СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АФАНАСИЙ НИКИТИН И НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ XV В.

Тверской купец Афанасий Никитин, оставивший нам записки о своем путешествии в Индию, не был заметным лицом в русской общественно-политической жизни второй половины XV в. В путь он отправился с двумя грамотами тверского князя ³⁶, и в Москве вряд ли даже знали о его путешествии, пока «тетрати» с его путевыми записями не были доставлены после смерти их автора дьяку Василию Мамыреву. Правда, Никитин предполагал для безопасности плыть Волгой вместе с послом московского великого князя Василием Папиным, направлявшимся в Шемаху; следовательно, он был в какой-то мере осведомлен о московских делах. Однако сведения эти были не вполне точны, и поэтому он разминулся с караваном посольства и встретил Папина лишь в Дербенте. Когда «тетрати» Никитина попали в руки московского летописца, близкого к митрополиту Геронтию ³⁷, этот летописец не смог найти в Москве людей, которые знали бы о том, «в кое лето пошел или в кое лето пришел из Ындея» тверской купец. Мы не знаем точно, были ли доставлены записки Никитина в Москву сразу после его смерти, т. е. в 1472 г., или в 1475 г., под которым летописец сообщил единственные сохранившиеся сведения о тверском путешественнике. «Того же году, — пишет летописец, — обретох написание Офонаса тверитина купца, что был в Ындее 4 годы, а ходил, сказывает, с Василием Папиным. [127] Аз же опытах, коли Василей ходил с кречаты послом от великого князя, и сказаша ми, за год до Казанского похода пришел из Орды; коли князь Юрьи под Казанию был, тогды его под Казанью застрелили. Се же написано не обретох, в кое лето пошел, или в кое лето пришел из Ындея, умер, а сказывают, что деи Смоленьска не дошед умер. А писание то своею рукою написал, иже его рукы те тетрати привезли гости к Мамыреву Василью, к дияку великого князя на Москву». Очевидно, летописец пытался уточнить время путешествия Никитина, расспрашивая о несомненно известном в Москве Василии Панине, который видел Никитина в Дербенте. Но он узнал только, что Папин по возвращении из Ширвана погиб под Казанью, «коли князь Юрий под Казанию был», т. е. во время походов на Казань 1469-1470 гг. брата Ивана III — князя Юрия Васильевича. Таким образом, единственного свидетеля, который мог что-либо рассказать о Никитине, уже не было в живых.

Дату отправления Никитина в путь, сроки его пребывания в Передней Азии и Индии и время возвращения на Русь пришлось определять уже исторической науке XIX в. Указание Никитина на третий «Велик день» (Пасху), отпразднованный им в Ормузе («Гурмызе») в начале апреля, позволяет отнести пребывание его там к 1469 году (именно в этом году Пасха пришлась на 2 апреля). Таким образом, путешествие Никитина началось в 1466 г., а другие ссылки его на празднование «Велика дня» указывают, что все путешествие длилось шесть лет и закончилось в 1472 г. ³⁸.

Путешествуя по странам Передней Азии и по Индии, Никитин не раз вспоминал с горячей любовью родину — «Русскую землю», сравнивал с ней чужие земли и пришел к выводу, что «на этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли несправедливы». Неразрывно связывая понятия родина и религия, озабоченный тем, чтобы и на чужбине «блюсти веры, христианские», Никитин в то же время задумывается над вопросом о том, какая же из многочисленных «вер» может быть названа «правой». Смысл и [128] значение этих высказываний тверского купца о «Русской земле» и «вере» определяется исторической обстановкой, сложившейся на Руси ко времени его путешествия.

* * *

В первой половине XV в. северо-восточная Русь представляла собой ряд независимых друг от друга земель и княжеств, и перспектива объединения этих земель в единое государство казалась еще не вполне определенной. Московское княжество, достигшее значительного могущества еще в XIV в., переживало в середине XV в. тяжелый политический кризис: феодальная война, длившаяся с 20-х до начала 50-х годов XV в., вызвала серьезное ослабление Москвы, отлив населения, в частности горожан, в соседние княжества и привела к появлению других претендентов на роль объединителей русских земель.

