СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Стратегикон Маврикия / Изд. подгот. В. В. Кучма
СПб.: Алетейя, 2004. 256 с.

Еще в начале 1970-х годов в своей аннотации на издание «Стратегикона», выполненное X. Михаэску, А. П. Каждан отметил, что появление румынской книги «снова ставит вопрос о необходимости нового русского перевода» этого памятника (ВВ. 1972. Т. 33. С. 235). Александр Петрович, конечно, имел в виду устарелость и низкое качество перевода Μ. А. Цыбышева (1903), не уточнив, правда, что перевод этот был выполнен с латинской версии трактата, содержащейся в единственном для того времени издании И. Шеффера (1664). Переводы отдельных мест «Стратегикона», касающиеся прежде всего славянских сюжетов, не ставили своей целью скрупулезного ознакомления российского читателя с памятником ¹. Поэтому издание, подготовленное В. В. Кучмой, известным историком византийской армии, прекрасно зарекомендовавшим себя изучением и переводом ромейских военных трактатов ², — в известном смысле не просто реализация давно назревшей необходимости, а первая в отечественной византинистике полная translatio на русский язык греческого оригинала «Стратегикона». В основу перевода положено венское критическое издание Дж. Дэнниса с учетом изданий Шеффера и Михаэску, а также существующих переводов (на латинский, румынский, английский, немецкий и русский языки). Перевод сопровожден хорошим реальным комментарием, расположенным постранично, что весьма удобно для читателя, особенно малознакомого со специфичной греческой военной терминологией рубежа VІ-VII вв. Подробность, многоаспектное содержание и, вместе с тем, предельная ясность комментария резко расширяют круг читателей книги Кучмы, делая ее интересной не только для византинистов, но и для медиевистов, востоковедов, славяноведов, как историков, так и филологов. Представляются абсолютно верными два принципа трансляции текста трактата, оговоренных (с. 58-59) и тщательно реализованных Кучмой, — предоставление приоритета смыслу информации сочинения (если она не совмещается со стилистикой оригинала) и сохранение без перевода (в большинстве случаев) военных терминов, не имеющих в своем содержании точного аналога в русском языке. Отсюда и свойства методики комментария. Кучма, останавливаясь на каждом из такого рода терминов, когда тот впервые встречается в «Стратегиконе», неторопливо и в то же время предельно четко разбирает толкования, предложенные его предшественниками, и выверяет вроде бы установившиеся объяснения, факты и хронологию.

Обстоятельное Введение содержит обзор рукописной традиции трактата, проблемы его авторства ³, а следовательно, и датировки; очень важно корректное освещение структуры [273] памятника, тесно связанной с предшествующей традицией создания типологически схожих с ним трудов. Вообще книга Кучмы наглядно демонстрирует, что хорошо выполненное аналитическое введение к переводу источника и такой же по качеству комментарий имеют самостоятельную научную ценность даже безотносительно к высокому качеству этого перевода. Так, большая часть вводной статьи посвящена скрупулезному (но доступному и читателю-неспециалисту) анализу взглядов автора «Стратегикона» как на стратегию и тактику вообще, так и на конкретные формы их применения (с. 22-53). Здесь прежде всего обращает на себя внимание исследование подходов Маврикия к конкретным принципам ранневизантийской военной доктрины, к тем ее составляющим, которые включают в себя творческие рекомендации по подготовке и осуществлению различных боевых действий. Не буду предлагать развернутых суждений по поводу этого анализа, они практически идентичны тем положительным оценкам, которые дал Н. Д. Барабанов подобной методике исследователя, примененной в книге о «De velitatione bellica» и «De castrametatione» (BB. 2004. T. 63. С. 256-258). Отмечу лишь несколько качеств сочинения Маврикия, анализируемых и подчеркиваемых Кучмой как основополагающие: не только профессионализм рекомендаций и аутентичность действительности выделяемых реалий, но и сугубо практический характер этих рекомендаций, подкрепляемых простотой изложения (весьма актуальной для потенциального читателя, современника трактата). Полагаю, что именно эти свойства делают сообщения «Стратегикона», в том числе и не касающиеся сугубо военной тематики, достойными специального целостного изучения.

