СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРТЕМИЯ АРАРАТСКОГО

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Гордые меня после сего возненавидели совершенно; а другие священники, которые были посмирнее, напротив того, полюбили сугубо; часто [121] со мною беседовали, толковали священное писание и всегда были довольны моими объяснениями. — 29 февраля, ибо 796 год был високосный, случилось другое приключение, также насчет священников. — За вечернею на сие только число читается у нас из четь-минеи несколько листов родословной от Авраама до 12 колен. — Надобно читать весьма скоро и твердо, чтоб не продолжить много времени; но так читать, кроме меня, было некому. Староста предложил, чтоб сие чтение поручить мне, и я к общему удовольствию окончил весьма скоро. Священники, коих у нас при церкви в армянских селениях бывает от 3 до 6, также и диаконы сказали, что я в чтении будто бы пропустил целую половину. Старосте было весьма досадно и обидно. Он просил всех остановиться, чтоб заставить меня прочитать в другой раз и при сем смотреть, пропустил ли я что-нибудь или нет. Тотчас принесли другую четь-минею. По одной я читал, а по другой поверяли чтение мое трое. Чтоб отличиться, я постарался прочитать еще скорее, так что и поверяющие почти не успевали смотреть, и потом действительно уверились все, что я не пропустил ничего; а несправедливо притеснявшие меня священники принуждены были выслушать после сего много неприятных слов как от старосты, так и от прочих. После вечерни за сей мой подвиг староста прислал мне хороший хлеб, штоф виноградного вина и полтину денег. — Я и живший тут же при церкви старичок родом из Ганджи, бывший в Иерусалиме, тот вечер очень были довольны и веселы; опорожнив штоф досуха, при содействии виноградных паров мы заснули крепко. Но в самую полночь услышали чрезвычайный шум и стук на кровле и в дверях. Вскочив оба со страхом, старик начал меня ругать за то, что я, может быть, кому-нибудь похвастал, что у меня есть пятьдесят копеек и что пришли теперь нас грабить, а может быть, и убьют; я оправдывался тем, что никуда не выходил и сидел весь вечер с ним, а между тем гости одни уже спускались в трубу, а другие выломили дверь. Говоря со стариком, я уже помышлял о средствах к спасению, и, как скоро дверь затрещала, я притаился в углу и с помощью темноты вышел вон, бросился на колокольню и ударил в набат. Незваные гости принялись за старика, допрашивали о деньгах, но, не разумея языка друг друга, одни продолжали бить, а другой кричать. — По моему позыву тотчас сбежался народ, но старик был уже прибит так, что побои его нимало не походили на шутку и ясно показали всем, что обращение посетителей было слишком грубо, короче сказать, признаки жизни в старике означались только вздохами; а в прочем он был почти без памяти, ибо ему немного было и надобно — Меня спрашивали: «Где горит?», — а я, указывая на старика, отвечал им: «Вот в нем весь пожар» — и рассказал настоящую причину тревоги. Кривошей первый обвинил меня и кричал, что я есть единственною причиною смятения и что староста обманул всех, сказав, я более уже при церкви не живу, и требовал, чтоб меня немедленно оттуда выгнать и отправить на съезжий двор. [122]

Староста хотя и представлял обществу, что я ни в чем пред ними не виноват, но не более мог успеть своим предстательством, как только в том, чтоб не отсылали меня на съезжую, а пристанища при церкви я должен был лишиться. Он не мог другой оказать мне помощи, как только велел мне всегда приходить к нему, когда я буду иметь нужду в хлебе, да и то тихонько, и даже хотел в случае сделать мне месячное положение на пропитание. Принять же и держать меня у себя было бы дело для него опасное; ибо таковым поступком показал бы, что идет противу всего общества; а более бы озлобил тамошнее наше духовенство, которое составляло главных моих неприятелей. — «Они, — говорил староста, — исключая немногих, всегда стараются свои обиды отмстить втрое-вчетверо и сколько возможно и для того будут искать всех случаев сделать мне огорчение и зло, коль скоро я окажу тебе явное покровительство». Утром пошел я к священнику Луке и объявил ему мое горе. Он присоветовал мне наняться в работники к виноградным садам за обыкновенную тогда плату в 6 месяцев 50 рублей, с каковыми деньгами по зиме я могу сделать для своей пользы какой-нибудь оборот, и в тот же день отрекомендовал меня одному тамошнему жителю, заказанную плату, что происходило на первой неделе великого поста. Я тогда же переселился в сад, находившийся от города в 7 верстах. Но как мне, видно, суждено беспрестанно испытывать разные приключения, то и здесь я не избег их. Садовник при первом шаге спросил меня, умею ли я что делать и обходиться с садом; я отвечал, что в нашей стороне довольно знал хорошо садовое искусство, но что здесь на первый случай всякое дело надобно мне прежде рассмотреть. Злобная зависть обняла всю его душу, что хозяин положил мне такое жалованье, когда я должен еще учиться, и ругал меня без милосердия. Я упрашивал его не один раз с возможною убедительностию и даже со слезами, чтоб он мне показывал, но все осталось тщетным, и сей жестокий человек пребыл неумолимым. Я нарочно хаживал в другие сады и, сколько возможно было, старался замечать, что мне было нужно. А садовник между тем не давал мне ни же одной минуты спокойной и, не удовольствуясь ругательствами, часто и бивал; кормил худо, а при том ни одного куска не съедал я без слез. Однажды я решился уже сказать ему, что он и сам также много может быть терпел, будучи из пленных, что он не сам по себе все узнал, а тоже какой-нибудь добрый человек ему показывал и что, судя по себе и боясь бога, поступал бы равным образом и со мною. Но он вместо того, чтоб убедиться моими представлениями, счел слова мои дерзостию и прибил меня еще более прежнего, а потом оказывал сугубую ревность в притеснении, так что я почти и ночью не имел покоя. Мне было скучно и то, что шесть недель не был я в церкви, а напоследок потерял все мое терпение и, в вербную субботу услышав в городе благовест к вечерне, оставя сад, ушел в город. Прежде всего пришел в церковь, а после явился к священнику и объяснил мое положение. С искренним сожалением о моем претерпении он признался мне, что по тамошним несносным жалам, а особливо от комаров должно бы [123] было мне сносить летнюю работу, и предложил мне определиться в военную службу и отправиться с российскими войсками в Персию, где в каком-нибудь случае я по известной ему верности моей и усердию могу быть употреблен с пользою, говоря, что главнокомандующий войсками граф В. А. Зубов — человек весьма милостивый и добродетельный и что он сам будет обо мне просить находящегося при нем волонтера и переводчика, а из армян майора С. ³⁴ ... — Предложение сие я принял с радостию, и добрый священник тот же час пошел к сказанному майору и ходатайствовал за меня сколько мог, г-н С. дал священнику честное слово сделать меня счастливым, потому более, что люди, знающие тамошние места, язык и обычаи, как он говорил, действительно будут нужны. — Насказал притом ему весьма много о важности своего поста и о наградах, какие может он делать по заслугам каждого, которые будут находиться в его свите, что в его возможности состоит удостоивать их и к награждению чинами или по смерть пенсионами, кроме того, он может еще награждать их и из собственных доходов с крымских деревень (которых по поверке не оказалось) и что особенно мне, если и буду верен и усерден, по уважению к таковому обо мне ходатайству, положит он пенсиона по 1000 рублей в год и, словом, сделает со мною то, что все армяне удивятся; добрый священник по простоте своего сердца весьма скоро поверил сим обещаниям и, прибежав домой запыхавшись, со всею торопливостию и восторгом высказал мне будущее мое благополучие и в ту же минуту хотел меня отвести к Г. С. Сим неожидаемым известием я приведен был в восхищение, однако желал прежде рассчитаться с кизлярцем за полтора месяца моей работы в его саду, на что священник едва согласился, опасаясь, чтобы между тем другой не воспользовался моим счастием. Кизлярец, несмотря на то что я против воли оставил его сад, не уважая ни трудов, ни моего мучения, ни же моей нищеты, отказал в удовлетворении меня с грубостию, потому что я не выжил у него срочного времени. Священник не дал мне ничего с ним говорить и тащил скорее к С. — У него нашли мы многих из кизлярских армян, которые приходили к нему засвидетельствовать свое почтение. Он занимался в это время пересчитыванием ассигнаций своих и повторял сие несколько раз, может быть, для того, чтоб показать себя человеком, готовым рассыпать на всех свои благодеяния и щедроты или занятым важными расчетами. Потом, когда священник со всею униженностию представил ему меня, то он наперед спросил, сколько я хочу жалованья, и вдруг, за сим избавив меня от труда отвечать, сказал: «Ну, ты можешь надеяться получать по тысяче». — Это привело меня в такой восторг, что все члены мои трепетали от радости, и я обещал ему всевозможное усердие и верность к службе до последней капли крови. — Он спросил меня, знаю ли я по-французски, или хотя по-немецки, или на другом каком европейском языке. Я, чтоб избавить его от дальнейшего труда, сказал ему, что я персидский уроженец и знаю только армянский, персидский и турецкий. Армяне спросили его: что он, конечно, знает все те языки, о которых меня спрашивал? «Да», [124] — отвечал он, и все только ахнули. После сего С. рассказывал нам всем, пред ним предстоящим, что он, в каких важных и известных делах был употребляем и какие воздаваемы была ему почести. Все верили его басням без малейшего сомнения и были приведены в удивление его знаменитостию, а особливо 2.(Немалый повод подало мне верить от него мне обещанному и то, что я, никогда еще не видав пудреных голов и сочтя потому Г. С. седым, думал про себя, неужели такой почтенный пожилой человек станет меня обманывать?) Священник, откланявшись ему, поручил меня его покровительству и милостям и, с чистосердечным умилением благословив, пожелал мне счастия, и таким образом я остался у Г. С. Он принял к себе еще четырех армян. Один из них, как я после узнал, промотал все отцовское имение в Астрахани, другой был цирюльник Енок, не имевший почти вовсе никакого понятия о своей религии; третий был известный по Кизляру бездельник; а четвертый — великий ябедник и лжец, хотя все они были большие охотники наливаться вином, но первый из них превосходил в том прочих своих товарищей. С. назначил мне должность, чтоб следовать в походе вперед и по назначению квартермистра разбивать колмыцкую его кибитку, или палатку, а потом кормить лошадей. Для научения меня несколько раз велел он ее ставить, собирать и укладывать на арабу, а потом заставлять меня делать то же, чтоб научиться совершенно. — Из такого поручения, сколько ни поздравлял меня священник с моим благополучием, я не мог предвидеть оного, и со дня на день более стал сомневаться в том и, наконец, решился объясниться о сем с самим священником, заметив ему при том и о свойствах людей, составлявших свиту С. Но он успокаивал меня тем, что, может быть, Г. С. делает надо мною испытание, и потому уговаривал потерпеть и ожидать развязки.

Товарищи мои, будучи праздны, занимались в продолжение страстной недели только пьянством, а я, не имея времени отлучаться от квартиры, имел великую нужду даже в хлебе. Между тем Г. С. много и им насулил всякого счастия, и они рассказывали о том всем по Кизляру армянам, которые тем скорее всему тому верили, чем меньше имели сведения о правилах и способах человека сего.