Среди этих претендентов Тверь — родина Никитина — занимала особенно видное место. «Тверь старая, Тверь богатая» уже в начале XIV в. заявляла свои права на роль политического центра Руси. Как и Москва, Тверь была расположена на важных торговых путях, соединявших русский северо-запад (Новгород и Псков) с нижним течением Волги. Дорога из Новгорода на Волгу шла не только через Москву, но также (что еще удобнее) через Тверь: Тверь стояла на р. Тверце, соединявшейся сложной системой волоков с новгородскими реками, и одновременно на самой Волге. Менее, чем Москва, связанная с северными и восточными русскими княжествами — Ростовом, Ярославлем, Суздалем, Рязанью, — Тверь зато была теснее связана с теми западнорусскими землями, которые входили в состав Литовского государства. Первостепенное значение Твери как торгового центра продолжало сказываться даже в конце XV в., когда Тверь уже стала частью Русского централизованного государства. Тверские купцы продолжали играть самую видную роль и в торговле с Литвой и в южной торговле Руси ³⁹. Тверь вела торговлю не только [129] с Золотой Ордой и Крымом. Уже в 40-х годах XV в. в Тверь приезжали послы (с «камками драгыми» и «атласами чюдными») из «Шавруковой орды», т. е., вероятнее всего, из Афганистана ⁴⁰.

Политическая обстановка складывалась в первой половине XV в. благоприятно для тверских князей. Феодальную войну переживало в этот период не только Московское княжество, но и другой сильный сосед Твери — Польско-Литовское государство. В 1440 г. произошло восстание в Смоленске, своим князем восставшие признали вассала Твери — удельного князя Дорогобужского. В 1447 г. московский князь Василий Васильевич был свергнут и ослеплен своим соперником Димитрием Шемякой; тверской князь Борис Александрович вмешался в московскую политическую смуту, рассчитывая сделать из «нищевидного» слепца Василия своего политического ставленника. Отправив на помощь Василию «сильных своих и крепчайших воевод Бориса Захариинича да брата его Семена Захариинича» ⁴¹, тверской князь добился быстрой победы над Шемякой. Союз Твери с Москвой был скреплен также передачей Борису Ржевы — ключевого пункта на литовской границе, и династическим браком — обручением сына Василия, малолетнего Ивана (будущего Ивана III), с дочерью Бориса. Тверской князь мог торжествовать: на московском престоле сидел слепой князь — его ставленник; его семилетнего сына Борис Александрович, выражаясь языком «Слова о полку Игореве», предусмотрительно «опутал красною девицею» пяти лет от роду. Политические претензии тверского князя заходили чрезвычайно далеко: придворные летописцы именовали его «царем»; над тверским князем, по их словам, был даже совершен обряд царского венчания — он «царским венцом увязеся».

Но торжество тверского князя было преждевременным. Посаженный на московский престол князь не только не оказался игрушкой в руках Бориса, но настойчиво и последовательно стал освобождаться из-под опеки своего «благодетеля». Временное ослабление [130] Московского и Литовского княжеств — двух сильных соседей Твери — кончилось; на объединение западнорусских земель вокруг Твери теперь рассчитывать не приходилось. Укрепление Литвы на время оказалось полезным для московских князей: в 1449 г. Василий II заключил договор с литовским князем Казимиром_г договор, который А. Е. Пресняков метко назвал «разграничением сфер влияния» между Москвой и Литвой ⁴². Василий признавал Тверь «в стороне», т. е. в сфере влияния Литвы; Казимир за эта считал Новгород (в ту пору еще вполне независимый от Василия) «в стороне» Москвы и «уступал» московскому князю Ржеву, находившуюся в тверских руках.

Последние годы княжения Василия Темного (соправителем которого был его сын Иван) и первые годы княжения Ивана III — время стремительного наступления московского князя на его соперников и соседей. За несколько лет были ликвидированы почти все уделы великого княжества Московского. В 1456 г. московский великий князь нанес удар одному из самых сильных соседей Москвы — Великому Новгороду. Результатом похода московских войск был Яжелбицкий договор, сильно урезавший права «вольного города». 1456 год был ознаменован еще одним политическим успехом Москвы: умерший в этом году рязанский князь завещал опеку над своим княжеством и малолетним сыном московскому князю.