В этой связи представляется весьма не простой сама проблема адресата сочинения, к которой в текстологическом плане обращался прежде всего А. Дэн ⁴, но которой лишь слегка коснулся Кучма (с. 13-14). Между тем и для вопроса об авторском самосознании Маврикия весьма важно не только метко подмеченное обращение его за опытом к равному по положению военачальнику (с. 14), но и высказанные в первых строках «Стратегикона» суждения о полном забвении военного искусства «в течение длительного времени», о людях, берущихся командовать, но не знающих «общеизвестных истин» (нет ли здесь намека на каких-то конкретных лиц?), о неопытности стратигов (Strat. Praef. 10-14) ⁵. Отсюда и намерение Маврикия написать μετρίαν τινὰ στοιχείωσιν ἤτοι εἰσαγωγὴν (ibid. 23-24) («некоторое элементарное пособие или вводный курс», согласно переводу Кучмы, — с. 61). Подобные суждения соответствуют мнению Кучмы о глубине краха старой, предшествующей Маврикию позднеантичной военной системы и о грандиозности замысла императора по строительству вооруженных сил, которая была сформулирована в «Стратегиконе» (с. 55). Не противоречит этому и мысль о сознательном огрублении, примитивизации Маврикием манеры изложения материала в стремлении приспособиться к уровню «средней массы неопытных в военном деле людей» ⁶. Разумеется, следует согласиться с тем, что при Маврикии начинаются принципиальные изменения в социальной базе военной организации, предопределившие переход к армии типа ополчения (что станет через какое-то время одним из существенных источников фемной системы). Отсюда и рост роли кавалерии (отличающейся от прежней универсальностью боевого применения), положительные сдвиги в вооружении и снабжении войск и наконец в военно-теоретическом плане восстановление единства тактики и стратегии (с. 54-55). Практицизм и одновременно широта мышления автора «Стратегикона», конечно, помогали соотнести зарождение этих элементов нового с состоянием подготовки к ним большинства военачальников; это может объяснить уничтожающую оценку Маврикием состояния военного искусства предшествующего времени. Другое дело: если соглашаться с оценкой «программы строительства вооруженных сил на новой основе» (той, что сформулирована в «Стратегиконе») как «грандиозной» (с. 55) ⁷, то нельзя не учитывать крайний разнобой оценок специалистами результативности даже не столько реформаторской деятельности Маврикия (о ней [274] современная историография предпочитает не говорить ⁸), сколько вообще административных и военных преобразований VII в. ⁹ Поэтому, ставя военно-теоретическую мысль раннесредневековой Византии на более высокий уровень по сравнению с тем, что было сделано греко-римской теорией (с. 53-54), мы, думаю, все же не в силах определить (во многом благодаря состоянию источников по истории империи VII в.), насколько рекомендации «Стратегикона» достигли своего адресата. Во всяком случае, военная судьба Ираклия не может здесь располагать к оптимизму ¹⁰.

Не менее важным представляется и вопрос о той стороне мировоззрения Маврикия, которая касается оценок войны, как явления. Думаю, всяческого внимания достоин вывод о том, что Маврикий не разделяет восходящего к Платону одностороннего взгляда на войну, как на сплошной негатив. Отсюда и постановка «Стратегиконом», вслед за «Стратегикосом» Онасандра, проблемы справедливых причин войны, и связь этой проблемы с религиозно-идеологическим обеспечением успеха в войне (законность военных действий предопределяет божественную благосклонность к тем, кто их ведет) (с. 27-28). Отмечу в этой связи интересное соображение В. Э. Кэги: справедливая война, согласно целостному взгляду на рекомендации «Стратегикона», предполагает избегание генеральных сражений, ведущих к массовым жертвам с той и другой стороны; в кампании предпочтительнее тактика обманов, набегов, измора, позволения окруженному врагу бежать с поля боя, — все это даст возможность достичь победы без лишней крови ¹¹. Уже на этих примерах видно, что подготовленный Кучмой перевод «Стратегикона», сопровождаемый методически точно выверенным исследовательским введением и аналогичным комментарием, сам по себе позволяет развивать мысль специалиста, обращающегося к реалиям позднеантичной и раннесредневековой эпохи. По сути, Кучма, наверное, первым из тех, кто специально занимался этим памятником, продемонстрировал характером своей книги гигантские возможности «Стратегикона» как источника, в том числе и не по военной истории. Приведу только некоторые примеры из потенциала трактата.