Между тем главнокомандующий дал приказ войскам собраться в лагерь за рекою Тереком, куда и я по приказанию Г. С. отправился с палаткою его и там приготовил ее. Это было в светлое Христово воскресение. Мне не удалось даже сходить в церковь, и разговелся весьма худо. Во вторник войска выступили в поход далее по дороге, ведущей к Дербенту. На сем пути встретилось затруднение в переправе чрез реку Койсу. — Но за сии труды войска наши довольно повеселились в городе Тарху; откуда 1 мая пришли к Дербенту (При сем прилагается вид города Дербента) ³⁵ и расположились лагерем близ горы, лежащей противу Дербентской крепости, где находились две главные персидские башни, или батареи. Место сие весьма приятно и выгодно для лагеря, наконец расположились по высотам, где в старину было кладбище. По роздыхе главнокомандующий послал в город к [125] Ших-Алихану объявить ему, чтоб оный сдал без кровопролития, в сходствие изданного манифеста, но хан не токмо не согласился на сдачу города, да еще сверх того более стал оный укреплять. — Кроме крепости, и за городом поделаны были укрепления, называемые по-персидски бурджама, что означает батареи. ³⁶

Прежде всего надлежало взять приступом батареи, или бурджи. Я решился быть всегда близ сражений и хотел все видеть; для того, почасту оставляя лошадей Г. С. в поле с прочими, просил надсматривать за ними караульных казаков. Для безопасности я делал мои наблюдения из шанцов и находил чрезвычайное удовольствие смотреть на летающие из нашего лагеря бомбы как на явление новое и доселе мне неизвестное. — Прежде прибытия с войсками графа В. А. Зубова к Дербенту находился там за несколько месяцев казацкий генерал Савельев с небольшим корпусом. ³⁷ — Но как скоро прибыли многочисленнейшие войска, то находившиеся в Дербенте богатые армяне, домов до ста, видя, что российские прокламации не останутся тщетными и город рано или поздно будет взят, для спасения себя от бедствий тотчас сделали между собою тайный совет, чтоб пособить российским войскам, взять город без кровопролития, и для того, склонив одного отважного армянина, спустили его в ночное время за крепость по веревке с тем, чтоб он указал как крепостные места, куда бы с пользою можно было производить огонь, так и тот ключ, находившийся за крепостью, и снабжавший весь город водою, без которого, если отвести его в другую сторону, граждане не могут существовать иногда почти дня. — Сей армянин пришел в российский стан благополучно и, быв представлен к графу, объявил ему чрез переводчика причину своего посольства.

По приказанию его под вечер 8-го числа взяли помянутые, внешние батареи штурмом как пункт весьма важный, с коего было видно все внутрь крепости, а 9-го числа отвели ключ и стали бомбардировать город и особливо ту его часть, где был ханский дом. — Персияне вовсе не думали быть побежденными, а особливо надеясь на вспомогательное войско, которое шло к ним из Дагистана. — Но увидев потерю бурджей, пришли в великий страх. Против сего места притащили они свою чугунную пушку, которая одна только у них и была и которую одним удачным с нашей стороны выстрелом привели в недействие. В тот же день увидели они, что отнята у них и вода. Таковое стеснение подействовало над ними еще более, так что они принялись уже мыслить об отвращении дальнейшего зла, какого могли ожидать от штурмования города, добровольною его сдачею. — Хан общим советом первых своих чинов положил сдаться и переговоры о том поручить армянам в той уверенности, что они как христиане могут окончить дело сие с лучшею для персиян пользою. Итак, выбрав для сего депутатом любимца сестры ханской, первого из армянского общества, Дадаш Степана, человека почтенного и престарелого, дали ему полную волю сделать договор, какой он за благо признает. Дадаш Степан пришел в стан 10-го числа, был представлен графу и получил в ответ между прочим следующие кондиции. [126]

1. Чтоб хан немедленно выслал ключи города, опорожнил крепость от своих войск и сам явился в стан российский.

2. Чтоб все жители города были обезоружены.

После сего ответа приходили в стан главные чиновники хана, чтоб удостовериться в справедливости объявленного Дадашем положения. 11-го числа наперед вынесены были ключи города, а за сим вслед прибыл и Шахали-хан, окруженный своею свитою. Великодушный победитель вышел ему навстречу, принял его с приличным уважением и оказал величайшую ласку. — Хан, сперва исполненный страха, трепетал; потом совершенно таковым приемом был успокоен. Главнокомандующий приказал для него разбить богатую и самую лучшую палатку, поставил пред нею гауптвахту и определил ему большое содержание. Г. С. приставлен был к нему безотлучно, с тем чтоб доставлять ему всякое удовольствие, а между тем иметь нужное наблюдение как за самим ханом, так и за всеми к нему приходящими и не допускать ни до какого тайного с кем-либо разговора. Прочим в его свите находившимся также отведены особые палатки. В тот день сделан большой парад и некоторое торжество, а вечером была иллюминация. Того же числа вступила в крепость небольшая часть нашего войска и по главным местам учреждены пикеты, а прочие, как и главнокомандующий, остались в лагере. Из города и в город никто не мог войти и выйти, как по билетам дежурного полковника Е. И. Миллера-Закамельского. 12-го пришли к хану его мать и сестра и просили графа очень убедительно пощадить хана по молодости лет его и простить, что он осмелился противиться. Они также приняты были весьма милостиво. ³⁸

Между тем господин мой, сделавшись приставом хана, сколько казался велик, особливо по наименованию А. Б., столько, напротив того, был я несчастлив, ибо, не говоря уже о прочем, самое пропитание мое состояло только в черных сухарях, кои получал я, и то с превеликою трудностию и большими укоризнами, со стороны денщика Г. С. Вся моя беда происходила от того только, что я не разумел еще российского языка.

Однажды, узнав, что вышеупомянутый Дадаш был в палатке Г. С, зашел я полюбопытствовать, что говорят и что делают составляющие свиту моего господина, и нашел, что головы их по обыкновению были уже довольно наполнены винными парами. Только что я вступил в палатку, как они все принялись меня ругать за то, что я осмелился к ним войти. Дадаш как человек почтенный и добрый тотчас за меня вступился и говорил им, что они напрасно меня обижают, а потом спросил меня, из какого я места и как нахожусь у Г. С. Я уведомил его кратко о месте моего рождения, каким образом поручен Г. С. от священника и какие сделаны были мне при сем обещания; после сего Дадаш велел мне придти к себе в дом и вышел из палатки, показав явное презрение к свите Г. С. — По приказанию его пришед на другой день в дом Дадаша, пересказал ему подробно все мои приключения. Выслушав меня с полным сердечным участием, он изъявил величайшее обо мне [127] сожаление и советовал, чтоб я, отойдя от С, остался у него, обещав по способностям моим женить меня на единственной дочери старшего их протопопа и сделать священником, говоря, что по смерти протопопа я получу себе и все его имение, словом, составит мне все возможное благополучие и что он обещание, которое мне делает, подтвердит письменно и непременно его исполнит, чему и все общество будет радо потому более, что они нуждаются в священниках, а особливо в столь знающих, как я. Мне, однако, казалось делом бессовестным оставить Г. С, не испросив на то его согласия, и потому сказал я Дадашу, что, будучи поручен ему от священника, не могу отойти от него без спроса. Дадаш на сие согласился, и я тогда уже объяснился с Г. С. как о моих нуждах и обидах, кои я претерпеваю по моей у него должности и от свиты его, так и о приглашении Дадаша. Но Г. С, покачав головою и назвав меня глупым и неопытным, стал сожалеть о моей простоте и говорил: неужели ты прельщаешься таким состоянием, которое не более может тебе доставить как тысяч пять, а много десять. — Дадаш дал слово сделать тебе то, чтоб все удивились, и мне как человеку столь сильному и значительному стыдно бы было, если бы я не сдержал моею слова и не доставил тебе того и если бы отпустил тебя менее, нежели с таким-то состоянием; словом, он насулил мне столько разных благополучии, что стыдно мне и писать о том. Впрочем, об огромности таковых обещаний можно судить и по тому, что 5 или 10 тысяч считал он совершенною безделицею, недостойною даже и внимания его. За всем тем я очень чувствовал, сколь мало должно таким словам верить, но, судя по тону и сильным убеждениям его, не смел думать того, чтоб они вовсе были ложны или бы остались тщетными и чтоб я чего-нибудь от него но добился, — и потому решился стяжать душу мою в терпении, — Что ж касается до обид моих, то он говорил с некоторою азартностию: «Да кто здесь смеет сказать тебе что-нибудь?», а в рассуждении того, что я всегда голоден: «Как! — он вскричал, — я приказал все тебе давать!» и с сими словами ушел от меня с торопливостию, как будто сам спешил принести мне что-нибудь для обеда; однако и затем положение мое не поправилось.

18-го числа мая по повелению главнокомандующего все войска снялись и выступили в дальнейший поход чрез Дербент по Кубинской дороге к Шамахе. — В продолжение семнадцати дней стоянки под Дербентом войско очень поправилось и люди весьма были здоровы. Погода была приятнейшая, воздух чрезвычайно чист в свеж; ключевой воды и трав было изобильно, а частию созревали и фрукты. Провианта имели без нужды, словом, ни в чем не было недостатку, все были довольны и веселы, кроме одного обстоятельства, которое причиняло было несколько хлопот и о котором хочу я упомянуть, чтоб отдать справедливую честь усердию, верности и бдительности дербентских армян.