В 1461 г. властную московскую руку ощутила и Тверь. В этом году умер Борис Александрович, оставив на престоле малолетнего сына Михаила. Однако, в отличие от своего рязанского собрата, тверской князь отнюдь не собирался отдавать свое княжество под московскую опеку. Фактическим правителем Твери, как это обычно бывало в таких случаях, должен был стать глава местной церкви — «владыка» Моисей. Епископ Моисей был, видимо, близким сподвижником своего князя и довольно настойчиво противодействовал московскому влиянию. Он не очень считался с авторитетом московского митрополита «всея Руси» Ионы, первого митрополита, назначенного московским князем без благословения [131] константинопольского патриарха. У московского митрополита появился в эти годы опасный соперник — второй митрополит «всея Руси», сидевший в Литве, и позиция независимых княжеств северо-восточной Руси представляла в связи с этим особый интерес для Москвы. Несмотря на двукратное приглашение московского митрополита, тверской епископ Моисей отказывался явиться к нему для благословения. Можно предполагать, что именно при Моисее в Твери был задуман смелый план — противопоставить двум соперничающим митрополитам третьего, тверского, испросив для него благословение у жившего под турецкой властью константинопольского патриарха ⁴³. Моисей, таким образом, был в глазах московских политиков одиозной фигурой — его нужно было убрать. В 1461 г., сразу же после смерти Бориса, в Твери происходит, в сущности, настоящий государственный переворот, организованный из Москвы. Епископ Моисей был сведен с «владычества» и заточен в Отрочь монастырь, а на его места был поставлен новый «владыка» — Геннадий Кожа, по происхождению московский боярин. Новый епископ, вопреки прежнему обычаю, был поставлен в Москве, и ставил его московский митрополит Иона ⁴⁴. При малолетстве великого князя это означало, в сущности, московскую опеку над Тверью.

Трудно сказать, сохраняла ли свою силу эта опека в момент отправления в путешествие Никитина. Рядом с тринадцатилетним Михаилом Борисовичем Никитин называет двух лиц, отправивших его в дорогу. Одно из них — воевода Борис Захарьич (Бороздин), «сильный и крепчайший воевода» времени княжения Бориса Александровича, зато другой — уже названный владыка Геннадий ⁴⁵. Во всяком случае, наступление на феодальные княжества продолжалось и в годы, непосредственно предшествовавшие отъезду Никитина, и в годы его странствий по заморским землям. В 1463 г. были «отписаны на великого князя» земли ярославских князей. В 1471 г. [132] произошло одно из важнейших событий в истории образования Русского централизованного государства: великий князь московский нанес решающий удар Новгородской феодальной республике, разбив новгородские войска на реке Шелони и победоносно вступив в Новгород.

* * *

Годы жизни Афанасия Никитина были временем не только больших политических событий на Руси. Середина и вторая половина XV в. были ознаменованы также важными событиями в истории русской культуры, в истории русской общественной мысли.

В политической литературе середины XV в. все большее место начинает занимать новая тема — тема Русского государства, возглавляемого единым монархом. В разработке этой темы определенную роль сыграли тверские публицисты. В «Слове похвальном» Борису Александровичу Тверскому его придворный писатель, инок Фома, прославляя военные успехи своего «царя», указывал на его роль во время Флорентийского церковного собора 1439 г. (на котором тверской посол — единственный светский представитель Руси — отверг унию с «латинами») и торжественно вопрошал: «Не видете ли, како царскому и праотеческому престолу достоин есть великий князь Борис Александрович?» Вероятно, именно в этот период в Твери была создана легенда о происхождении владимирских, а следовательно, и тверских князей от Августа кесаря и о получении их предком Владимиром Мономахом регалий («шапки» и «барм» Мономаха) из Византии ⁴⁶.