В частности, можно обнаружить тягу Маврикия к использованию термина «город» в ущерб термину «кастрон». Но тяга эта весьма специфична.

Понятия «город» и «кастрон», составляя композиционную пару, четко раличаются в Strat. 1. 6. 6 и 1. 7. 15, — в разделах, посвященных высшей мере наказания тому, кто без основания сдаст эти пункты врагу. Кучма присоединяется к выраженному в литературе мнению, что эти [275] пассажи, как и вообще гл. 6-8 кн. I, созданы под влиянием «военно-дисциплинарного кодекса, обычно связываемого с именем Руфа» (с. 17-18). Дэннис высказывается более осторожно, возводя эти главы к кодексам Феодосия и Юстиниана и подчеркивая, что вкупе с соответствующими нормами «Земледельческого закона» и «Морского закона» они составляли предмет специальных собраний и списков (S. 23).

В книге X (о технике и тактике осады) κάστρον и πόλις, наоборот, композиционно разведены. Первый из этих терминов несколько раз употребляется в гл. 1, где речь идет об осаде неприятельских крепостей, и только один раз — в гл. 3, которая (как и гл. 2 и 4) трактует нормы перенесения осады ромеями. В той же гл. 3 присутствует и термин πόλις, причем в контексте, демонстрирующем, что в этом случае понятия «город» и «крепость» смешиваются: речь идет о возможности присутствия в «городе» «гражданского населения» (так в данном пассаже Кучма переводит термин δῆμος, — с. 179), — обстоятельство, вполне сопрягаемое с упомянутой несколько раньше необходимостью освободить осажденный κάστρον (это и есть единственный случай употребления такого термина в данной главе) от «бесполезных людей», т. е. от женщин, стариков, больных и детей (с. 177) ¹². Аналогичное сопряжение можно усмотреть там же в тезисе о запрещении выходить за стены τινας τῶν στρατιωτῶν ἢ πολιτῶν. Последний термин Кучма справедливо переводит как «горожане» (с. 179). Тем самым мы видим, что «горожане» и «стратиоты» четко противопоставлены друг другу; это полностью подтверждает и весь контекст гл. 3, в котором бытуют эти понятия. Мало того, в подобном контексте δῆμος и πολίται практически отождествляются.

Содержательно обоснованное смешение «города» и «крепости» подчеркивается также поглощающим их термином ὀχύρομα, выведенным в название гл. 1 и 4. Следует, однако, учитывать, что в гл. 4 данный термин идентичен понятию τόπον ὀχυρόν, подразумевающему прочную топографическую позицию (с. 180, примеч. 3; einen festen Platz в переводе Гамилльшега — S. 347).

Таким образом, композиционное разведение терминов «город» и «кастрон» («крепость») в кн. X компенсируется относительным смешением их содержания, акцентом на общности для них оборонительной функции, которая в первую очередь и интересует автора «Стратегикона». Видимо, с учетом этого и следует относиться к еще одному разделу сочинения, где присутствует термин πόλις, но отсутствует κάστρον, а именно: к гл. 1 (А) кн. VIII. «Город» упомянут в этом разделе три раза — при констатации необходимости: 1) открыть ворота для бегства горожан после взятия «многолюдного города» (тезис 25); 2) не оставлять незащищенным свой полевой лагерь при осаде какого-либо города (тезис 34); 3) следить за перебежчиками, прибывающими в обороняемые византийцами города (тезис 42) ¹³. Таким образом, и в этом разделе город присутствует лишь как объект осады, без констатации каких-либо иных его функций, кроме военно-оборонительной. В гл. 2 (В) кн. VIII «города» нет. Однако здесь надо принять во внимание два обстоятельства, на которые указывает В. В. Кучма. Во-первых, это сходство общего смысла обеих глав (основные принципы действий главнокомандующего, изложенные в форме сентенций). Во-вторых, различие в характере компиляций этих сентенций: передача общего смысла высказываний Онасандра (I в. н. э.) и Вегеция (конец IV — первая половина V в.) в гл. 1 и дотошное, хотя и бессистемное воспроизведение максим Вегеция в гл. 2 (с. 18-19). Отсюда можно предположить, что троекратное упоминание города в гл. 1, в противоположность к полному его отсутствию в гл. 2, вызвано не каким-то особым интересом автора в этих разделах «Стратегикона» к военным аспектам урбанизма, а специфичными приемами компиляции материала, положенного в основу глав.