По вступлении войск российских в город, когда все уже утихло, самые главные из персиян приготовляли тайный ков. Они переписались с ожидаемыми из Дагистана войсками и распоряжались, чтоб сии сделали на крепость и лагерь внезапное нападение, тогда как все [128] находились в безопасности. Весьма вероятно, что такая тревога причинила бы немалую расстройку, судя по стремительности и дерзости лезгинских нападений, но армяне, тогда же проведав о сем намерении персиян, тотчас дали знать об оном главнокомандующему; они даже указали и место скопища заговорщиков и перехватили одно их письмо. Вследствие чего 12 человек из главнейших зачинщиков взяты были под стражу и отосланы куда следовало. ³⁹ После того отыскано было еще несколько человек таких же соумышленников, и спокойствие восстановлено совершенно. Генерал Савельев оставлен был в крепости с несколькими тысячами. — Войска шли в удивительном порядке и с совершенно веселым духом. Первый привал сделали на степи, называемой Рубасы-Чол под деревнею Моллахалыл. — Хан дербентский находился в войске, он имел, впрочем, полную свободу и всякое довольство. Свита его каждый день, а особливо по вечерам, разделяла с ним время, и они все казались отменно веселы. Во время марша хан удивлял все войско своим искусством в верховой езде; лошадь была у него также чрезвычайная по своей быстроте и виду. По крутизнам, едва восходимым, она скакала с необыкновенною легкостию. Хан, так сказать, играл и, кроме удовольствия, ничего не чувствовал. Некоторые из свиты его также имели отличных лошадей и, кажется, ничем более не занимались, кроме как вместе с ханом разделяли его удовольствие; под деревнею Моллахалыл простояли с неделю. Кубинский хан, состоявший в зависимости дербентского как его подданный, прибыл в стан главнокомандующего с объявлением добровольного его подданства и привел с собою в подарок графу отличных лошадей. Главнокомандующий принял и отпустил его с совершенною благосклонностию. Можно справедливо сказать, что хан вовсе не ожидал той степени свободы и тех выгод, какими пользовался от доброты души и сердца благотворившего ему графа. ⁴⁰ — Мушкурские армяне были при войсках в числе вожатых. Они заблаговременно предупредили войско наше, чтоб не допущать лошадей своих и прочий скот на паству, ибо по оным местам на несколько верст расстояния находятся ядовитые травы, которых едва только скот хватит, тотчас заражается и падает; чему мы все были очевидцами. Армия шла берегом Каспийского моря, которое находилось в левой руке, а по правую Кавказские горы; поход от чрезвычайного жару продолжался тихо. В день не более проходили как верст 25, потом отдыхали день и два. 1 июня войска прибыли к реке Самур, выходящей из гор и впадающей в море. По безмерному стремлению воды переправа чрез нее была весьма затруднительна и наделала весьма много вреда. Несмотря на все средства предосторожности и усилия, многие маркитантские повозки с запасами и другие были опрокинуты и унесены в море. За сею рекою в левой руке к морю находится Мушкур — место, заключающее в себе селений до десяти. Армяне, в них живущие, опасаясь мщения со стороны персиян за свое усердие и услуги, российским войскам оказанные, принуждены были после, так как и дербентские армяне и прочие, оставить дома свои, прекрасные сады и плодоносные поля и все недвижимое имущество и удалиться в Россию. Они поселились около [129] Кизляра и поныне сохранили свое название. 7 июня остановились под деревнею Еграх, где простояли несколько дней. Отсюда пройдя несколько верст вперед и потом поворотя в гору примерно верст до 5 находится на горе область, или провинция, Губа. — На сем месте, где поворот к Губе, сделан был привал; потом на первом марше приняли вправо к Шамахе долиною же, сначала весьма обширною и прилегающею с левой руки к морю, а потом окруженною с обеих сторон горами. На сем марше дербентский хан, по обыкновению играя на своей лошади, скакал туда и сюда то по долине, то по крутизнам горы и ускакивал на довольное расстояние. Господин мой С, считая себя дядькою и опекуном столь знаменитой особы, восхищался ловкостию и проворством хана, а с тем вместе и самим собою. — Наконец, не доходя еще до сказанного поворота к Шамахе, когда поравнялись против одной персидской деревни, стоявшей на горе весьма высоко, так что едва можно было ее видеть, хан вдруг пустил лошадь прямо к деревне. Сначала, не подозревая его намерения, смотрели только на его удальство и легкость лошади, скакавшей по совершенной крутизне наподобие зайца; но потом увидели, что игрушка обращается в настоящее бегство; послали в погоню казаков; но как лошади их не привыкли по горам бегать, то хан между тем в виду их добрался до деревни и там скрылся. — Прочие из его свиты, кои надеялись на своих лошадей, последовали примеру его и ускакали под предлогом обыкновенного ристания, тем свободнее, что внимание всех обращено было на одного хана.

Господин С, по-видимому, весьма худо удовлетворил сделанной ему доверенности. Занимаясь только своею величавостию и оскорбляя ею даже своих товарищей, природных русских офицеров, он, так сказать, был обворожен мнимым уважением к нему хитрого хана и свиты его и столько прельщался названием А. Б., персиянами ему присвоенного, что даже допустил хана сделать предварительное к бегству распоряжение, и когда уже оно приведено было в действие, то позже всех мог он сие приметить. Что хан не в одну минуту и не на том самом месте вздумал удалиться, то вероятность сего видна из следующего: когда казаки окружили деревню и отыскивали в ней хана, то вдруг с трех сторон по трое поскакали в разные стороны. — Казаки не знали, куда броситься, ибо ни лошади ханской, ни того платья, в которое он одевался, находясь в войске, ни на ком не было приметно. Наконец, бросились преследовать наудачу. Казаки сделали больше, нежели по справедливости можно было от них требовать, судя по отличной быстроте персидских лошадей: они поймали и привели две партии, т. е. шесть человек, но третьей не достигли и даже следов не могли узнать, и в сей-то счастливой партии находился хан. ⁴¹

Г-на С. тотчас приказано было арестовать, опечатать его имущество и приставить к нему караул, с тем чтоб, кроме русского языка, ни на каком другом ни с кем не говорил, а о том, что будет говорить, каждодневно рапортовать дежурному полковнику. — Лошадей его также отобрали, а я остался свободным. — В сей день войску надлежало бы войти [130] на гору и дойти до источника Гурт-Булага (что значит волчий источник), но главнокомандующий дал повеление остановиться и отыскивать хана, однако же все поиски остались тщетны.

Г-н С. до сего случая на марше, когда случалось проходить мимо или близко селений, посылал пьяных своих рыцарей к жителям с повелениями дать для него все нужное, как-то: вина, пшена, хлебов и прочих съестных припасов и фуража для лошадей, объявляя при таковых случаях, что он такой-то знаменитый человек и главное то, что хан, как говорил он, находится у него в полной власти. — Армяне и персияне, в самом деле считавшие его за такового, каким он себя выдавал, несли к нему всячину. — Рыцари его при сем не забывали и себя и как посланники наперед были угощаемы до беспамятства и путь свой продолжали в полном удовольствии и изобилии, будучи без просыпу пьяны.

В таком состоянии по крайней мере могли они считать себя не вовсе лишенными того счастия, какое обещал им С, а я, бедный человек, не зная себе покоя, едва не умирал с голода. — Как скоро С. заарестовали, (По общему обвинению С, сколько мне было известно, состояло в том. Первое: что он худо наблюдал за поведением хана и не токмо не старался проникать в намерения, но даже и действия его оставлял, по-видимому, без примечания. Второе: что, зная свойство персиян, ни сам не принимал осторожных мер, ни же предварил о том начальство и допускал хана поступать слишком свободно. Третие: что он, как всеми примечено, занимался только пиршествами и чрез то допустил себя быть обольщенным мнимою веселостию хана и что вообще упустил свою обязанность. Впрочем, много еще и кроме того говорено было) то они тотчас его оставили и разбрелись в разные стороны. Я же, напротив того, видя его от всех оставленным, забыл все мои огорчения, нужды и стеснения и по христианскому учению, что за зло должно платить добром, решился не оставить его до тех пор, пока он не освободится или не кончится его дело. — Пришед к нему при переводчике, объявил ему мое сожаление об его несчастии и готовность к его услугам, объяснив притом ему все, что дает мне справедливое право быть им недовольным и что я забываю то единственно для его несчастия.

Господин С, будучи удивлен и тронут моим поступком, изъявлял сожаление, что до сего времени не знал меня хорошо; раскаивался в дурных со мною поступках и напоследок, стараясь уверить меня, отвечал словами царя Давида: что если он забудет добродушное усердие мое, то да будет забвенна десница его и прильпнет язык к гортани его, если не помянет меня в начале веселия своего; ⁴² и что он, когда освободится от своей беды, тогда разделит со мною последний кусок хлеба, если не в состоянии будет сделать мне что-нибудь больше. Платье мое, купленное в Кизляре, было уже изношено дотла; Г. С. дал мне овчинный тулуп, взятый у его денщика. Может быть, он нашел бы около себя что-нибудь и другое, но одел меня в шубу, как можно думать, по тому расчету, что я по тогдашней жаркой погоде не всегда буду носить ее. — Простояв на месте для поисков над ханом двои сутки, под конец третьего или четвертого дня пришли на гору и остановились у Гурт-Булага, что было около [131] половины июня, да много также надсматривали строго, я не мог ничего писать и даже говорить много с С, кроме необходимых нужд, да и то чрез переводчика. Он выдавал мне на расходы для него, меня и одного находившегося еще при нем мальчика по одному рублю на неделю; однако и при столь редкой умеренности рука его дрожала, в это время стала мне весьма уже приметна природная и с характером его сопряженная скупость. — Сей суммы было бы вовсе недостаточно, но я каждый день ходил по армянам, следовавшим за армией и почти в милостыню испрашивал хлеба, вина, сыра, пшена и прочего; а сверх того многие чиновники армий заставляли меня приготовлять для них плав, за что всегда мне платили. — Таким образом доставлял я безбедное пропитание себе и Г. С. с его мальчиком.

Многие штаб- и обер-офицеры, недовольные его поведением, а особливо другие два переводчика, видя бескорыстное мое усердие и добрые поступки с Г. С, кои я оказывал, несмотря на все понесенные от него угнетения и нужды, беспрестанно советовали мне, чтоб я подумал о собственной моей безопасности и пользе, говоря при том, что я потеряю себя, если еще далее останусь у него; некоторые же из них предлагали мне пойти к ним во услужение и давали по 20 рублей на месяц жалованья, более как я полагаю для того, чтобы мною отнять у Г. С. последнюю для него помощь, которой почитали его недостойным. Они даже предсказывали мне, что Г. С. за все мое усердие заплатит мне самою черною неблагодарностию. — Но я решительно отвечал, что не желаю никакой платы и не ожидаю от С. никакой благодарности; что я не оставляю его и потому, что он оставлен всеми и даже своими соотчичами и что платы за мои поступки я ожидаю от одного бога, который повелевает служить и врагам своим и благословлять клянущих нас; друзей же своих и язычники умеют любить и делать добро тем, от кого сами видят добро. —