Национально-объединительная тема разрабатывалась и московской литературой — в особенности с середины XV в., когда феодальная война окончилась и Москва вновь вернула себе прежнее Значение среди русских княжеств. Как и «Слово» инока Фомы, памятники московской публицистики 50-70-х годов XV в. соединяли эту тему « вопросом о Флорентийской унии, вопросом, который приобрел в этот период особую остроту в связи с борьбой против католических [133] литовских государей из-за православного населения Западной Руси. Флорентийской унии и одновременно восхвалению носителя «истинныя веры православный» московского князя было посвящено «Слово избрано от святых писаний еже на латыню» (включающее «похвалу великому князю Василию Васильевичу всея Руси»), написанное в 1460-1461 гг. и использованное затем официальным московским летописанием ⁴⁷. В противовес тверскому панегиристу «царя Бориса», московский автор подчеркивал скромность своего героя, влагая в уста византийскому императору такой комплимент Василию II: «Велиции князи с землями служать ему, но смиренна ради благочестиа и величеством разума благоверия не зовется царем, но князем великим». Это не мешало, однако, автору московского «Слова», подобно автору тверского «Слова», настойчиво именовать своего князя «царем».

Другой призыв к «великому русьскых стран хрестьянскому царю» осуществить свои наследственные права и «царствовать истины ради» был вызван русско-татарским столкновением 1480 г., знаменовавшим собой конец татарского ига на Руси. Этот призыв содержится в «Послании на Угру» ростовского архиепископа Вассиана Рыло.

В памятниках, связанных с Флорентийской унией и «стоянием на Угре» 1480 г., достаточно ясно уже звучат идеи единства Русского [134] государства и его мирового значения. Гораздо более широкое выражение получили эти идеи в публицистических памятниках конца XV в., связанных с московско-новгородской ересью. Эта ересь была по своему характеру антифеодальным движением; именно поэтому великокняжеская власть на конечном этапе выступила против нее, жестоко расправившись с еретиками. Но враждебность великокняжеской власти еретикам обнаружилась не сразу. В течение значительного времени новгородские еретики поддерживали дружественные отношения с Иваном III. Еретики-священники Алексей и Денис были приглашены Иваном III в Москву и стали там служить в главных московских храмах; связан с великим князем был и наиболее радикальный представитель новгородских еретиков чернец Захар. Еще теснее был связан с великим князем московский еретический кружок, состоявший в значительной степени из служилых людей. В этом кружке участвовали ближайшие сподвижники Ивана III дьяки Курицыны; из этого кружка выходят в конце XV в. важнейшие памятники идеологии Русского централизованного государства.

В 1492 г. близкий к еретикам митрополит Зосима опубликовал «Извещение о пасхалии», сочинение, в котором «новым царем Константином» был провозглашен Иван III, а «новым градом Констянтина» — «Москва и вся Русская земля и иные многые земли». В 1498 г., после победы сторонников ереси над их политическими противниками, внук Ивана III — сын княгини-еретички Елены Стефановны, Димитрий, был коронован по новому обряду венцом и бармами Мономаха ⁴⁸. Можно предполагать, что уже [135] к этому времени относится перенесение на московскую почву тверской легенды о князьях владимирских и их византийских регалиях ⁴⁹.

Афанасий Никитин не дожил до появления большей части перечисленных памятников общественной мысли. Он мог знать только «Слово» инока Фомы и «Слово на латыню»; «Послание на Угру» Вассиана и публицистические памятники, связанные с ересью, были созданы уже после его смерти. Еще позднее появились произведения, содержащие развернутое изложение идеологии Русского централизованного государства, — «Послание о Мономаховом венце» тверитина Спиридона (бывшего митрополита всея Руси, попавшего в заточение) и послания о «Москве — третьем Риме» псковича Филофея. Но идеи, заключавшиеся в этих памятниках, зарождались, углублялись и выражались уже в 60-х годах, и Никитин мог уже иметь о них некоторое представление.

* * *

Как же относился ко всем этим важным событиям в политической и умственной жизни Руси XV в. тверской купец Афанасий Никитин?