Подобные наблюдения относительно тяги Маврикия к использованию термина «город» в ущерб термину «кастрон» позволяют думать о предельно прагматичном отношении императора (по крайней мере в данном сочинении) к явлениям, скрывающимся за этими словами. Город или крепость в «Стратегиконе» — только ὀχύρομα, а δῆμος или πολίται — всего лишь люди, способные выполнить определенные функции при осаде укрепления. Об этом же говорит присутствие термина πόλις лишь в разделах или пассажах трактата, ограниченных [276] соответствующей «осадной» тематикой. Конечно, тяга Маврикия к более частому использованию в подобных главах или сентенциях слова «город» в ущерб слову «кастрон» может свидетельствовать и о серьезной инерции позднеантичного, «градоцентристского» сознания автора трактата ¹⁴. Но это требует обстоятельного анализа социальной составляющей текста «Стратегикона» в сравнении с аналогичной составляющей его источников.

Уже этих примеров, полагаю, достаточно, чтобы показать возможности извлечения из «Стратегикона» некоторых данных даже по социально-экономической истории VI в. и уж тем более по истории социально-сословного строя.

Обратим, например, внимание на использование в трактате такого принципиального (и для античности, и для средневековья) понятия как ἐλευϑερία и производных от него. Высокое качество перевода Кучмой соответствующих мест «Стратегикона» позволяет, конечно, говорить, о невысоком внимании Маврикия к социальным реалиям исключительно в контексте военно-дидактических задач сочинения. Среда, из которой он черпает юридические, этические и социальные понятия, — почти всегда армия. Термины ἐλευϑερία, ἐλεύϑερος и т. п. оказываются подчиненными целям текста как совокупности требований к военачальникам. Одно из самых важных в этом ключе мест трактата — разъяснение принципов выплаты роги тем стратиотам, которым приходится содержать за ее счет φαμιλιαρικά (в толковании этого термина Кучма в первую очередь апеллирует к Ф. Оссаресу и X. Михаэску — с. 70, примеч. 4). Данное понятие включает в себя πάντως παῖδας («всех слуг» в переводе Кучмы) стратиота (Strat. I. 2. 63), что подразумевает ἢ δούλους ἢ ἐλευϑέρους (классически античные антонимы). Перевод указанного раздела базируется на тщательном учете существующих в литературе суждений о связи роги с составом обслуги войска, с составом обоза (τοῦλδος), с обоснованием расчета — «один слуга» (ἕνα παῖδα) на трех или четырех «стратиотов нижних чинов» (так Кучма переводит фразу εἰς τοὺς κατωτέρους στρατιώτας; у Гамилльшега — unter den niedrigeren Soldaten — S. 83).

Зыбкость свободы человека в рамках реалий «Стратегикона» видна не только в возможности включения элевтера в категорию παῖδα наряду с δούλος. В уже упомянутой гл. 1 (А) кн. VIII имеется сентенция о целесообразности обещать осажденным врагам «свободу и пощаду» и демонстрировать им «освобождение (ἄφεσις) пленных» (с. 148).