На стоянке у Гурт-Булаха приехал к главнокомандующему от грузинского царя Ираклия посланником один богатый армянин, сигнахский уроженец. Предмет посольства его был, как я слышал, тот, что царь Ираклий, имея намерение идти на Ганджу противу персиян, отмстить им разорение своего государства и смерть подданных его, просил у графа помощи. ⁴³ — Узнав о приезде сего посланника, я любопытствовал его видеть и не более как дня чрез четыре встретился с ним у развода. — Я совсем его не знал и, кажется, никогда не видал в бытность мою в Сигнахе, но он при первом на меня взгляде тотчас подошел ко мне с радостным видом и сказал: «А! Друг мой! ты здесь?» — Потом спросил, каким образом попался я в российскую армию и у кого нахожусь в такой ужасной бедности, как он меня видит. — Я пересказал ему коротко только последние мои происшествия в Кизляре и, что нахожусь в услужении у Г. С. Он, знавши уже историю его подробно, изъявил мне сожаление, что я попался в такие худые руки; потом уведомил, сколь много сожалел обо мне доктор и все вообще сигнахские жители, что я их оставил, а последние полагали, что я удалился из города тайно. — «Я также, — продолжал он, — весьма был огорчен твоим уходом. Мы все [132] надеялись, что ты непременно будешь у нас священником. Доктор сердечно желал сделать тебя своим сыном, выдать за тебя свою дочь и с нею все свое имение. — Чем тебе терпеть здесь такое бедствие и жить у человека, от которого ты терпел и терпишь много нужды, а сверх того, как говорят, для него собираешь милостыню и кормишь его, согласись лучше возвратиться в Сигнах; я исправлю все твои нужды и уплачу долги, какие бы на тебе ни были. — Общество наше примет тебя с радостию и не токмо заплатит за все издержки, но сверх того наградит тебя втрое, и более. Ты будешь сделан тотчас старшим священником над всеми. С тех пор как ты заметил их ошибку, они живут между собою несогласно и причиняют чрез то обществу много неудовольствий. Мы видели твое знание в церковном служении и были уверены, что ты совершенно исправишь все беспорядки и подашь другим пример своим поведением, которое доказал в бытность свою у доктора; а особливо сострадательность и благодушие твое, оказанное противу ериванского выходца; о чем после тебя рассказывал нам Матеос, утвердил всех там в той мысли, что в тебе имели бы мы лучшего и примерного священника. — Если ты согласишься ехать в Сигнах, я объявлю здесь мое обязательство от лица всего тамошнего общества, для чего именно я тебя туда отправил и сей час сделаю все, что для тебя нужно. — Оставаясь же у настоящего своего господина, ты не можешь ничего надеяться доброго; его вина, как всем известно, столько велика, что погибель его кажется неизбежною, и я опасаюсь, что если ты от него не отстанешь, то не последовало бы чего худого и с тобою, а для того советую удалиться заблаговременно, чтоб последняя твоя, как говорит священное писание, не было горше первых. У нас же ты будешь жить спокойно, в полном удовольствии и совершенном уважении». — Я отвечал ему на сие: «Милостивейший господин мой! до сих пор тело мое от самого младенчества терпит все испытания, как и вы несколько уже знаете; я привык переносить мое несчастие и мои нужды; — терплю все и надеюсь, что рано или поздно бог призрит на меня с милосердием, помилует и избавит меня от зол моих. — Я чувствую в полной мере то счастие, которое вы не по достоинству моему, но по одному только ко мне милосердию предлагаете, но я дал пред богом в сердце моем слово, чтоб не оставить несчастного моего господина; он оставлен всеми, и мое к нему усердие есть единственною теперь для него отрадою. Если же я изменю моему слову, то умножу болезнь его и горесть. — Я поступаю так по слову евангельскому и не желаю другого счастия, кроме того, которое обещает оно в будущем веке. — Богатство и удовольствие, которое, конечно, могу я получить у вас, для меня есть излишность и ничего мне не прибавит, кроме суеты и беспечности. — Если богу угодно будет наделить меня оным, то я ничего теперь еще не терплю; но если оставлю несчастного, тогда потеряю все и, спасая от нужд тело мое, погублю душу. Но как вы расположены мне сделать благополучие, то я прошу вас всеуниженнейше обождать до тех пор, как Г. С. освободится на волю. Может быть, бог избавит его от сей беды, которую он навлек на себя, тогда я буду [133] свободен от моего обещания и могу оставить его, будучи спокоен в моей совести». Затем я просил его, чтоб он для лучшего моего удостоверения по прибытии обратно в свое место прислал ко мне от всего общества бумагу о том, к чему он меня приглашает, и чтоб он из сострадания к моему хозяину не говорил никому об нашем разговоре, что, конечно, будет ему прискорбно, и, так сказать, приложим раны к ранам его. — В заключение уверял его, что я с радостию исполню приказание общества и непременно отправлюсь к ним тот же час, как скоро буду свободен. Упрашивая его пощадить моего хозяина, я столько был растроган его положением или, лучше сказать, собственною моею чувствительно-стию, что даже плакал. — Посланник, хотя чрезвычайно был недоволен моим ответом, однако обещал сделать все по-моему и только подтверждал, чтоб я его не обманул. При прощании нашем, смотря на то, что я был босиком, подарил мне на покупку обуви два рубля грузинскими серебряными деньгами. Состояние мое между тем день от дня становилось тягостнее. — Каждое утро до восхода солнечного ходил я от лагеря, так, как на версту, к одному ключу и там, обремененный моею горестию, молился богу. Однажды, находясь в таком труде и проливая обильные слезы, остановил глаза мои на восходящее солнце. Оно было еще на самом всходе, и весь горизонт покрыт был как бы кровавыми облаками. От слез ли или от расстроенного моего положения показалось мне в тех облаках несколько человеческих голов, а над солнцем бегающие люди взад и вперед. Явление сие в такой привело меня страх и трепет, что я бросился лицом на землю и лишился памяти. — В таком положении пробыл я более часа, как наши калмыки, пришедшие на сие место поить верблюдов, меня растолкали. Я увидел тогда солнце довольно уже высоко и не знаю, в бесчувственности ли или во сне то время находился. — Приключение сие, как и вообще горесть мою, я старался сколько возможно скрывать от Г. С, опасаясь, чтоб не усугубить его страдания.

Войска на Гурт-Булахе простояли около полутора месяца. Трава была почти вся вытравлена, так что лошадей надлежало бы отгонять верст до 12 и более, но такая отдаленность со стороны горских хищников была опасна, почему в последних числах июля месяца выступили от Гурт-Булага к обширной долине Персеиду у старой Шамахи, стоящей на самой подошве Кавказских гор. В Гурт-Булаге воздух был очень приятный и здоровый, но в Персеиде нашли сухой и палящий. — Поход с Гурт-Булага был весьма затруднителен, ибо к Персеиду надлежало спускаться по каменистой крутизне. Жители старой Шамахи по причине частых набегов от горских разбойников принуждены были, оставя свои дома, переселиться на другое место, которое называется новая Шамаха, или Ах-Су, по имени тамошней реки, что значит белая вода. От старой Шамахи от 15 до 20 верст на вершине горы есть крепкое и неприступное место Фит-Даги, к коему на некоторое расстояние идет только одна весьма узкая дорожка. — В опасное время, при случающихся там беспокойствах, жители новой Шамахи и всей тамошней области собираются [134] туда. — При нашествии Ага-Магомет-хана на Грузию шамахинский хан не захотел подклониться под его иго и со всем народом удалился на Фит-Даго. Гористые места здесь покрыты были пажитями и составляли приятное зрелище. Вслед за войском прибыли сюда из России архиепископ армянский и находившийся в Петербурге посланником царя Ираклия К.-Ч. ⁴⁴ Главнокомандующий для пользы службы принял их с уважением и обласкал сколько возможно. — Епископ послан был к шамахинскому Мустафе-хану с тем, чтоб он приехал в российский стан не так, как к неприятелям, но для изъявления дружбы. Они съехались в деревне Сагиан, стоящей на горе в нескольких верстах от Персеида. В тамошнем армянском монастыре епископ дал присягу хану в том, что он будет принят у нас как друг и свободно возвратится в свое место. По прибытии хана главнокомандующий принял его с приличным ему уважением и уверил, что российские войска во всей его области поступать будут приятельски. Хан с своей стороны говорил между прочим, что он ожидал и будто бы желал прихода россиян, и просил графа оказывать ему свое покровительство и защиту противу шаха, которого он почитает своим неприятелем. По отъезде хана епископ и К.-Ч. вздумали просить графа о прощении Г. С. Они хотели чрез то прославить свое имя и избавить нацию от того бесчестия, что один из их земляков будет вечно несчастлив. — Как бы то ни было, однако епископ и посланник сколько много ни надеялись на благосклонность к ним великодушного графа, но вместе с тем знали и важность проступка Г. С. противу присяги и государства и потому не прежде приступили к ходатайству, как наперед чрез письма убедили шамахинского хана войти в общее с ними посредство. Хан на сие согласился и с своей стороны писал о том к графу убедительное письмо. Граф, желая сделать им удовлетворение единственно для того, что они могут оказать какую-нибудь услугу, приказал представить пред себя Сив присутствии ходатаев и прочих чинов армии перечитал ему все его поступки, укорил неверностию к службе, нарушением присяги и сколь тяжкому подлежит он осуждению, потом даровал ему прощение и приказал возвратить ему саблю и все его имущество. Как скоро Г. С. освободился, то вместо того чтоб прославлять милосердие графа и помыслить о исправлении своих поступков, он принялся за прежнее ремесло. Тем армянам, которые еще его не знали, — некоторым персиянам и другим простякам говорил и хвастал, что его не нашли виноватым и проч. Я понимал тогда уже по-русски многое, что говорят, и частию мог отвечать. Прислушиваясь иногда к разговорам в корпусе, а более всего по случаю заарестования Г. С, я имел уже настоящее об нем понятие и удивлялся как его необыкновенной страсти к хвастовству, так и тому, что он вовсе не чувствовал ни божияго к нему милосердия, ни графского благодеяния. Впрочем, будучи рад его свободе, я почитал уже и себя свободным воспользоваться первым благоприятным случаем в мою пользу, а между тем положил со всевозможным вниманием наблюдать за его поведением и, так сказать, ходить по следам его. По самохвальству его многие бедные [135] армяне приходили к нему с разными просьбами как к человеку сильному, и он всякому обещал сделать удовлетворение. Люди сии почти всегда толкались у нашей палатки в ожидании милостей Г. С. Однажды они просили меня напомнить ему о своих нуждах; я знал уже, что мой господин их обманывает, но решился полюбопытствовать об его ответе и удостоился изрядных ругательств, что вмешиваюсь не в свое дело.

После сего С, услышав, что граф хочет послать к ганджинскому и шушинскому ханам с предложением вступить в подданство России, ⁴⁵ не упустил употребить сей случай в свою пользу, упросив архиепископа ходатайствовать у графа, чтоб оное посольство поручено было ему, за что обещал епископу прославить его между тамошними армянами и непременно довести их до того, что они придут к нему на поклон. Архиепископ охотно на сие согласился. Ходатайство его было принято, и С. послан к обеим ханам; так как и в самом деле он мог выполнить сие поручение по принаровке к свойствам персиян лучшим образом; а притом главнокомандующий имел весьма убедительную причину надеяться, что С. за дарованное ему прощение к заслужению же важной вины своей не оставит в сем случае употребить с истинным усердием всех своих способностей.

По отъезде его я, быв оставлен им по его обыкновению без всякого пропитания, вскоре получил с одним тифлисским жителем письма от помянутого сигнахского армянина, бывшего посланником от царя Ираклия и от доктора Матеоса. Первый писал ко мне, что он в рассуждении моего с ним положения распорядил все по моему желанию и убеждал скорее приезжать в Сигнах, а доктор Матеос, изъявляя в чувствительных выражениях свою ко мне любовь и сожаление о настоящем моем положении, между прочим писал, что как, по дошедшему до них слуху, тот майор, у которого я живу, оказался в важном преступлении, то для меня предосудительно и даже опасно находиться при таком человеке, почему и советовал, чтоб я скорее приезжал к ним, что он примет меня как родного сына и чтоб я на исправление нужд своих для отъезда занял бы на счет его сколько будет мне нужно; а сверх того, если есть на мне долги, то какие бы они ни были, он заплатит все, и сие письмо предъявил бы я для документа. — В самом деле, Матеос был столько известный человек, что я легко бы мог у грузинских или тифлисских армян по предъявлении письма его достать денег сколько бы ни понадобилось. — Я ничего не мог предпринять за отъездом С, ни же отвечать на сии письма по следующему происшествию, случившемуся на тех же днях.