«Хожение за три моря» содержит немного материала по собственно русской истории; главная задача этого произведения — описать чужие страны, увиденные любознательным путешественником. О Руси Никитин говорит в начале повествования, описывая свое отправление в путь, и в нескольких отступлениях в [136] дальнейшем рассказе. Но, несмотря на краткость и отрывочность этих замечаний, значение их как источника по истории идеологии XV в. едва ли можно переоценить. Значение их определяется в первую очередь одной характерной особенностью «Хожения» — полным отсутствием в нем какой-либо официозности. Уже Б. А. Романов справедливо отметил, что запись Никитиным его путевых впечатлений, «по тогдашним временам, была с его стороны актом совершенно бескорыстным, к личному прибытку никакого отношения не имевшим» ⁵⁰. Но дело здесь не только в отсутствии всякой утилитарности или корыстного расчета. Одной из своеобразных черт древнерусской литературы является ее деловой характер: «неполезные повести» официальная идеология древней Руси решительно отвергала вплоть до XVII в. Летописи были, как правило, ответственным политическим документом; жития святых — памятниками, связанными с культом; «слова» и «похвалы» — прославлением государственных деятелей; «статейные списки» представляли собой отчеты послов об их миссии. Будущие идеологи Русского централизованного государства — Спиридон и Филофей — прославляли в своих сочинениях московских великих князей и сознательно придавали этим сочинениям официозный характер. Ни одной из подобных задач не ставил перед собой Никитин. Он не был чьим-либо официальным представителем и не должен был отчитываться перед кем бы то ни было; рассказ его, пересыпанный восточными фразами, едва ли понятными для огромного большинства русских читателей, был поистине его личным делом и стал достоянием этих читателей лишь после его смерти. В этом — особое значение «Хожения за три моря»: перед нами подлинное отражение мнений, мыслей и чаяний русского горожанина XV в., не приспособленное ни к какой официальной точке зрения.

Что же мы узнаем о мировоззрении Афанасия Никитина из его «Хожения»? В этом памятнике прежде всего обращает на себя [137] внимание его светский характер. Конечно, Никитин, человек религиозный, не раз обращается мыслями к богу, отражая эти мысли в своем изложении. Его тревожит опасение, как бы не нарушить установления христианской веры. Но в то же время он обнаруживает такую широту взглядов в вопросе о вероисповедных различиях, которая совсем не соответствовала точке зрения на этот вопрос православной церкви. Говоря об этой стороне мировоззрения Никитина, исследователи обычно ограничиваются характеристикой ее как религиозной веротерпимости, связанной с принадлежностью Никитина к торговому классу и его привычкой к общению с представителями разных религий. Веротерпимость как признание права за другим человеком на исповедание иной веры несомненно была свойственна Никитину. Однако веротерпимость не означает еще какого-либо сомнения в превосходстве своей веры над иными. Многие государственные деятели древней Руси считали, что «вера дружбе не помеха», и вели переговоры с различными «нехристями», разрешая им проживать на территории Русского государства; на они были глубоко убеждены в превосходстве своей православной веры над верованиями всех этих чужестранцев. У Никитина мы обнаруживаем иной взгляд на этот вопрос. Православный человек попавший на чужбину, «тверитин Афанасий» не раз подвергался воздействию мусульманских властей, требовавших от него, чтобы он «стал» в их веру, «в Махмет дени». Никитин мужественно отражал эти требования, но какое-то воздействие общение с представителями ислама на него оказало, Никитин не только постоянно смешивал в своем рассказе русские обращения к богу с мусульманскими молитвами к аллаху, но однажды даже прямо высказал свой взгляд на отношения между разными верами. Рассказав о необычайном могуществе индийского мусульманского султана, он заметил: «Такова сила султана индейского бесерменьскаго, а магометова вера еще годится». Хотя вторая половина этой фразы записана по-тюркски и Никитин мог не опасаться чужого взгляда, он, написав эти слова, все-таки, видимо, задумался, следует ли православному человеку так прославлять «магометову веру», и сам дал ответ на свои сомнения: «А правую веру бог ведаеть, а праваа вера [138] бога единого знати, имя его призывати на всяком месте чисте чисту» ⁵¹. Из этого ответа следует, что сам Никитин не берется решить вопрос, которая вера может быть признана «правой»; для него признаками «правой веры» являются единобожие и моральная чистота. Такое определение «правой веры» не укладывается в рамки русского православия XV в., как и христианской ортодоксии вообще.