Упомянутыми пассажами употребление слова ἐλευϑερία в военно-прикладном контексте трактата, касающемся обеспечения военной кампании в целом, и ограничивается. Другая группа сведений, где оно используется, касается качеств внеимперских народов (XI, 2-4) — сюжеты, многократно проанализированные в исследованиях, посвященных конкретным этносам V-VІ вв. Мне, однако, кажется, что в вводной статье Кучмы был бы уместен более развернутый материал, в отношении анализа этнографической информации «Стратегикона», например, тот, который был представлен в его весьма содержательной работе 1979 г. ¹⁵ В контексте «Стратегикона», обращающего внимание преимущественно на те свойства чужого народа, которые следует знать для успешной борьбы с ним ¹⁶, весьма важна высказанная в названной работе мысль (поддерживающая соответствующие наблюдения Б. Застеровой) о клишированности, традиционности этнографических зарисовок Маврикия ¹⁷. Вместе с тем мне представляется исключительно верным суждение о связанности автора трактата реальным военно-стратегическим характером подобного материала, серьезно ограничивающей эту клишированность; отсюда принципиальное отличие концепции Маврикия от взглядов предшественников: признание «необходимости учиться у противника» (с. 31). Поэтому, полагаю, весьма осторожно следует относиться и к формально традиционному мотиву ἐλευϑερία при этнографических описаниях таких варваров, как тюрки («турки» — в переводе Кучмы), «светловолосые народы» (франки, лангобарды и «другие с подобным образом жизни»), [277] а также «склавы, анты и им подобные». «Народ турок многочислен и свободолюбив» (с. 186) (πολύανδρόν τε καὶ ἐλεύϑερον — Strat. XI, 2. 8) — одно из первых наблюдений Маврикия над качествами «скифских народов». Перевод Гамилльшегом этого места, на мой взгляд, излишне буквален — zahlreich und frei (S. 361), в то время как Кучма передает более глубокий смысл фразы, вытекающий из контекста, ибо именно «свободолюбие» тюрок предполагает их стремление «ни к чему иному, кроме как смело противостоять врагам» (с. 186). Кроме того, указанному этикетному, по сути, антикизированному наблюдению предшествует чисто прикладная, дидактическая констатация заботы тюрок и авар о боевом порядке в отличие от «остальных скифских народов». В похожем контексте помещены слова о том, что франки, лангобарды и им подобные ставят «свободу превыше всего»; отсюда их смелость, стремительность, способность вести бой в конном и в пешем строю и т. д. (с. 188). И опять-таки именно рассуждение об отношении «светловолосых народов» к ἐλευϑερία, открывая главу об этих этносах, само по себе, в отрыве от дидактического контекста главы, обладает всеми свойствами клише. Абсолютно то же место занимает в рассказе о славянах и антах тезис о свободолюбии этих народов (с. 189); функции его в тексте главы, несмотря на ту же самую этикетность формы, аналогичны свойствам таких же слов о значении ἐλευϑερία для авар, тюрок и германцев. Можно лишь отметить, что только для славян Маврикий констатирует полное нежелание «ни стать рабами, ни повиноваться», — писательский прием, резко усиливающий значимость «свободолюбия» склавов и антов для их боевых качеств. Если правы те исследователи, которые полагают, что именно славяне представляли в то время наибольшую опасность для империи (см.: с. 31) ¹⁸, то этот прием автора «Стратегикона» — один из возможных аргументов для подкрепления ими своей точки зрения.

Плодотворность перевода многозначных терминов с учетом их контекста ведет к вопросу о степени применения этого принципа к работе с трактатом Маврикия. Например, в достаточно загадочной (с точки зрения проблем характера компилятивного уровня отдельных разделов «Стратегикона») кн. VIII (гл. В. «Назидания») контекст сентенции 13 буквально подводит к следующему переводу: «Искусный (в оригинале — ἀνδρεῖος — Strat. VIII. В. 13. 34) стратиг — это тот, кто приспосабливает собственное мастерство к особенностям времени и боевых действий» (с. 151). (Высказывание в целом соответствует смыслу суждений Вегеция ¹⁹. Ср.: Vegetius. III. 9.) В той же главе, но в иных контекстах, слово ἀνδρείά и производные от него соотносятся с этическим понятием «мужество»: не следует вести в бой стратиотов, мужество которых не проверено на практике (Strat. VIII. В. 3. 8-9; ср.: Vegetius. III. 26); в генеральном сражении больше значит судьба, нежели мужество (Strat. VIII. В. 4. 10-12; ср.: Vegetius. III. 26); «мужество и боевой порядок более плодотворны, чем количество сражающихся» (Strat. VIII. 2. 8. 21-23; ср.: Vegetius. I. 1; III. 26); «немногие оказываются мужественными по природе — их делают пригодными старания и тренировки. Стратиоты, постоянно занятые делом, будут преуспевать в мужестве...» (Strat. VIII. 2. 9. 24-25; ср.: Vegetius. III. 26). При сравнении функций термина ἀνδρεία в этих максимах с его значением в сентенции 13, конечно, следует помнить о консервативности и относительности подобных понятий, их темпоральной, социальной и предметной окрашенности. Но, с другой стороны, именно этот термин — один из тех, что выводит на серьезнейшую проблему восприятия Маврикием античной культурной традиции.