Хан Нуралий, человек молодой лет 20, происходящий, как он называл себя, от крови законных государей Персии, по неудовольствиям бежал оттуда в Россию и находился в Кизляре. Главнокомандующий, как человек чувствительный, принял участие в его судьбе и взял с собою. Хан сей пользовался всеми возможными милостями графа, называл его всегда отцом и казался преданным ему со всею сыновнею горячностмю. — Он имел довольно большую свиту и весьма достаточное [136] содержание; а сверх того, как было известно, граф хотел сделать его где-нибудь ханом. Он всякий день веселился за вечерним столом с своею компаниею и утешался с одними песенниками, которые имели весьма приятный голос и по большей части пели одну любовную персидскую песню, которая столько понравилась у нас в армии, что почти все ее вытвердили и пели. — Днем ничем другим не занимался, как игрою или ристанием на лошадях по своему обыкновению — словом, жил в полном удовольствии, особливо со времени побега дербентского хана, которого имение все отдано было также ему. — Граф да и все совершенно уверены были в его преданности и по благодеяниям ему оказываемым имели право ожидать от него такого расположения. — Надобно отдать справедливость, что персияне признательны и благодетельны, но только в своем месте, когда они повелевают сами, не состоят под чужою властию и живут под своим законом; в противном же случае никогда нельзя положиться постоянно на их верность. — Подобно тому и Нуралий-хан, несмотря на все благодеяния, выбирал только удобнейший случай, чтоб настоящее благосостояние свое променять на неизвестное; впрочем, план его, думать надобно, был, по его мнению, самый блистательнейший, ибо он затеял покуситься на жизнь своего благодетеля и погибель всего войска. — По их заключениям, когда главнокомандующий будет убит, тогда уже и все побеждено. — Нуралий-хан, пользуясь отменною доверенностию и благорасположением графа, тем свободнее мог располагать своим замыслом и приспособлять его к выполнению, а как ему ни в чем не было отказываемо, что составляло его удовольствие, то он забрал в свиту свою человек до ста персиян под предлогом верблюдников, конюших и прочих служащих. — Мустафа, хан шамахинский, приезжал в корпус не один раз и с ним видался. — Нуралий, сверх того, нередко посылал из своей свиты в Шамаху для закупки некоторых потребностей и посредством сего или каким другим способом сделал с Мустафою заговор, который вскоре бы приведен был в действие, если б нечаянный случай не обнаружил оного.

Некоторые говорили, что будто бы схвачен был один из его свиты, посыланный с письмом к шамахинскому хану; но достовернее то, что когда Нуралий с своею свитою занимался беганием на лошадях, тогда упала с него шапка. Один из приставленных к нему для надзирания чиновников, из перекрещенных горцев, который был при нем и за переводчика, заметил при сем выпавшее из шапки завернутое по персидскому манеру письмо и осторожно оное скрыл. — Нуралий, может быть, в тот день не нашел удобного случая переслать его, а возвратись в лагерь, и вовсе о том забыл. Письмо тотчас представлено было к графу и переведено. Нуралий писал к Мустафе уже в последний раз и назначал день и час, когда он должен был напасть нечаянно на лагерь и прямо на ставку главнокомандующего; он же в то время с своими храбрыми людьми будет в готовности, нападет с ним вместе, и, когда таким образом убьют главнокомандующего, тогда все будет побеждено. — По приказанию графа палатку Нуралия-хана окружили ночью и без всякого [137] почти шума обложили его оковами и отправили куда приказано. Свита его также вся была захвачена; у всех нашли в готовности потребное оружие, которое иметь было им воспрещено и которое они приготовили тайно — по сему самому приняты были все меры осторожности. Письма, доставленные ко мне из Сигнаха, также распечатанные, и я не мог иначе отвечать на них, как только словесно, тому, кто их доставил, опасаясь, чтоб не навлечь на себя какого-либо сомнения. Шамахинский хан, узнавши о участи своего соумышленника, тотчас убежал и оставил город. ⁴⁶

Между тем войско находилось в трудном положении. От чрезвычайных жаров и употребления плодов появились в оном болезни, и сего несчастия ничем другим отвратить было не можно, кроме запрещения привозить фрукты, для чего поставлены были везде караулы. Лошади, верблюды и быки большею частию попадали от недостатка в фураже, ибо трава была почти вся или вытравлена, или выгорела, а напоследок сделалась и вредною по серному свойству земли; притом же наступила ненастливая погода и дожди. Посему граф дал повеление немедленно выступить к Шамахе, которая хотя не далее была как верст на 15, однако переход сей за недостатком лошадей, верблюдов и волов для перевозки тяжестей был очень затруднителен.

Дядя Мустафы-хана Гасим-хан, человек престарелый, по опасности от своего племянника жил у шакинского хана. Узнавши о бегстве Мустафы, прибыл в Шамаху и заступил его место. — Сей престарелый хан вышел на встретение войску и с предложением подданства своего России сам ввел главнокомандующего в крепость. Граф весьма был доволен поступком сего хана и тут же торжественно поздравил его действительным владетелем Шамахи, ⁴⁷ который с своей стороны в собрании всего войска дал присягу в верности подданства. Ему поднесены были в дар на большом серебряном блюде золотые и серебряные деньги, равно другие знатные подарки. Сия церемония сопровождаема была пушечною и ружейною пальбою. — По тамошнему обыкновению дети во весь день кричали провозглашение Гасим-хана владетелем, а вечером как лагерь, так и город были иллюминованы. (При сем прилагается точный вид церемониала)

Отсюда главнокомандующий отправил часть войска к Гандже под начальством генерала Булгакова в помощь царю Ираклию, который, как выше сказано, желал отмстить бедствие своего отечества и впервые пошел противу ганджинского хана, который был путеуказателем шаховым войскам и с своими войсками находился всегда впереди. Архиепископ и посланник Ираклия отправились с теми же войсками. По выходе их возвратился и мой господин из своего посольства с некоторыми данными ему там в подарок вещами, для которых, собственно, он и ездил. Во-первых, я объяснил ему о претерпенных мною трудностях и нуждах, ибо он при отъезде своем не оставил мне на пропитание ни копейки; а потом о приглашении грузинского посланника и доктора и даже показал ко мне их письма, несмотря на то, сколько много написано было в них [138] на счет его неприятного. — Мушкурские армяне подтвердили ему как то, что письма сии действительно справедливы, так и то, что сигнагский армянин еще во время его ареста приглашал меня ехать с ним с обещанием знатных наград, о чем было молчано по собственному моему великодушию, чтоб при его несчастии не причинять ему нового огорчения. — Г. С, приняв на себя всегда готовый у него на таковые случаи вид, дал мне почувствовать, что я опять впал в заблуждение и стал жалеть обо мне. Потом вновь наговорил мне множество нелепых обещаний и убедительным тоном, изъявляющим истинное и совершенное во мне участие и расположение ко всему для меня доброму, советовал и даже просил меня потерпеть только до возвращения в Россию. Сими последними словами он более всего мог меня обезоружить, заставить отказаться от путешествия в Сигнах и остаться при нем.

Войска терпели в Шамахе, или Ах-Су, также немалую нужду оттого, что по глинистому здесь свойству земли от выпадавших часто дождей сделалось так вязко, что невозможно было ходить, а более всего, что в продовольствии имели большой недостаток. Посему главнокомандующий решился для препровождения зимнего времени искать лучшего места и на сей конец дал повеление выступить к Мугана-Чолу, т. е. Муганской степи, простояв в Ах-Су около трех недель, что было уже в сентябре месяце. — При выходе войск Гасим-хан подтвердил присягу свою в верности, и граф не имел никакой причины сомневаться, чтоб облагодетельствованный им старик нарушил оную тогда, когда единственно от графа ожидал устроения своего благополучия.

Мугана-Чол от новой Шамахии лежит в левой к юго-востоку. Поход нам продолжался трои суток. — На некоторое от Шамахи расстояние сблизились мы с рекою Кур, впадающею в Каспийское море; на сем походе войско претерпело от глинистого грунта новое затруднение. Но, с другой стороны, много имело отрады и вместе с тем пользы от гранат, во множестве растущих по берегу Кура, коими оно пользовалось с совершенным изобилием на дороге; также в виду войска бегали стадами олени, но по слабости лошадей не имели никакой возможности за ними гоняться. Войско остановилось и поставило лагерь при реке Куре, на весьма пространной и приятной луговой долине; казацкие же полки под командою генерала Платова перешли на другую сторону реки, на Мугана-Чол, куда и все лошади и другой скот были переправлены. — Войско любимому предводителю своему построило можно сказать в короткое время двухэтажный деревянный дом, какового не было и у частных владетелей персидских.

Муганская степь есть единственная и обширнейшая из всех степей Персии, но могла быть полезна для армии только в то время, в которое на нее пришли: она по всему ее пространству, как и лагерное место, покрыта лучшею и полезною травою потому, что селитряное свойство земляной подошвы сообщает ей некоторую соленость, которая для скота полезна и выпадающий снег тотчас растворяла; но с весны до наступления осеннего времени пространство степи сей есть жилище, или, [139] так сказать, царство бесчисленного множества змей и других многоразличных вредных и ядовитых пресмыкающихся гадов. Воздух делается тогда тяжелый, горький и совсем неудобный к дыханию, так что и в некотором от нее расстоянии нельзя сносить оного; шум же и свист шипящих змей бывает слышим проезжающими издалека; словом, что в продолжение весны и лета ни человек, ни же какой-либо скот или зверь к сему месту приблизиться не может. Войско для зимованья построило землянки. При сем случае и здесь выкапывали множество змей; некоторые из сих ядовитых животных были в окружности около 12 вертков. Вслед за войском доставлен был на плоскодонных судах, называемых кираджи, провиант и вино, также и военные снаряды, а река Кур снабжала армию во множестве рыбою: осетрами, севрюгою и красною рыбою (газель-балык), у которой вся внутренность наполнена вкусным жиром, употребляемым по всей Персии в пищу и для освещения. Ловлею занимались более казаки, а частию и маркитанты. — В лагере многие, по персидскому манеру, жаркую рыбу подправляли еще толчеными грецкими орехами с соком кислых гранат, каковое кушанье называется наперсидски фисень-жан, в которое употребляют также и лимонный сок. Пшена сорочинского навезено было во множестве, из которого делали плав, и вместо масла употребляли при том помянутый жир газель-балыка. Нельзя лучшей желать стоянки, какова была на сем месте. Войско, будучи довольно уже изнурено, здесь, так сказать, ожило и при совершенной безопасности имело полное изобилие, удовольствие и веселие.