В этом отношении взгляды Никитина могут быть сопоставлены с мнениями еретиков конца XV в. Конечно, Никитин не только не был сам еретиком, но едва ли даже слышал о зарождавшемся еретическом движении в Новгороде: новгородско-московская ересь оформилась уже после его отъезда в Индию. В отличие от еретиков, тверской купец придавал важное значение выполнению религиозных предписаний относительно постов и праздников; поэтому он так скорбел об утере книг, которые помогли бы ему «блюсти веры христианские». Но, идя своим, совершенно самостоятельным путем, тверской путешественник в одном весьма важном вопросе приходил к взглядам, которые впоследствии защищали новгородские вольнодумцы: они тоже утверждали (ссылаясь на апостольские заповеди), что «приятным богу» может стать представитель любого «языка», лишь бы он «творил правду» ⁵².

Другая сторона мировоззрения Никитина — его национальное самосознание, которое получило выражение в известной, часто цитируемой фразе Никитина о «Русской земле». Напоминая это место из «Хожения», считаем необходимым отметить, что оно было по существу зашифровано автором восточной языковой оболочкой и, следовательно, имело характер сугубо интимного высказывания. «Русская земля да будет богом хранима! Боже сохрани! На этом свете нет страны, подобной ей, хотя вельможи Русской земли [139] несправедливы. Да станет Русская земля благоустроенной и да будет в ней справедливость».

В далекой Индии, тоскуя по родине, тверитин Никитин вспоминает не Тверь, а Русь вообще, «Русскую землю». Чтобы оценить вполне это лирическое восклицание Никитина, стоит вспомнить, как резко отражалась междукняжеская вражда на Руси даже в московских летописных сводах XIV-XV вв., претендовавших на роль общерусского летописания. «Рязанцы, — читаем мы в этих летописях, — суровые человеци и сверепы людие, высокоумни суще, палаумные смерди, възнесошася мыслию и възгордешася величанием, и помыслиша высокоумием своим» ⁵³. Не лучше, по мнению москвича, и новгородцы: «Беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставни... Кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им, аще и великий Александр Ярославич не уноровил им?» ⁵⁴.

Еще яснее сепаратистские тенденции в памятниках местной литературы. Новгородская «Повесть о белом клобуке», созданная уже после присоединения Новгорода к Москве и прославлявшая «царя русского», настаивала все-таки на том, что «белый клобук», который «честнее царского венца», должен храниться в Новгороде ⁵⁵.

Афанасию Никитину все подобные настроения совершенно чужды. Отправившийся в путь от тверского «Спаса златоверхого» «с его милостью, от государя своего от великого князя Михаила Борисовича Тверского», ехавший в обществе «6 москвичь да 6 тверичь», Никитин ощущал себя уже не тверитином только, а жителем «Русской земли». Приведенные выше слова Никитина о Русской земле могут по справедливости считаться одним из наиболее ярких свидетельств того, что во второй половине XV в. идея единой «Русской земли» широко вошла в народное сознание, что «увеличилось в населении количество таких элементов, которые прежде всего желали, [140] чтобы был положен конец бесконечным бессмысленным войнам, чтобы прекращены были раздоры феодалов... чтобы прекратилось это состояние непрерывного и совершенно бесцельного опустошения, которое неизменно продолжало существовать в течение всего средневековья» ⁵⁶.

Идея единой «Русской земли» особенно характерна для Никитина — горожанина, купца, представителя класса, наиболее заинтересованного в усилении обмена между отдельными областями Руси, в устранении всех препятствий на пути к экономическому единству Руси.

Но «благоустроение» Русской земли, о котором мечтал Никитин, на практике выразилось не только в ликвидации феодальной раздробленности. Уничтожение феодальной раздробленности привело к образованию Русского централизованного государства. Можно ли считать Никитина сторонником и провозвестником этого государства?

«Союз королевской власти и буржуазии» ⁵⁷ — явление характерное для истории позднего средневековья. Это явление в известной степени свойственно и русской истории XV — начала XVI в. Но, говоря о поддержке, оказываемой городским населением власти московских государей, никак не следует упускать из виду, что московское самодержавие отражало интересы феодального класса, а не горожан, что оно отнюдь не было общенародной властью. «Вельможи Русской земли», которые, по словам Никитина, были «несправедливы» в феодально-раздробленной Руси, ничуть не стали «справедливее» в Русском централизованном государстве, и самодержавная власть вовсе и не требовала от них «справедливости» (как понимал ее Никитин).