Так в сентенции 9 особенно заметна античная характеристика генетических свойств мужества — признание возможности как природного, так и воспитательного начала в его происхождении. Никакого божественного промысла, в соответствии с христианской традицией, в генезисе ἀνδρεία здесь не просматривается. Абсолютно в античном духе максима 4 указывает на влияние τῆς τύχης [а отнюдь не воли Божьей, не христианского провидения, о которых говорится в Strat. Praef. 40-41, 45-46 (ср.: с. 62); II, 1. 10-11 (ср.: с. 84);VII, А. 7-9 (ср.: с. 128); В. II. 13-14, 12. 16 (ср.: с. 138, 140)] и τῆς ἀνδρείας на исход битвы ²⁰. И, видимо, дело здесь не только в происхождении подобных тезисов из античного источника (Ср.: Vegetius. III. 26: proelio, in quo amplius solet fortuna potestatis habere quam virtus). Сентенция 8 в соответствии с [278] античными же принципами разделяет ἀνδρεία и τάξις, и это особенно важно, учитывая, что в данном случае термин τάξις более соотносим с тем смыслом понятия τέχνη, который в «Стратегиконе» наиболее близок к понятию «тактика», к определению конкретных способов военных действий. Например, мне кажется совершенно верным перевод высказывания οἱ πόλεμοι κρίνονται... διὰ στρατεγίας καὶ τέχνης (Strat. II. 1. 11) как «исход сражений решается... стратегией и тактикой» (с. 84) (точно так же у Гамилльшега — durch Strategie und Taktik — S. 111). Соответственно чуть ниже (после определения стратегии) сентенция τέχνης δὲ τὸ μετὰ τάξεως καὶ συμφωνίας τὸν στρατὸν ποικίλως καὶ ἀσφαλῶς τὰς τῶν πολέμων μάχας καὶ ἐγχειρήσεις ποιεῖσϑαι (Strat. II. 1. 15-17) переводится следующим образом: «Тактика ведает тем, как следует многообразно и надежно осуществлять сражения и другие боевые действия силами войска после выстраивания его в боевой строй и упорядочивания» (с. 85). Наконец, в максиме, указывающей на необходимость применять «различные приемы» (τέχναις διαφόροις) (Strat. VIII. 2. 30. 83) для побуждения стратиотов к смелости (с. 152), — т.е. опять-таки в наиболее антикизированном, восходящем к Вегецию разделе трактата, — понятие τέχνη — наиболее соответствует своему классическому значению — искусство. Достаточно отметить фиксируемое в «Epitome rei militaris» умение римлян подготавливать новобранцев: armorum docere, cotidiano exercitio roborare (Vegetius. I. 1).

Из подобных наблюдений, на мой взгляд, во-первых, вытекает (если возвратиться к сентенции 13 второй главы той же книги), что Маврикий не только из опасения тавтологии избегает термина τεχνικός, предпочитая слово ἀνδρεῖος для определения качеств стратига, приспосабливающего свое мастерство (ταῖς οἰκείαις τέχναις) к конкретным боевым действиям. Ἀνδρεία в «Стратегиконе», в том числе в кн. VIII, даже частично не сходится по содержанию с τέχνη, τάξις и иными, им подобными терминами. Поэтому именовать стратига указанной сентенции следует, скорее всего, не искусным, а все-таки истинно мужественным или по зрелому отважным. Гамилльшег для своего перевода избирает в данном случае прилагательное tapfer (S. 281). Именно в этом смысле употребляет Маврикий слово ἀνδρεία для именования необходимого, наряду с благоразумием (σύνεσις), для полководца качества (Strat. II. 1. 15) при определении предмета стратегии, изучающей «использование в ходе генеральных сражений условий времени и места, неожиданных действий и различных военных хитростей...» (с. 84-85) — пассаж, смысл и лексика которого крайне близки к содержанию сентенции 13. Во-вторых, очевидно, что зависимость Маврикия (даже на компилятивном уровне) от определенного «античного заряда» в некоторых понятиях, содержащихся в кн. VIII вряд ли следует экстраполировать на весь трактат. Так, в оценке качеств, нужных разведчику, мужество уступает рассудительности и бдительности (Strat. IX, 5. 60; ср. с. 171); мужественных стратиотов в определенных случаях следует размещать в тагме впереди и позади менее опытных и более слабых (Strat. XII. В. 9. 34-38). Это суждения, вытекающие не только из античного мировоззрения.