Талышинский хан, салиянский султан, некоторые из знатных персиян Гилянской провинции и несколько из таких, кои, быв родственники каких-нибудь владетелей, по обычаю персов сперва укрывались от них по другим местам, потом, узнав о благодетельности и щедрости графа, пришли с объявлением своего усердия и подданства и многие даже готовы были сражаться противу своих единоверцев вместе с российскими войсками, зная, что в продолжение зимы не приступят ни к какому действию и что до весны весьма много еще найдется способных случаев первым вместо усердия и услуг поступить по-неприятельски, а последним бежать и пристать к стороне своих единоверцев к противодействию россиянам. — Несмотря на сие, главнокомандующий принимал их с обыкновенным своим великодушием и благосклонностию и давал каждому приличные подарки и награды, ожидая, что хотя некоторые из них останутся верными и могут оказать какую-нибудь пользу. Вскоре после сего прибыл в армию из Петербурга находившийся под покровительством российского двора прежний владелец Гилянской области, или провинции, Муртаза-Гули-хан, ⁴⁸ бежавший из своего владения в Россию для спасения себя от тиранства родного его брата Ага-Магомет-хана персидского, который, убив мать сего хана, грозил и его сварить в котле, — в армию прислан он из Петербурга с тем, чтоб возвращено было ему его владение. Вследствие сего главнокомандующий послал в разные места Персии прокламации, что с наступлением весны российские войска начнут военные действия. Сверх того, употреблены были многие шпионы из [140] армян и частию надежных персиян разведать тайно о расположении и состоянии персов. — Впрочем, и без того известно, что российская армия без всякого препятствия могла идти внутрь Персии куда только угодно, лишь бы, судя по состоянию и количеству российских войск, не было недостатка в продовольствии оного. Не говоря о частных владетелях, сам шах, который и не был в готовности, не мог выставить таких сил, которые бы в состоянии были противодействовать российскому воинству, тем более что они не имеют или по крайней мере не имели в то время артиллерии и страшатся действия ее. Одно завоевание Дербента, который есть ключ Персии и называется у персиян железными воротами, привело их в трепет. (Поелику персияне верят древним своим преданиям, что когда вооруженные христиане войдут в железные врата, то тогда воспоследует всеконечная гибель мусульманскому роду, посему богатые жители, все свое имение распродав, отправились далее к Шаму, т. е. к Дамаску) Но полученное известие о кончине государыни императрицы Екатерины II ⁴⁹ остановило дальнейшие военные действия. Между тем происходила в войсках со всею церемониею присяга на верность подданства вступившему на престол государю императору Павлу I. А 6-го числа января 1797 сделана была на реке Куре иордань, ⁵⁰ и день крещения празднован самым торжественным образом; все войско стояло в параде, а по окончании водоосвящения производима была чрезвычайная пальба так, что персияне и армяне, не слыхавшие таких громов, объяты были страхом и удивлением.

После сего в продолжение двух месяцев находившиеся в стане салиянский султан, талишский хан и многие другие под разными предлогами один после другого возвратились в свои места и разнесли слухи, что российские войска скоро оставят Персию. — По сему поводу персияне предались своевольствам и начали по дорогам производить грабежи и убийства. Старик, шамахинский хан Гасим, забыв все благодеяния графа, также взбунтовался и занялся разбоями. Ожидая, что по выступлении российских войск племянник его возвратится на свое место, а он должен будет опять бежать, то посредством насилий собирал с богатых шамахинских жителей, своих подданных, контрибуцию, а просто сказать, грабил их, дабы запастись деньгами. Прежде нежели армия выступила с Мугана-Чола, со мною произошли следующие приключения. Салианский султан при отъезде своем обещал Г. С. подарить мальчика и девку из грузинских пленных за услугу его, оказанную ему в получении от графа подарков. Г. С. для получения мальчика и девки отправил меня с одним казаком в кибитке, выпросив для пропуска нашего билет. Сверх того, поручил мне разведать в Салиане, как думают и что говорят персияне о нашей армии. По необыкновенной скупости своей не дав нам на дорогу ни одной копейки, сказал, что везде будут давать нам все, как скоро объявим, что мы служители А. Б. На дороге увидели мы несколько убитых персиян и сами ежеминутно подвержены были опасности от набегов персиян или горских разбойников. [141]

Салиан стоит ниже к Каспийскому морю. Мы ехали около берега Куры; две ночи укрывались в лесу и, где должно переправиться в Салиан, приехали на третий день. Персиянин, переправивший нас на другую сторону реки, требовал за перевоз, но мы, не имея чем ему заплатить, сказывали, что посланы от А. Б. к их султану, но персиянин самым усердным образом ругал и А. Б., и нас. Султан также не был расположен оказать уважение к посольству Г. С. Он не допустил нас к себе под предлогом занятия свадебными делами своей дочери, которую выдавал за талишского хана, однако же сделал с нами по крайней мере ту милость, что чрез своего чиновника приказал отвести нам квартиру у одного персиянина из роду Салиан-лу, (У персиян есть несколько главных родов, имеющих собственные названия) с тем чтоб нам равно и для продовольствия лошадей давано было все потребное. Сей персиянин по своей бедности весьма недоволен был нашим к нему прибытием и в продолжение с лишком трех недель нашего там пребывания в ожидании от султана ответа ругал нас беспрестанно, и беспокойство и хлопоты составляли главную для него неприятность нашего постоя. Казак только примечал, не разумея персидского языка, а я столько понимал силу брани, что надлежало иметь всю осторожность, чтоб не быть убитыми. Я переносил все с терпением и советовал товарищу моему сколько можно ласкаться к персиянину, несмотря на его брани. — Чтоб менее быть у него на глазах, мы целые дни проводили на рыбной ловле, производимой посредством закола. Кур в сем месте столь изобилен осетрами, белугою, севрюгою и прочею рыбою, что подобного лова, кажется, нельзя найти в целом свете, ибо рыбу из реки вынимают, как из садка. Кроме собственного продовольствия тамошних мест нагружается множество приходящих от Каспийского моря судов, и за всем тем изобилие ловимой рыбы простирается до того, что из нее вынимают напоследок одну только икру, а мясо бросают опять в воду. В прогулках моих я не пропускал прислушиваться к разговорам персиян об нашей армии, и что она пройдет назад, было на языке у всех.

Дома в Салиане большею частию из камыша, вымазанные глиною, а некоторые складены из необожженного кирпича. Здесь удивлялся я талишским коровам, они самого большого роста, как голландские, и на шее имеют горб в пол-аршина, как у верблюдов на спине. Мне сказывали, что в самом Талише у коров горб сей еще больше, даже до аршина. Такой породы коров, кроме Талиша, нет нигде, что приписывают действию тамошнего климата. Салиан хотя от Талиша недалеко, но, как говорили мне, по привозе туда талишских коров горб у них уменьшается. Впрочем, известно, что многие той породы коров вывозили в Астрахань и в другие места, но там горб их мало-помалу пропадал, а в приплоде и вовсе оного не было.

Хозяин кормил нас наместо хлеба жареною рыбою в масле газель-балыка. — Не видя здесь никогда хлеба, я спросил однажды хозяина, для чего он не дает нам хлеба, но он отвечал, что по всей Салианской [142] области никто его не употребляет и не знает. Желая удостовериться в сей новости, я спрашивал там многих престарелых персиян; но они все даже с клятвою уверяли меня, что хотя они и видят у других народов хлеб в употреблении, но ни они, ни их отцы и деды никогда его не едали; что главная пища их состоит из пшена; а хлеб у них в неупотреблении до того, что когда надобно бывает унять дитя или малолетнего, то первая для них угроза состоит в том, что им дадут хлеба.

Таким образом, любопытствуя в Салиане о всем, что мне встречалось, я между тем примечал, что за мной присматривали, и напоследок очень прилежно по следам моим ходил какой-то персиянин повсюду. — Султан к себе не допускал и не давал никакого ответа; я и казак явно почти видели, что нам предстоит опасность. В исходе второй недели поста, будучи на реке, увидел я в не дальнем от Салиана расстоянии многие армянские селения, пришедшие на судах из Гилянской области, с острова Анзали, где стоял небольшой российский корпус. По причине оказываемых ими усердия и услуг они при отбытии оного корпуса ожидали со стороны персиян мщения и смерти, и для того шли в Мугана-Чол к главной армии, чтоб с оным дойти до Баки, а оттуда отправиться в Россию. — Я решился, не упуская далее времени, адресоваться к находившемуся в Салиане одному российскому кавалерийскому маиору В...ну, который по сделанному с султаном переговору послан был туда от графа вроде консула по предмету доставления в армию по реке Куру провианта и по закупке здесь рыбы российскими купцами, приезжающими из Астрахани. Я пошел к нему с казаком поздно вечером, чтоб не быть примеченными. В некотором расстоянии от его квартиры мы увидели несколько человек персиян и потому заключили, что они кого-нибудь караулят. Опасность наша слишком была очевидна, но Г. В. в тот вечер, будучи занят своими удовольствиями, не допустил нас до себя, несмотря на все представления о неизбежной нашей гибели. — Находившийся при нем в услужении россиянин из астраханских жителей сказал мне по-персидски, что В. по любовной интриге находится и сам почти в неизбежной опасности, но нимало об ней не беспокоится. — Мы принуждены были ожидать до другого вечера. — Перешептывание хозяина нашего с своими домашними явно открывало нам, что погибель наша весьма близка, но Г. В. не допустил нас и на другой вечер по той же причине; в третий вечер слуга его сказал нам тоже, что никак не можно доложить об нас и отлагал до следующих суток, но я решительно настоял, чтоб консул к нам вышел, а казак, вышед из терпения и забыв всякое уважение, начал тут кричать насчет консула все, что только отчаяние могло ему внушить, и, таким образом, г. консул не мог от нас отделаться. Он позвал к себе меня одного; я, пересказав ему наше положение, просил, чтобы он постарался спасти хотя одного казака, которому по своей одежде и незнанию персидского языка совсем невозможно избегнуть предстоящей опасности. — Г. В. столько был нетерпелив, что в продолжение моего разговора, не дослушивая слов моих, несколько раз выходил в другую комнату, где, по-видимому, находился [143] предмет приятнейшего для него занятия, чем жизнь двух человеков и исполнение своей должности; а в заключение сказал только то: «Хорошо, я постараюсь, ступай домой», — и с тем меня оставил. Из сего ответа уразумел я, что он вовсе не помышлял о средствах к нашему и собственному спасению и что отнюдь не должно полагать на него надежды. — С величайшим страхом пришли мы с казаком на свою квартиру другою дорогою и последние две ночи не смели заснуть, опасаясь быть убитыми во сне. — Я писал о сем неоднократно к С. с надежными людьми, но он отвечал мне только то, чтоб я старался скорее взять девку и мальчика и говорил бы о себе, что я слуга А. Б. Не находя никакого средства к своему избавлению, я решился прибегнуть к хитрости. — В следующий день утром, вышед по обыкновению с квартиры и возвратись назад весьма скоро, с торопливостию объявил хозяину, что получил от своего господина письмо к султану, и просил его к нему меня проводить, сказав при том, что армия наша идет к Салиану. — Весть сия была очень грозна, и меня тот же час проводили к султану. Показывая ему одно армянское письмо, писанное ко мне от С, которое будто бы получил сейчас на реке, сказал, что Г. С. свидетельствует ему свое почтение и просит приготовить у себя для него квартиру и что войски уже выступают в Салиан. Султан отвечал мне, что он приготовит все нужное, и приказал, чтоб я как можно скорее отправился назад, ибо Г. С. может понадобиться и повозка, и я сам. Опасаясь, чтоб меня не перехитрили, то дабы удалить всякое подозрение, я вызывался, что С. может обойтиться и без меня и что я, если он прикажет, буду дожидаться его здесь. Но султан струсил в самом деле и, боясь обнаружить свое неблагонамерение, отправил нас в тот же час. — Переправясь чрез реку, мы погоняли лошадей без пощады, не разбирая дороги, и столь были поспешны, что к вечеру приехали в корпус. Я пересказал С. о первом приеме султана, о наших страхах и о Г. В., но С. твердил свое, что, конечно, я не говорил об его имени и что потому единственно получили мы столько затруднений и опасности. Я принужден был на сие сказать уже ему откровенно, как мало знают и уважают А. Б., и в самом начале объяснил подлинником брань перевозчика.

