом случае он должен строго соблюдать представляемую им высокую честь своего Царя, [873] которую он ценит выше всех сокровищ Индии, и что де Шах Абас довольно богат и может с избытком одарить его, Сейнель-Хана, то Индийский Могол придумал хитрость: приказал против самого Царского престола устроить низкую дверь, для того, чтобы Персидский Посланник, будучи довольно высокого роста, проходя в эту дверь, поневоле должен был наклониться перед Царем. Но Посланник, подошедши к этой двери, тотчас же придумал в отпор свою хитрость: он повернулся и вполз в дверь задом. Это рассердило Могола до такой степени, что он не только не дал Посланнику ни какого подарка, который обыкновенно бывает довольно ценен, но не велел даже ничтожной вещи отпускать для него без денег, вследствии чего Посланник, чтобы продовольствовать себя и спутников своих, должен был продавать серебряную посуду от своего стола и золотые седельные украшения. Подобного чествования и поклонения Фивский Посол не хотел тоже удостоить Персидского Царя, Артаксеркса; но так как он хорошо знал, что, по обычаям Персидского народа, от Царя их нельзя было ничего получить и достигнуть иначе, как являясь к нему с низким поклоном, о чем его также упрашивали, то он обронил перед самым Царем с руки перстень (которым обыкновенно украшаются Посланники) и, поднимая его с полу, наклонился и тем как бы оказал Царю знак своего к нему уважения. Таким поступком он не нанес ни какого унижения и своим Греческим Правителям, как сообщает о том Елиян (Aelian. Variar. histor. lib. 1, cap. 21).

Могол в письме своем к Шаху Абасу крепко жаловался на такое неуважение, оказанное ему Посланником, но Абас хоть и сказал на это, что Моголу подобало бы оказать чести более, чем сколько оказал ее Посланник его, но в то же время он и одобрил действия Сейнеля, назначив его пожизненно Ханом, или Князем, над многими землями и народом, каковы в Гемедане, Теркизине, Кульпеяне и проч.; лично же Сейнель постоянно должен был состоять при особе Шаха и быть ближайшим его советником.

Такую-то верность Сайнель-Хана Шаху Абасу, а равно и оказанную им при воцарении Сефи самому Шаху Сефи, приводила [874] теперь на память мать своему сыну, укоряя его, как несправедливо поступил он, умертвив Сейнель-Хана. Шах же, хоть в делал вид, что раскаивается в своем поступке, но немного спустя разыграл такую же трагедию с Eahtemad doewlet, т. е. с Государственным Канцлером, Великим Маршалом и многими другими, также как и с самою матерью своею. Так случилось, что во время того же путешествия Шах расположился станом своим у горы Сегенд (Sehend), лежащей в миле на юг от Тавриса, и так как Ханы, сопровождавшие его, по обыкновению, лично должны были держать по ночам стражу поочередно у палатки Шаха, то очередь дошла однажды и до Великого Маршала, по имени Угурлу-Хана (Ugurluchan), а он сидел в это время на пирушке у Государственного Канцлера, Талуб-Хана (Talubchan), у которого был также и Таватар (Tawattar), или Секретарь, Гасан-Бек (Hassanbek), с одним стихотворцем. В это-то время пришел Кишикджибаши (Kischiktzibaschi), или Страженачальник, по имени Мортуса-Кули-Хан (Morlusakulichan), к пирующим и звал Угурлу-Хана на стражу. Но Талуб-Хан, желая подолее удержать у себя своих гостей, хотя Страженачальник настойчиво требовал очередного, не вытерпел в сказал: «Поди прочь! Шах — дитя еще, и ты один можешь заменить ему стражу; мы же старые, почтенные мужи, достаточно храбро и верно послужившие в своих должностях, как это известно всякому, и нас любил сам Шах Абас!» Пользуясь таким уважением, Ханы эти позволяли себе свободу говорить иногда о том, что их употребляют наравне с прислугою. Когда же Страженачальник все-таки не хотел уйти один и сказал еще вдобавок обидное слово, то Талуб-Хан приказал своему слуге силою выпроводить Мортуса-Кули, что слуга ревностно и исполнил, хотя с непоправным вредом для своего господина. Раненый в голову Мортуса-Кули прибежал к Шаху с окровавленным лицом и рассказал ему, что случилось при наряде стражи. Шах велел ему держать это дело в тайне до дальнейшего решения. На следующий же день Государственный Канцлер является к столу и занимает там свое обычное место. Шах подзываете его к себе и спрашивает: «Чего заслуживает тот, кто пользуется хлебом и высокою милостью своего повелителя и за это оказываете ему неуважение и [875] причиняет вред?» Канцлер отвечал: «Кто поступает так — достоин смерти!» — «Ты такой человек и есть!» — подхватил тут Шах и высказал Канцлеру те бранные слова, которые тот говорил Страженачальнику, а также и то, как он воспрепятствовал страже идти на свое место, и как поранен был его Страженачальник, и хотя Канцлер старался всячески оправдаться, но Шах схватил саблю и рассек ее Канцлеру брюхо, так что у того, бывшего перед Шахом на коленях и сидевшего на пятках, внутренности вывалились на колена. Талуб-Хан раскинул только руки, жалобно вскрикнув: « На Padschah aimahn!» и упал на пол. Затем Шах приказал одному Рике (Rika — род слуги Царского, похожего на палача и всегда с топором) изрубить голову Талуб-Хана на мелкие части.