Пытаясь представить себе мировоззрение русского горожанина XV в., мы неизбежно приходим к выводу, что на поддержку московского государя «всея Руси» толкало тверского, псковского или новгородского горожанина не твердое убеждение в справедливости этого [141] государя, а выстраданное горьким опытом сознание несправедливости того строя, в условиях которого жили феодальные княжества и земли до середины XV в. Это обстоятельство ярко обнаруживается в последних летописных сводах Новгородской и Псковской феодальных республик. В новгородских летописях XV в. мы читаем непрерывные жалобы на непорядки в родном городе — на «ябеды», вымогательство признаний под страхом смерти у арестованных, на неправый суд и т. д. ⁵⁸. С особенной ясностью обнаружилось внутреннее разложение в городе во время Шелонской битвы 1471 г. Новгородские «меньшие люди» «вопили» на «больших людей» и отказывались идти в бой; недовольство «большими людьми», «зачинающими рать и обидящими нас», получило свое выражение даже в самой летописи ⁵⁹. В Пскове острая классовая борьба, вспыхнувшая в 1484-1486 гг., несколько раз вынуждала «черных людей» обращаться к великому князю московскому, несмотря на то, что князь вовсе не сочувствовал им ⁶⁰. И даже в 1510 г., когда присоединение Пскова к Москве стало совершившимся фактом и наместники великого князя начали, к великому разочарованию «черных людей», «над псковичами велику силу чинити», — псковский летописец, не допускавший никакой возможности «на государя руки подняти», ограничился горькими жалобами: «Не мочно в Пскове жити... ано земля не раступитца, а уверх не взлететь» ⁶¹.

Теми же предпосылками определялось и мировоззрение идеологов городского населения — русских еретиков конца XV в. Еретическое движение зародилось вне Москвы — в Новгороде. Острая политическая и идейная борьба, развивавшаяся в «вольном городе» с его вечевым строем, несомненно способствовала развитию свободомыслия. Но, несмотря на это, новгородские еретики отнюдь не были феодальными сепаратистами; напротив, они были резко враждебны тем порядкам, при которых даже в церкви заправляют [142] «бояре», ставящие иерархов «на мзде» (так прямо и говорил новгородский еретик Захар).

Теми же предпосылками определялось и общественное мировоззрение Афанасия Никитина. У нас нет оснований для того, чтобы считать этого тверитина провозвестником и сторонником централизованного государства; он вряд ли даже представлял себе характер московской самодержавной власти в ее конкретных формах. Но он был хорошо знаком с «несправедливостью» русских вельмож (об этой несправедливости он помнил и в Индии, где ему также встречались «пышные» бояре и «голые» сельские люди) и надеялся на будущее «благоустройство» своей родины. В какой-то степени эти надежды на будущую «справедливость», которая воцарится в Русской земле, были утопичны, как утопична была вера русских крестьян XVII в. в «хорошего царя». Но основа мировоззрения тверского гостя была достаточно твердой и определенной: этой основой было решительное отрицание того «неблагоустройства», которое существовало на Руси в период феодальной раздробленности.

Я. С. Лурье.

Комментарии

36. См. Эттеров список, стр. 33.

37. См. «Археографический обзор», стр. 172-173.

38. И. И. Срезневский. Хожение за три моря Афанасия Никитина. Ученые записки II Отделения АН, т. II, вып. 2, СПб., 1856, стр. 260-262.

39. В. Е. Сыроечковский. Гости-сурожане. М.-Л., 1935, стр. 42-43.

40. Н. П. Лихачев. Инока Фомы Слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче. СПб., 1908, стр. 37-38.

41. Там же, стр. 46, 51.

42. А. Е. Пресняков. Лекции по русской истории, т. II. М., 1939, стр. 152.

43. Подробнее об этом см.: Я. С. Лурье. Рецензия на книгу Р. П. Дмитриевой «Сказание о князьях владимирских». Известия АН СССР, Отдел, литературы и языка, М., 1956, т. XV, вып. 2, стр. 175.

44. ПСРЛ, т. XV, стлб. 496.

45. См. текст «Хожения» по Эттерову списку, стр. 33. Ср. ниже, стр. 169.