Вообще обращение Маврикия к классическому наследию отличается сложностью хотя бы потому, что если он и демонстрирует знакомство с античными военными трактатами и с некоторыми событиями античной военной истории, но назвать главные его источники невозможно; думаю, Кучма прав, считая их компиляциями из более ранних сочинений (с. 17). И вообще, как убедительно было показано волгоградским исследователем еще раньше, военная концепция Маврикия не столь теоретизирована, как, например, мысль Онасандра ²¹. Автор «Стратегикона» намного более приземлен, исходит, ставя задачу перед стратигом и стратиотами, из реальных жизненных ситуаций, мышление его отличается динамичностью, быстрой реакцией на меняющуюся обстановку (с. 22-24). Но является ли это признаком отхода от манер античных военно-теоретических сочинений, определенным знаком переходной эпохи? Полагаю, этот вопрос требует отдельного изучения.

Обобщая все сказанное, повторяю, что выход в свет книги Кучмы — не только важный вклад в углубление целостного подхода к изучению одного из уникальнейших памятников ранневизантийской эпохи. Он побуждает исследовательскую мысль к новому обращению к, казалось бы, давно известному нарративу для извлечения сведений, способствующих реконструкции не только военной, но и в целом общественной восточно-римской истории переходного периода.

И еще он подтверждает плодотворность анализа с акцентом на ярко выраженном авторском самосознании такого типа византийских сочинений, которые можно назвать [279] пограничными между литературными и нелитературными текстами (вспомним, что А. П. Каждан, по сути, отрицал за последними использование образов и фигур, системы способов и средств, используемых авторами, чтобы выразить себя ²²). «Стратегикон» действительно беднее подобными приемами, чем современные ему агиографические или гимнографические произведения. Но дидактизм, помноженный на собственный опыт, оказался в трактате таким отражением общественно-исторической реальности, пусть и военно-прикладной, когда природа последней, равно как и ее познание, предстают в качестве «актуализированного предела», который империя и ее подданные должны соблюсти, чтобы не потерпеть трагического ущерба. Подобное свойство «Стратегикона» ставит информацию трактата перед барьером эмоциональной выразительности — барьером, преодолеть который Маврикий не решается не из-за своей неспособности это сделать, а в силу серьезности и жизненности поставленных им перед собой задач. И в этом случае «Стратегикон» предстает как памятник, уровень художественности которого также достоин изучения.

А. С. Козлов.

Комментарии

1. Здесь следует прежде всего обратить внимание на выполненные В. В. Кучмой перевод и комментарий тех мест трактата, которые посвящены практике борьбы со славянами, в издании; Свод древнейших письменных известий о славянах. Μ., 1991. Т. I (І-VІ вв.). С. 364-393.

2. Из книг, выпущенных издательством «Алетейя», отмечу: Кучма В. В. Военная организация Византийской империи. СПб., 2001; Два византийских военных трактата конца X века / Изд. подгот. В. В. Кучма. СПб., 2002.

3. В результате многопланового анализа Кучма присоединяется к тем исследователям (начиная с А. Дэна), которые допускают принадлежность авторства «Стратегикона» императору Маврикию (с. 8-15).

4. Dain A. Les Stratégistes byzantins // TM. 1967. T. 2. P. 344 sq.

5. Использую принцип ссылок на оригинал «Стратегикона», принятый в венском издании: Das Strategikon des Maurikios / Ed. G. Dennis. Übers, von E. Gamillscheg. Wien, 1981. При ссылках на вводный очерк Дж. Дэнниса и на перевод Э. Гамилльшега (по этому же изданию) использована обычная пагинация (S.).

6. См.: Кучма В. В. Византийские военные трактаты VІ-Х вв. как исторический источник // ВВ. 1979. Т. 40. С. 53. Примеч. 44.

7. Аналогичную, но более прямолинейную оценку см.: Petersen Ch. C. The Strategikon: a Forgotten Military Classic // Military Review. Aug. 1992. T. 72. P. 73-74.

8. Даже Μ. Уитби, один из наиболее известных знатоков источниковой базы для реконструкции времени Маврикия, не пишет о военных реформах этого императора и использует данные «Стратегикона» традиционно «потребительски» — для пополнения сведений Феофилакта Симокатты о стратегии и тактике рубежа VІ-VII вв.: Whitby Μ. The Emperor Maurice and His Historian: Theophylact Simocatta on Persian and Balkan Warfare. Oxford, 1988. P. 311 sq.