Один из бывших при этом Царских юношей (пажей) при виде такого страшного зрелища отвернулся в сторону с лицом, исполненным выражения ужаса. Заметив это, Шах сказал: «Какое слабое у тебя зрение, что ты не можешь видеть этого». И тотчас же приказал выколоть ему глаза. Место Канцлера впоследствии отдано было Сару Тагге (Saru Tagge), у которого мы и были.

В тот же самый час, когда зарублен был Талуб-Хан, Шах послал главного Судью своего, Али-Кули-Хана, с приказанием принести ему голову Великого Маршала, Угурлу-Хана. Маршал только что пришел из бани (ванны), и хотел было одеваться, как вошел к нему Диван-Бек с двумя прислужниками. При виде его Маршал испугался до глубины сердца и сказал: «Ах, брат! Ты верно принес мне недобрую весть!» Судья и маршал были хорошие друзья между собою. — «Разумеется, любезный брат! Eahtemad doewlet’а Шах зарубил сам и теперь непременно требует и твоей головы. Покорись же терпеливо своему горю!» Вслед за тем слуги схватили Маршала и отрубили ему голову; Али-Кули-Хан прорезал на щеке отрубленной головы дыру и, засунув в нее палец, понес так ее к Шаху, который потрогал ее палкою и сказал: «А ведь ты был храбрый человек, и мне жаль видеть тебя в таком положении. Жаль мне твоих отличных усов! (У маршала были [876] такие длинные усы, что он их заматывал на затылке и концы их снова приводил впереди лица). Но ты сам лучшего не желал!» На его место Великим Маршалом назначен впоследствии Страженачальник, Мортуса-Кули-Хан.

В тот же день обезглавлен был 3-й гость — Секретарь Гасан-Бек, только за то, что он был с теми на пире. (На этот-то пример указывал выше отец Иосиф при увещании Бругмана). Стихотворцу же, как 4 гостю на пире, вследствие сделанного на него доноса, якобы он описал в стихах строгую казнь своих 3 собеседников и стихи эти пел на Майдане, приказано было на майдане же обрубить нос, губы, руки и ноги, от чего тот также вскоре умер.

После этого Шах потребовал к себе сыновей обезглавленных Ханов и сказал им: «Я умертвил отцов ваших: что вы об этом думаете?» Сын Маршала бойко отвечал: «Что в отце?» Шах мой отец!», и ему подарены за это все имущества отца его, которые в подобных случаях отходят к Шаху. Сын же Талуб-Хана, робкий по природе, стоял пораженный и не мог ни слова ответить Шаху: у него отняли все отцовское наследство.

Немного спустя Шах отправился в Касвин и приказал созвать туда Ханов или Князей из всех областей, и все Ханы явились, кроме Кандагарского, Алимердан-Хана (Alymerdanchan) и Кенджского (Kentze), Дауд-Хана человека крутого; оба эти Хана последовали правилу лисицы: «Quia me vestigia terrent, cuncta te adversium retro spectantia nulla». В доказательство же того, что они пребывают верными и доброжелательными Шаху, послали в поручительство и залог от себя: Алимердан-Хан — свою мать, одну законную жену и сына, а Дауд-Хан — тоже одну жену и сына. Когда Шах не удовольствовался этим и хотел, чтобы они явились к нему сами лично, то Алимердан-Хан передал крепость Кандагар в сам отдался под защиту Индийцев, а Дуад-Хан, предостереженный присланным от Шаха Ахтой (Achta, т. е. прислужником или евнухом), посоветовался со своими хорошими друзьями, созвал к [877] себе знатнейших горожан, рассказал им о страшных злодействах Шаха Сефи и заявил при том, что гораздо безопаснее было бы жить под властью Турок, к которым он и намерен бежать, чем под рукою молодого кровожадного Шаха. Тех, которые были не согласны с его мнением, всего 15 человек, он тут же в замке зарубил саблею, послал в ответ Шаху ругательное письмо, а сам бежал в Грузию к Князю Тамерас-Хану, на сестре которого был женат, а оттуда к Туркам, в Царьград, где я принят был ко Двору Султана Ибрагима с большим уважением. После этого Шах Сефи отправил жен обоих Ханов и мать Алимердан-Хана в открытый непотребный дом, предоставив каждому право бесчестить их свободно. Сына Дауд-Хана, как publicum scortum, отдал конюхам; Алимердан-Ханова же сына, о котором упоминалось выше, как мальчика весьма красивого, Шах удержал при себе.