46. Н. П. Лихачев, ук. соч., стр. 30. Ср.: Я. С. Лурье. Рецензия на книгу Р. П. Дмитриевой «Сказание о князьях Владимирских», стр. 174-176.

47. «Слово на латыню» издано А. Н. Поповым в книге: Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян. М., 1875. Текст, совпадающий со «Словом на латыню», появляется только в великокняжеском летописном своде 1479 г.; в своде 1472 г. его нет (ПСРЛ, т. XVIII, стр. 176 и сл. — параллельно оба рассказа; ср. ПСРЛ, т. XXV, стр. 253 и сл.). Рассказ свода 1479 г. и есть та «Летописная повесть» о Флорентийском соборе (по терминологии исследователей), которая затем попала в Воскресенскую, Софийскую II, Никоновскую и другие летописи. Появление этого произведения в великокняжеской летописи только после 1472 г. представляется нам существенным фактом для датировки «Летописной повести»; этот факт подтверждает предположение А. С. Павлова (Критические опыты по истории древнейшей полемики против латинян. СПб., 1878, стр. 99, прим. 2), что источником для «Летописной повести» было «Слово на латыню», а не наоборот (как полагал, например, В. Малинин в книге: Старец Филофей и его послания. Киев, 1901, прим. 1663, стр. 56 и сл.).

48. См. «Чин венчания» Димитрия в летописях: ПСРЛ, т. VI, стр. 241-243; ПСРЛ, т. XX, стр. 366-368; ПСРЛ, т. VIII, стр. 234-236; ПСРЛ, т. XII, стр. 246-248; ср. «Чин венчания» в рукописи Государственного Исторического музея, Чудовского собрания № 264. Иная редакция (где нет упоминания о «шапке Мономаха») читается в тексте, вписанном в пергаменную рукопись Государственного Исторического музея, Синодального собрания № 675 (см. о ней — Чтения общества истории и древностей российских, 1883, кн. I) и в рукописи Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Софийского собрания № 1454; отсутствие упоминания о «шапке Мономаха» в этой редакции представляется нам вторичным моментом, так как о венчании Димитрия шапкой Мономаха сообщает наиболее ранний из летописных рассказов об этом событии (ПСРЛ, т. VI, стр. 279; ПСРЛ, т. XII, стр. 263).

49. Ср.: А. А. Зимин. Рецензия на книгу Р. П. Дмитриевой «Сказание о князьях владимирских. М.-Л., 1955». Исторический архив, 1956, № 3, стр. 235 и сл. В отличие от А. А. Зимина, мы предполагаем, что в 1498 г. не был создан первоначальный вариант рассказа о Мономаховом венце; первоначальный вариант этой легенды, отразившийся в «Послании» Спиридона Саввы, был создан в Твери; к 1498 г. можно относить лишь первую московскую обработку этого рассказа.

50. Б. А. Романов. Родина Афанасия Никитина — Тверь XIII-XV вв. В книге: Хожение за три моря Афанасия Никитина. Серия «Литературные памятники», Изд. АН СССР, М.-Л., 1948, стр. 106.

51. «Бог ведаеть» у Никитина — выражение, означающее неуверенность; ср. аналогичный смысл этого выражения в другой его фразе: «христианства не оставих, далее бог ведаеть, что будеть» (Т, л. 384 об.; Э, л. 452 об.).

52. Н. А. Казакова и Я. С. Лурье. Антифеодальные еретические движения XIV — начала XVI в. М.-Л., 1955, стр. 368-369; ср. стр. 125-126.

53. ПСРЛ, т. VI, стр. 231-232, прим. а; ср.: ПСРЛ, т. IV, стр. 67.

54. М. Д. Приселков. Троицкая летопись. М.-Л., 1950, стр. 439.

55. Памятники старинной русской литературы, изд. Г. Кушелевым-Безбородко, под редакцией Н. Костомарова, выпуск первый, СПб., 1860, стр. 287-303.

56. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. 1, стр. 443.

57. Там же, стр. 445.

58. ПСРЛ, т. IV, СПб., 1848, стр. 124-126.

59. ПСРЛ, т. IV, стр. 127-128.

60. Псковские летописи, вып. I. M.-Л., 1941, стр. 79-80; вып. II, стр. 65-67.

61. Там же, вып. I, стр. 96-97.