9. Отмечу, что в огромной литературе по истории фем со времен монографий А. Пертузи и И. Караяннопулоса (Pertusi А. La formation des thémes byzantins. München, 1958; Karayannopulos J. Die Entstehung der byzantinischen Themenordnung. München, 1959) генезис новых военно-административных округов до сих пор не обрел хронологической определенности. Примечательно, что Р. Лили, делая акцент на крайней растянутости преобразований, знаменующих переход к фемному строю (Lilie R. Die zweihundertjährige Reform zu den Anfängen der Themenorganisation im 7. und 8. Jahrhundert // BS1. 1984. 45. H. 1. S. 27 ff.), фиксирует появление первых фем временем Ираклия, а окончательное утверждение (причем во многом — не благодаря целенаправленным императорским реформам) военно-административной власти в них — началом VIII в.: Idem. Die byzantinische Reaktion auf die Ausbreitung der Araber. Studien zur Strukturwandlung des byzantinischen Staates im 7. und 8. Jahrhundert. München, 1976. S. 287-288, 302 ff. П. Шрайнер именует творцом (Schöpfer) фемной системы императора Ираклия (Schreiner Р. Byzanz. München, 1994. S. 123 f). Дж. Хэлдон считает юстиниановскую систему управления и обороны функционирующей «до начала VII в.», а «трансформацию» ее относит к последующему времени. См.: Haldon J. Byzantium in the Seventh Century. The Transformation of Culture. Cambridge, 1990. P. 180; cp.: Idem. The Reign of Heraclius: a Contex for Change? // The Reign of Heraclius (610-641): Crisis and Confrontations. Ed. G. J. Reinink, B. H. Stolte. Leuven, 2002. P. 1-16.

10. Cp.: Kaegi W. E. Heraclius and the Arabs // Greek Orthodox Theological Review. 1982. T. 27. P. 109 sqq.; Idem Heraclius, Emperor of Byzantium. Cambridge, 2003. P. 229-264.

11. Kaegi W. E. Some Thoughts on Byzantine Military Strategy. Brookline (Mass.), 1983. P. 8. Not 65.

12. Сходные рекомендации содержатся в трактатах Энея, Онасандра и Вегеция. См.: Кучма В. В. «Стратегикос» Онасандра и «Стратегикон Маврикия»: опыт сравнительной характеристики // ВВ. 1986. Т. 46. С. 119; Он же. «Краткое изложение военного дела» Вегеция как синтез военно-теоретической мысли античности // Кучма В. В. Военная организация Византийской империи. С. 135.

13. Ср.: Aeneus Tacticus, Asclepiodotus, Onasander. The Illinois Greec Club. L., N. Y., 1923. P. 420.

14. Ср. наличие 14 пассажей с упоминанием кастрона и всего лишь трех мест, где употребляется термин πόλις в «De velitatione bellica»: The Byzantine Military Treatises / Ed. G. T. Dennis. Washington, 1985. P. 356, 367.

15. Кучма В. В. Византийские военные трактаты... С. 70-72.

16. Ср.: Цанкова-Петкова Г. Материалиата култура и военното изкуство на дакийските славяни спород сведенията на «Псевдо-Маврикий» // Известия на Института за българска история. 1957. Т. 7. С. 329-344; Zástĕrová В. Les Avares et les Slaves dans la Tactique de Maurice. Praha, 1971. P. 54; Литаврин Г. Г. Византийцы и славяне — взаимные представления // Он же. Византия и славяне. СПб., 2001. С. 594.

17. Кучма В. В. Византийские военные трактаты... С. 70.

18. Ср.: Curta F. The Making of the Slavs. History and the Archeology of the Lower Danube Region, c. 500-700. Cambridge, 2001. P. 74-119.

19. Мною использовано издание: Flavii Vegetii Renati Epitome rei militaris / Ed. C. Lang. Lipsiae. 1885. (Далее: Vegetius).

20. В характеристике использования Маврикием термина δεύτερα τύχη, синонимичного ἐνάντια τύχη, Кучма следует за Гамилльшегом (с. 85, примеч. 2; ср. S. III, Anm. 11).

21. Кучма В. В. «Стратегикос» Онасандра и «Стратегикон Маврикия»: опыт сравнительной характеристики // ВВ. 1984. Т. 45. С. 22.

22. Каждан А. П. История византийской литературы (650-850 гг.). СПб., 2002. С. 19-20.