Г. С. нашел я в это время очень скучным от того, что прибытки его за отъездом бывших в стане именитых персиян, пресеклись, а при том, к сугубой горести его, приехал к нему из Астрахани престарелый брат его, человек очень почтенный, который, по слуху о знатности своего брата, им воспитанного, думал получить от него какое-нибудь пособие. — Но бедный старик ошибся самым жалким образом. — Он, как в Астрахани всем известно, был богатый человек, но оскудел по милости своих приказчиков. Господин мой, меньший его брат, с своей стороны по силе возможности также содействовал к его разорению, когда Г. С. пришел в совершенный возраст, то брат послал его в дагистанский город Андрея купить там марены и шелку, отправив с ним 8000 рублей. Г. С, остановясь в Кизляре, в продолжение 6 месяцев оные деньги прожил в свое удовольствие, а потом, не смея возвратиться к брату, вступил в службу [144] и, по счастию, наконец добился до чинов. — Старик, не видавши его много лет, усердно желал иметь удовольствие с ним видеться и, между прочим привезши с собою в корпус несколько тюков курительного табаку и остальное домашнее серебро, надеялся при помощи своего брата сделать оборот и сколько-нибудь поправить худые свои обстоятельства, но С. отказал ему и в куске хлеба, за то, что был им воспитан как отцом и за то, что лишил его знатного капитала, если полагать в счет и прибыль, какую мог он получить от оборота 8000 рублей. — Но сего еще не довольно: старик ходил в старой худой одежде, и когда С. стали указывать на бедность его, то он говорил всем, что от него будто бы определено брату из его доходов ежегодной пенсии по 1000 рублей в год, но что брат его пьяница и вообще дурного поведения, так что какие бы ни были деланы ему пособия, но в лучшем положении увидеть его нельзя. Таковое бесчестное хвастовство причинило старику жестокие огорчения, ибо, не зная настоящего дела, многие над ним издевались и укоряли худым поведением. Он столько был тронут поступком неблагодарного своего брата, что, проклиная час его рождения, с глубочайшею горестию объяснял мне свое несчастие и оскорбление, говоря, что он доселе все переносил великодушно, но злодейство брата убивает его совершенно. Может быть, сие обстоятельство в продолжение времени дошло бы между ими до важной истории, если бы не наступил вскоре поход к Баке. ⁵¹ Г. С. послал меня с своим денщиком отвезти наперед в Баку на повозке некоторое его имущество, между которым была всякая всячина, набранная им кое-где. Я просил у него на дорогу или денег, или припасу, но он по безмерной своей скупости не дал ничего и опять посылал было меня с одним своим именем А. Б., но я напомнил ему, сколь много терпел уже я сраму и голоду от его имени без денег, за каковое справедливое представление он едва меня не прибил, запрещая впредь пред ним не отвечать, и в заключение сказал, что я буду получать пищу от денщика, которому он также ничего не дал. Первый день дороги прошли мы благополучно и ночевали в одном караван-сарае, где остановилось еще человек восемь проезжающих торговых людей, персиян и армян. Товарищ мой начал ужинать свой хлеб; я пришел было к нему, но он объявил мне, что поделиться со мною не может потому, что ему самому будет недостаточно, что хлеб дается ему казенный, так как и сам он принадлежит государю, и для него одного принимает все трудности, не требуя больше ничего, что его судьба и солдатское звание ему определили, и потому не может никто отнимать у него того, что дано ему государем; г-н же майор, отправляя меня, должен был дать мне на пропитание из своего кармана, а не на счет солдатского казенного куска, чтоб и его уморить с голода, — приводя к тому и другие неоспоримые резоны. Видя, что у бедного денщика в самом деле было больше ума, нежели хлеба, я признал доказательства его справедливыми, — На другой вечер остановились мы в двухэтажном большом караван-сарае, выстроенном для проезжающего купечества со всеми потребностями и таким образом, что в нем при случае нападения от разбойников можно [145] защищаться, как в крепости. (Вообще в Азии существует благодетельное для человечества обыкновение, что богатые люди на проезжих дорогах строят для путешественников подобные караван-сараи, или вырывают колодци, или делают мосты, смотря по месту, где сие необходимо нужно) — Здесь также нашли мы несколько человек проезжающих, у которых для памяти усопших родственников их выпросил хлеба и сыра, коими поделился с моим товарищем, который доедал уже последний кусок своего провианта. Наутро от сего места проехали мы не более двух верст, как наступила глинистая вязкая дорога. — Лошади наши от недостатка в корме были тощи и при трудности дороги едва могли переступать, а наконец одна из них пала. Глина прилипала так к колесам, что чрез несколько оборотов совсем их покрывала. Нам надлежало на каждом почти шагу ее очищать и пособлять лошадям тянуть. Было уже за полдень, как мы выбились из сил до того, что оба плакали. Тяжелый нефтяный запах, от грунта земли происходящий, морской ветер и дождь — все усугубляло наше мучение. К счастию, наехали на нас купцы персияне и по убедительной просьбе моей помогли лошадям дотащить повозку нашу до того места, где дорога набучена камышом и хворостом, и рассказали, как найти для ночлега деревню, чрез которую должны мы ехать. Судить о трудности сей дороги можно по тому, что грязь до набученной дороги хотя не более простирается как на четыре версты, но мы провели тут почти целый день. — В деревню пришли мы к вечеру и там кое-где бедным лошадям набрали сена, смешанного с камышом. Жители сей деревни по случаю похода войск все разбежались, и мы ночевали в ней одни. Чтоб дать лошадям собраться с силами, простояли тут еще сутки. Место здесь гористое и для проезжающих в зимнее время очень опасное, ибо при наносе снега проезжающие по незнанию дороги попадаются в глубокие ямы и погребаются под снегом; таковых несчастных видел я тут в разных местах несколько человек. От деревни надлежало подниматься в гору примерно верст до 5, а после того спуститься уже прямо к Баке. Несмотря на сие малое расстояние, довольную пологость горы и на наши пособия, лошади едва доплелись до вершины пред вечером. Оставя товарища моего на горе, пошел я в Баку (При сем прилагается вид города Баки) отыскать дом одного известного армянина, который С. знавал в Астрахани, но за смертию его адресовали к его вдове и зятю. Они охотно согласились принять пожитки С, и я тот же час возвратился к товарищу и привел его с собою в дом. У вдовы был малолетний сын, который вечером читал азбуку; чтоб помочь себе в голодных обстоятельствах, я не упустил при сем случае показать мою ученость и усердие, поправляя его ошибки. Хозяйка и ее зять весьма были мною довольны и с честию приглашали за свой стол; по моей милости и товарищ был накормлен хорошо. Я пробыл у них с неделю и прилежно занимался учением ее сына, толковал также о законе и был за сие усердно угощаем. [146]

Между тем в Баке известились, что войско наше уже с Куры-реки выступило в поход к Баке, и мы поспешили забрать остальной его обоз и отправиться туда и так, отблагодари хозяев за хлеб за соль, поскорее собрались в путь. — Лошади по недостатку там в корме не имели достаточного довольствия, как мы, поправились весьма немного и потому не могли иначе идти, как только тихим шагом. Трудная дорога и всход на гору тотчас их утомили; я и товарищ мой ожидали, что нам на вязком месте опять доведется мучиться или и совсем придти в корпус без лошадей. Но, к счастию, с горы увидели под деревнею, в которой мы ночевали, наше войско. — Г. С. был испуган, что мы привели только двух лошадей, и с беспокойством спросил о третьей. Я описал подробно все наши мучения, чтоб тем более доказать ему причину потери лошади; не забыл также сказать, что и я мог бы умереть По его милости с голода, если бы не встречались на дороге добрые люди. — Он, чтоб увернуться от всякого на последнюю статью ответа, был столь неблагодарен за тяжкие труды наши, что начал меня ругать, для чего мы не воротились назад. Будучи выведен его бессовестностию из терпения, осмелился я сказать ему прямо, что он судит без всякой справедливости: «Видишь ли, господин, — говорил я ему, указывая на лошадей, что в них нет и двух фунтов мяса, — посмотри им в глаза, как они упали глубоко, чуть дышат и не могут держать голов; как же могли мы по такой дороге с повозкою воротиться назад, когда они едва доползли уже самое малое расстояние? Тогда привелось бы бросить на дороге твои пожитки». — Бросить пожитки! это привело в чрезвычайное возмущение все душевные его способности; он, как бы лишившись вовсе рассудка, с азартностию кричал несвязные слова и такую бестолочь, что я и денщик почли его рехнувшимся, а особливо как он с своей повозки, на которой ехал, начал сам перекладывать на тех же лошадей чемоданы и еще кой-какую рухлядь. — Я принужден был остановить его и опять указать на лошадей, что они не тронутся и с места, если положить на них хоть один фунт. — Посмотрев с приметною досадою на лошадей, будто хотел сказать им, для чего они не терпят голода, устают и намерены издохнуть подобно прочим, не желая дождаться того, чтоб он по крайней мере мог их продать. Эту мысль можно было читать на его лице без ошибки. — Уверившись в справедливости моих доказательств, выбрал пожитки свои назад, повозку также взял с собою и с кротостию сказал мне, чтоб я лошадей вел до Баки под уздечку, а там постарается он продать их. Денщик помнил хорошо свои преимущества и поехал с ним, отказавшись решительно принимать еще столько мучения для Г. С. и его почти издохших лошадей. Многие офицеры, смеясь над ним, спрашивали, что он, конечно, сих лошадей по своей милости желает отвести обратно в отечество и доставить им удовольствие увидеться с своими родными, и проч. — Но лошади совсем не имели сил продолжать обратное в Баку путешествие. — Я почти их тащил или, набравши под пазуху камышу, оным манил их вперед. Многие из войска, смеясь на меня и на лошадей, спрашивали, кому мы принадлежим, а другие говорили: «Видно, ты [147] ведешь лошадей в Баку в гостинцы воронам; брось, дурак! Они скорее, сами сюда прилетят». — Господин мой при отъезде запретил мне отвечать на подобные вопросы, но как я при множестве народа не был расположен к скучному молчанию и желал с прочими насчет его повеселиться, то всякому отвечал, крича: «Господин С, которому я принадлежу так, как и сии лошади; он никому не велел мне отвечать и об нем сказывать!» — «Подлинно ты никому не сказываешь о своем секрете», — отвечали мне. Между тем кони мои, не пройдя и половины дороги на гору, совершенно стали, а день приходил к вечеру. Одна из них соскучилась, не захотела идти далее на гору и легла, а чрез несколько времени и совсем издохла. — Опасаясь по свойству Г. С. подвергнуться какому-либо подозрению, я обрезал у ней уши и хвост, чтоб представить их в доказательство действительной потери. — Другая также не двигалась с места, и я принужден был ночевать на горе под открытым небом и проливным во всю ночь дождем. С рассветом дня кое-как дотащил я сию последнюю одрань до вершины, где надлежало уже спускаться с горы, но и сия не рассудила более служить Г. С, повалилась и тотчас издохла. С сею я сделал то же, что и с первою. — Но, пришед к дому, где я должен был пристать, признаки сии скрыл я при себе в том предположении, чтоб наперед узнать, как примет меня хозяин без лошадок его и что будет говорить? Только что вошел я в комнаты, то прежде всего услышал голос Г. С; он по обыкновению своему или, прямее, по натуре своей кричал только о себе и рассказывал хозяевам свои анекдоты, которых не было, несмотря на то что день только еще наступал и что хозяевам совсем было не время слушать его хвастовства, я не прежде велел о себе ему доложить, как около дома собралось несколько из армян бакинских, и ожидал его на улице. Г. С, услыша от меня, что я пожаловал к нему один, начал меня при людях ругать, говоря, что я, конечно, лошадей продал. Я молчал, ожидая, что будет дальше; потом он, оборотись к армянам, говорил: «Представьте, этот бездельник лишил меня двух прекрасных лошадей, которых купил я в Персии; одна была такая-то: заплачено 500, а другая такая-то 800 рублей». — Простаки в том ему поверили и весьма легко согласились с ним в вышеизъясненном подозрении на меня. Тогда я попросил своего господина остановиться и, при всех принеся к нему хвосты и уши, говорил: «Вот это те самые хвосты и уши, которые были у ваших лошадей; все люди видели, как они издохли, одна почти на том же месте, где хотели вы положить на них новую кладь, а другая наверху горы; а тех лошадей, каких вы покупали в Персии, я вовсе не видел и не знаю». — Тут Г. С. крикнул на меня, как я смею ему отвечать, и, наплевав мне в глаза, ушел в покои же; обнаружив его хвастовство, вошел за ним. Я принял намерение здесь непременно от него отстать и решился идти против его, в случае нужды перед хозяевами дома обнаруживать его во всем, чтоб не терять своего преимущества, чувствуя себя гораздо для них полезнейшим, нежели он.