Затем Шах Сефи выписал к себе в Касвин брата бежавшего Дауд-Хана, Хана Ширазского (Scbiras), Имам-Кули-Хана (Imamkulichan). Этот, хотя и был предуведомлен, что если явится в Касвин, то лишится головы, все-таки явился, говоря, что никогда не поверит, чтобы ему за его верную службу, оказанную им Государству, суждена была такая награда; но если б это было и так, то все-таки он желает лучше не иметь вовсе головы, чем иметь немилостивого Государя и быть ему непослушным. Но только что он явился ко Двору, как без всякой причины, вместе с сыновьями, был умерщвлен из одной только злобы против Дауд-Хана. Тиран оставил было детей живыми, но в то время, когда старший из них, по совету добрых друзей, бросился целовать ноги Шаха, один наушник ложно заявил Шаху, что это был сын не Имам-Кули, а Шаха Абаса; ибо Шах Абас отдал Имам-Кули-Хану в жены одну из своих наложниц, которая была будто бы беременна этим мальчиком. Кака только Шах услыхал это, то приказал тотчас же несчастного юношу, вместе с [878] братьями его, отвести на Майдан к трупу отца, где все они и были зарублены саблями (15-го Сентября). Шестнадцатый брат (у Имам-Кули было 16 сыновей), остававшийся в Ширасе, бежал в Аравию со своей матерью, где у нее был отец, один из Князей, и теперь находится в Геббисе (Hebbise), в 3 днях пути от Бесре или Балсары (Besre, Balsara), где и живет богатым господином.

Трупы убиенных лежали на Майдане три дня и три ночи, представляя страшное зрелище, над которым неодходно сидела старушка, мать имам-Кули-Хана и горько плакала. Узнав об этом, Шах велел зарыть трупы.

Этого Имам-Кули-Хана и теперь еще жалеют персияне. Он был чрезвычайно тучный и дородный человек, обладавший огромным богатством, но при этом был благотворителен. Как и отец его, Алаверди-Хан, который построил в Испагани мост, был храбрый и разумный воин и во всех походах против неприятеля всегда заявлял себя самым богатырским образом.

около этого же времени Шах умертвил одну из обитательниц сераля (женских покоев) и совершил много других убийств, большей частью собственной рукой, так что о нем как нельзя более можно сказать то, что Курций (lib. 8, § 2) сказал об Александре, при убийстве им Клинта: «Detestabile carnificis ministerium occupat Rex». Когда уже он имел в виду какое-либо кровопролитие, то обыкновенно одевался в одежду красного цвета. Поэтому, когда видели его в такой одежде, то каждый трепетал от страха.

Вследствие такого тиранства и пролития крови Шаху тайно дан был яд, который, впрочем, как недостаточно сильный, причинил ему только двухмесячную болезнь. Оправясь от болезни, Шах старался разыскать виновных в отравлении его, обещал богатые подарки за открытие их; поэтому из женской половины (сераля) явилась прислужница, не поладившая с другими, и объявила, что яд дан был Шаху [879] из женских покоев, и зачинщицею в том была якобы тетка Шаха, вдова Иса-Хана. После сего на следующую ночь во Дворце слышны были страшно жалобные крики. Бильдары (Bildar), или землекопы, рассказывали, хотя это было им строго запрещено, что Шах приказал будто бы выкопать в саду большую и глубокую яму и зарыть в ней живыми 40 женщин, жен и девиц.

Около того же времени скоропостижно померла и мать Шахова: говорили, что умерла она от заразы. Но полагают, что и она отправлена по одной дороге со сказанными 40 женщинами.