Комментарии

34. [Под инициалами С, Г. С. (очевидно, господин С), А. В., автор скрыл имя Аверьяна Григорьевича Сереброва-Жулфинского (Джульфинского), который в год издания книги, вероятно, был еще жив. О нем см. в статье Р. Р. Орбели, с. 194.]

35. [За время похода русские войска заняли Дербент, Шемаху, Ганджу и Баку.]

36. [Владетель Дербента при защите города рассчитывал на укрепление не только своими силами, но и с помощью других дагестанских владетелей (см. далее и примеч. 41).]

37. [Отряд генерала Савельева находился в Дагестане с осени 1795 г. в связи с ожидавшимся вторичным нашествием Ага-Мухаммед-хана. С началом Персидского похода он был присоединен к войскам В. А. Зубова. Войска В. А. Зубова насчитывали свыше 20 000 человек. Они состояли из пехоты, конницы и артиллерии.

38. [Шейх-Али-хан и его сестра Пердже-ханум были детьми от разных браков грозного Фет-Али-хана дербентского и кубинского. Просьба Сегерназ, матери Шейх-Али-хана, и Пердже-ханум пощадить хана за то, что он «по молодости» (ему было 18 лет) «осмелился противиться», в то время как главнокомандующий оказал хану «величайшую ласку», а мать и сестру его принял «весьма милостиво», — было с обеих сторон дипломатическим приемом: В. А. Зубов действовал в соответствии с полученной инструкцией — лаской привлекать ханов на сторону России, а женщины мнимым самоуничижением пытались ввести его в заблуждение. Насколько удавалось В. А. Зубову проводить эту политику по отношению не только к хану дербентскому, по и к другим ханам, видно из последующих страниц книги Араратского.]

39. [Инструкция, данная В. А. Зубову, предписывала всех сопротивляющихся отправлять в Астрахань.]

40. [Ахмет — хан кубинский, брат и подданный Шейх-Али-хана, явившийся к В. А. Зубову с дарами и изъявлением добровольного желания стать подданным России, действовал, вероятно, по определенному расчету. Неизвестно, как поступил он через несколько дней. «Доброта души и сердца» главнокомандующего и в этом случае проистекала из инструкции (см. примеч. 38).]

41. [Вот как те же события описал пристав при Шейх-Али-хане А. Г. Серебров: «Российские войска приступили к Дербенту. Кубинский и сего Дербента ШейхАли-хан, тот самый, о коем часто упоминалось с владетелем Хамутаем казакумыцким и табасаранскими — Махмут-беком и Масум-беком, — учинил согласие на защищение Дербента, оспоримость сия недолго продолжалась, а усилением орудия российских войск Дербент покорился России. За сопротивлением ШейхАли-хан принес свою невинность, а налагая за то заслуживающих наказание на некоторых своих чиновников, которыми он по младости лет своих был отвлечен от союза в преданности к России. Главнокомандующий российскими войсками таковых яко злоумышленников отправил в Россию за присмотром, ШейхАли-хан же по некоторым важным причинам оставлен при войсках российских, а правление его поручено наибам: Дербент — Хадыр-беку, Куба — Вали-беку, а Сальян — вышеупомянутому Кубат-султану.

Во время приближения российских войск к ширванской границе, усумнясь, ШейхАли-хан, чтобы не подчинили его Мустафе-хану шемахинскому, который с ним держал непримиримую вражду... у границ шемахинских скрылся в Ахтинских горах. Дабы сих трех провинций, Дербента, Кубы и Сальяна, не оставить без главного правителя, по просьбе жителей, на ханство возведен Гасан, третий и последний брат меньший сего Шейх-Али-хана.

По выступлении же войск российских паки оный ШейхАли-хан, возвратись из гор, при помощи Хамутайского Сурхай-хана овладел от брата Гасана Дербент, Кубу и Сальян и вступил в правление» (Серебров А. Г. Историко-этнографическое описание Дагестана. 1796 г. — В кн.: История, география и этнография Дагестана XVIII-XIX вв. Архивные материалы. Под ред. М. О. Клевена и X. М. Хашаева. М., 1958, с. 192-193).]

42. [Псалмы, 136:5-6.]

43. [В 1759 г. Ганджа стала данницей Грузии. Затем на протяжении десятилетий взаимоотношения Грузии с Ганджой не раз осложнялись, и Ираклий II усмирял и хана, и его подданных. Весной 1795 г. Ганджу взял Ага-Мухаммед-хан, легко занявший крепость и город, так как Джават-хан фактически был его союзником. В феврале и марте 1796 г. сын Ираклия II Александр, а затем Ибрагим-хан шушинский делали попытки захватить Ганджу, но это им не удалось. В июне к походу стал готовиться Ираклий II и просил поддержки со стороны русской армии.]

44. ... архиепископ армянский... — Иосиф Аргутинский-Долгорукий (1743-1801). В 1800 г. избран верховным патриархом, но спустя несколько месяцев скончался. Видный армянский культурный и политический деятель. Его роль была весьма значительной в екатерининскую эпоху, когда русской дипломатией разрабатывались планы возрождения армянского государства как существенной части русской восточной политики (см.: Глинка С. Обозрение истории армянского народа, ч. вторая. М., 1833, с. 262; см. также: Иоаннисян А. Р. Россия и армянское освободительное движение в 80-х гг. XVIII столетия. Ереван, 1947; Нерсисян М. Г. Из истории русско-армянских отношений, кн. I. Ереван, 1956).

...посланник царя Ираклия К. Ч. — Гарсеван Чавчавадзе вместе с Иоанном Мухрабатони были представителями царя Ираклия II при подписании 24 июля 1783 г. в крепости Георгиевское (Сев. Кавказ) трактата (дружественного договора) между Россией и Грузией.

[Приезд из России в лагерь В. А. Зубова таких видных и влиятельных деятелей Закавказья, как армянский архиепископ Иосиф Аргутинский и посол Ираклия при дворе Екатерины II князь Гарсеван Чавчавадзе, мог быть вызван только очень важными причинами. Круг вопросов, обсуждавшихся во время переговоров с главнокомандующим, касался несомненно военно-политического положения Закавказья — Грузии, Азербайджана и Ереванского ханства — исконно армянской земли. В центре внимания, естественно, должен был находиться вопрос о занятии Ганджи: это было задачей не только Ираклия II, но и В. А. Зубова, возглавлявшего Персидский поход. В силу этого помощь Ираклию II вполне отвечала интересам В. А. Зубова. Часть войска командующего корпусом С. А. Булгакова незамедлительно, в первых числах августа, была отправлена к Гандже (см. с. 137). Выполнив свою миссию, Аргутинский и Чавчавадзе отправились с войском Булгакова (там же). Однако сражение не состоялось — Джават-хан сдался без боя и принял все условия Ираклия II. Обоюдные интересы Грузии и России были удовлетворены — в этот исторический период Россия стремилась поддержать Грузию — опасность новой войны с Турцией оставалась в силе.

Поездка Иосифа Аргутинского к шемахинскому хану Мустафе состоялась, вероятно, по просьбе В. А. Зубова, выполнявшего порученную ему задачу привлечения владетелей на сторону России: Зубову предстояло занять Шемаху. Взаимные заверения зашли далеко — с присягой архиепископа хану и с ходатайством хана в защиту неизвестного ему офицера русской армии. Как позднее поступил Мустафа, просивший покровительства, — рассказано далее.]

45. [В. А. Зубов одновременно отправлял часть своих войск в помощь Ираклию II для осады и взятия Ганджи (что обязан был сделать и независимо от грузин по планам Персидского похода) и посылал гонца к Джават-хану ганджинскому с мирным предложением вступить в подданство России.]

46. [В проведении политики «ласкательства» владетелей В. А. Зубов, вероятно, превзошел полученное в Петербурге задание, действуя неосмотрительно и дав себя обмануть. Однако ни бегство Шейх-Али-хана, ни заговор Нурали-хана и Мустафы шемахинского не послужили ему уроком.]

47. [Обстоятельства возведения Касима в достоинство хана шемахинского А. Г. Серебров описывает несколько иначе, а церемонию — много подробнее. Но значительных расхождений в описании нет (Серебров А. Г. Историко-этнографическое описание Дагестана. 1796 г. — В кн.: История, география и этнография Дагестана XVIII-XIX вв. Архивные материалы. Под ред. М. О. Косвена и X. М. Хашаева. М., 1958, с. 194-195). Интересную характеристику Касима, грабителя своих подданных, приводит автор на с. 140.]

48. [Брат Ага-Мухаммед-хана Муртаза-Кули-хан многие годы прожил в России, с которой ранее как правитель Гиляна вел большие торговые дела. В описываемое время, как то было обещано русским правительством, он мог рассчитывать на шахский престол, еще занятый его братом. Так и не став шахом, Муртаза-Кулихан через четыре года умер в Астрахани.]

49. [Екатерина II умерла 6 ноября 1796 г. Павел I отменил Персидский поход.]

50. [Иордань — прорубь, вырубаемая во льду для водосвятия в праздник крещения.]

51. [Взятие Баку предусматривалось Персидским походом с целью его присоединения к России, так же как и Дербента. Со смертью Екатерины II и отменой похода В. А. Зубов еще не был отозван и поступательное движение войск не прекратилось. Без кровопролития Зубов получил от бакинского хана присягу на подданство России. Окончательно Баку сдался русским только в 1806 г.]